Как мы помним, и в развитии ядра капиталистической системы рубеж 1870–1880-х годов стал временем подъёма К-структур, резкого усиления их проектной геоисторической роли, хотя и по другим причинам, чем в России, – в большей степени по экономическим, в соответствии с логикой развития капитала как системообразующего элемента системы (в России же К-структуры поднимались по логике системообразующего элемента русского миростроя – власти). В то же время, поскольку во второй половине XIX в. (Крымская война, реформы и т. д.) произошёл качественный сдвиг в интеграции России в мировую экономику и политику, произошло взаимоналожение, суммация двух линий – европейской и русской – в развитии К-структур (в данном случае мы говорим о России). Россия и Запад вступили в эпоху «системной конспирологии», не случайно совпавшей с эпохой империализма, одновременно. Это лишний раз свидетельствует о параллелизме развития капиталистической системы и «русской системы», постепенном сближении, стягивании векторов их развития. Если декабристов можно привязать к революционному движению и развитию К-структур в Европе (главным образом средиземноморской) с определённой натяжкой, то уже «Народную волю» и тем паче более поздних революционеров нельзя рассматривать в отрыве от революционного движения и К-структур Запада. Перед нами если и не единый поток, то тесно и неоднократно, весьма замысловатым образом переплетающиеся линии, клубок. А исходной точкой переплетения во многих отношениях является убийство Александра II, которому посвятил своё исследование В. А. Брюханов. Этим исследованием мы и открываем программу-направление «Конспирология».
Коллективизация[44]
Коллективизация – именно её изобразил на очередной типовой картине-пазле И. Глазунов – одна из трагедий русской истории, последний акт Большой Смуты 1860–1920-х годов и, что ещё важнее, гражданской войны. Обычно пишут о том, что режим таким образом решал зашедшую в тупик проблему товарообмена между городом и деревней, который он не смог организовать экономическими методами, о задаче ликвидации властью массового слоя частных собственников общества, построенном на отрицании частной собственности, о неприязни режима к крестьянству как отсталой и серой массе, о том, что в коллективизацию жестоко ломали деревню, часто вырывая из неё лучших работников, не желавших, задрав штаны, бегать в одном строю с деревенскими лоботрясами и пьяницами. Всё это так, но это лишь самый поверхностный уровень. Это одна правда, причём самый видимый её слой. Но есть и другая – правда не краткосрочной конъюнктуры, а долгосрочной истории, правда не отдельного слоя (класса), а социального, государственного целого. Собственно трагедии в истории и происходят, когда сталкиваются, сшибаются стороны, у каждой из которых – своя правда. Ещё более трагично то, что историческую, целостную правду нередко персонифицируют мерзавцы – это отдельный вопрос, который здесь не место разбирать.
У коллективизации как одной из русских трагедий несколько источников и составных частей. Она была резким, почти одномоментным (5–7 лет), жестоким решением сразу нескольких проблем различной исторической длительности и различного масштаба (аграрная сфера, система в целом, страна, мировой уровень), проблем, без решения которых прекратил бы своё существование не только СССР, но русский цивилизационный комплекс.
Проблемами значительной исторической длительности были аграрная и крестьянская. Чтобы в Центральной России жить с земли, нужно иметь 4 десятины на человека. В 1913 г. было 0,4 десятины – то был финал относительного аграрного перенаселения, стартовавший ещё в начале XIX в. Выход из зашедшего в тупик мелкого землевладения один – крупное землевладение. Крупное индивидуальное землевладение – столыпинский вариант – русский мужик отверг, реформа провалилась: даже под нажимом властей только 25 % крестьян вышли из общины, а к 1920 г. крестьяне силовым путём вернули в общинную собственность 99 % земли. В таких условиях оставался только вариант крупного коллективного хозяйства, который в целом соответствовал традициям русского крестьянина и был реализован посредством коллективизации – при поддержке основной массы крестьян, но вопреки воле значительной (до 25 %) и вовсе нехудшей части самого крестьянства.
Ещё одна долгосрочная проблема – социальный контроль над крестьянством, утраченный властью после 1861 г. Тогда на место внеэкономических производственных отношений пришли экономические. Дело, однако, в том, что внеэкономические производственные отношения выполняли ещё и важнейшую внепроизводственную функцию – социального контроля, которая после 1861 г. провисла: у позднего самодержавия не было институтов, способных обеспечить эффективный социальный контроль над огромной массой крестьянства. «Положение о земских участковых начальниках» (1889 г.) не решило проблему, которая в XX в. начала обостряться, достигнув кульминации в начале XX в.
Крестьянская проблема была решена большевистским режимом путём раскрестьянивания. Но так решался крестьянский вопрос в XIX–XX вв. во всём мире. Особенность раскрестьянивания в СССР не в его жестокости – здесь все рекорды бьют англосаксы, а в его сжатых сроках (5–7 лет) и в его проведении на антикапиталистической основе, т. е. в ориентации на интересы не кучки сельских и городских богатеев, а основной массы сельского населения.
Да, у сопротивлявшихся коллективизации крестьян была своя правда – правда маленького мирка, которому плевать на большой мир национального целого, на мировые проблемы. Но именно эти проблемы в лице Гитлера и зондеркоманд достали бы русского крестьянина, не встреть он войну в качестве советского человека, трансформированного коллективизацией. В войне победил не русский крестьянин, а русский советский человек, советская – сталинская – система, создавшая государственное целое с помощью коллективизации. И здесь мы подходим к самому главному.
Коллективизация стала радикальным прорывом из интернационал-большевистской клетки, в которой Россия отбыла десятилетний срок между 7 ноября 1917 г. и 7 ноября 1927 г. (попытка троцкистского путча) к национальному государству, которое строит социализм в своих пределах, а не несёт мировую революцию вовне, расшатывая мир в интересах фининтерна. Коллективизация стала логическим следствием перехода от интернационал-большевизма к национал-большевистской стратегии, ориентированной на создание современного промышленного общества, в которое сельское население интегрировано в качестве элемента целого.
Начало коллективизации не случайно совпало по времени с разгромом бухаринской команды, высылкой Троцкого из СССР, резкой активизации британцев в продвижении Гитлера к власти и началом мирового экономического кризиса. Надежды банкиров Нью-Йорка и Лондона, о которых Троцкий говорил, что они-то и есть главные революционеры, на переустройство мира посредством мировой революции рухнули – Россия вышла из «проекта». Теперь расчёт был на мировую войну, началом подготовки к которой и стал 1929 г., войну которая, помимо прочего, должна была стереть русский народ с лица земли. В таких условиях коллективизация должна была быть резко ускорена, причём главным образом не в экономических целях (хотя и в них тоже – в условиях мирового кризиса упали цены на промышленное оборудование, которое, ловя момент, следовало закупать), а в социальных, социосистемных, в целях сохранения и развития национального целого. Только дом, не разделившийся в самом себе и к тому же современный по конструкции, мог рассчитывать на победу в войне с англосаксонско-германскими хищниками.
Коллективизация вытаскивала страну из ловушки 1920-х годов, из комплекса проблем, возникших в XIX в., была единственным способом – очень жестоким – спасти СССР и русскую цивилизацию – по трагической диалектике истории ценой раскрестьянивания русского крестьянства, ценой нескольких миллионов жизней.
Была ли коллективизация жестокой? Без сомнения. Как и многое в России, да и не только в ней. Во-первых, все переломы в истории вообще и раскрестьянивания в частности – штука жестокая и, например, до жестокостей английского раскрестьянивания России ох как далеко. Но почему-то англосаксам счёт не предъявляется. Во-вторых, у массовых процессов – своя логика, и логика жестокая, и центральная власть сделала немало, чтобы эту жестокость умерить. В-третьих, чем дольше откладываются социальные/управленческие решения, чем больше копится проблем, тем больше социальное напряжение, социальная ненависть, социальный гнев, которые и рванули во время коллективизации. О социальном динамите, который вырабатывался непосредственно НЭПом, я уже не говорю.
Во время коллективизации одна часть народа экспроприировала другую, при этом как всегда бывает в таких ситуациях, в первых рядах экспроприаторов было много биологических подонков человечества – революции так и совершаются (мораль: не надо доводить до ситуаций, когда революция оказывается единственным способом решения проблем). Результатами коллективизации, которые были уже вполне очевидны к концу 1930-х годов, пользовалось практически всё население страны, включая коллективизированных. Какой контраст с экспроприацией 1990-х годов, когда кучка социопатов экспроприировала народ в целом, реализовав на криминально-капиталистический манер троцкистский интернационал-большевистский проект превращения России в сырьевой придаток Запада; в хворост, но только не для мировой революции, а для мировой неолиберальной контрреволюции. Последняя в условиях конца XX в. решала иным способом те задачи, которые не решили для верхушки мирового капиталистического класса (портреты его представителей так любит писать И. Глазунов) интернационал-большевизм и национал-социализм.
Остаётся ждать от И. Глазунова картины с названием типа «Постсоветская расколлективизация» или «Герои мутного времени». Впрочем, возможных «героев» такой картины уже изобразили Босх и Брейгель Старший.