Если экзистенциалистские рассуждения о смерти философии проникнуты настроением мировой скорби и представляют собой нечто вроде погребальной песни, то неопозитивистское философствование скорее напоминает предумышленную попытку раз и навсегда разделаться с философией. Неопозитивист негативистски интерпретирует свою задачу как задачу деструкции философского умонастроения и дискредитации якобы иллюзорных убеждений философов относительно того, что и в сфере их теоретических интересов возможно действительное исследование. Показательна в этом отношении тирада французского неопозитивиста Ж. Дюрана: «Нет необходимости умерщвлять то, что является уже мертвым»[338].
Заявления неопозитивистов о том, что философия фактически уже не существует, явно не соответствуют их собственной теоретической активности, поскольку они все же философствуют. Это философствование представляет собой полемику с философией, которая признается тем самым не только существующей, но, по существу, неискоренимой. Понятно поэтому утверждение английского аналитика Броуда о том, что единственным занятием философов, «по их собственному признанию, должно быть лечение болезни, которой они сами заражают друг друга и своих учеников»[339]. С этой чересчур оригинальной точки зрения решить философскую проблему означает просто забыть о ее существовании. В этой связи буржуазный критик аналитической философии Э. Геллнер замечает, что аналитики представляют себе свою деятельность как «умерщвление философии», а также как профилактику против постоянно возрождающейся опасности впасть в философствование. Геллнер пишет: «…Разрушая разум, лингвистическая философия освобождает место не просто для веры, но для религиозной веры. Она разрушает разум в философии, лишая рассуждения не только онтологических, но и всех информативных, критических и оценочных функций»[340].
Другой известный представитель английской лингвистической философии, Дж. Уиздом, начинал свой доклад на XIV Всемирном философском конгрессе категорическим заявлением: «Стало почти общим местом утверждение, что философы не знают, что представляет собой философия и зачем она нужна»[341]. Однако дальнейшие рассуждения Уиздома приводят его к убеждению, что совершенно аналогичная ситуация существует в каждой науке. Ученые затрудняются определить предмет своей науки, и трудности, с которыми они сталкиваются при этом, далеко не случайны. Сфера приложения науки за пределами уже эмпирически установленного также подлежит дискуссии. Наука содержит в себе теоретические положения, принципиально несводимые к эмпирическим данным, к констатациям. Уиздом приходит в конечном счете к выводу, что наука предполагает различного рода постулаты и, больше того, мировоззренческие убеждения. Это установление связи науки с определенными мировоззренческими положениями, по существу, является уже ответом на вопрос, поставленный Уиздомом в начале доклада: зачем нужна философия? Но Уиздом избегает ответа, который напрашивается сам собой. Неопозитивистское противопоставление научности философствованию делает возможным лишь один-единственный вывод: наука должна быть освобождена от мировоззренческих посылок. Следует, впрочем, отметить, что Уиздом не делает и этого вывода, демонстрируя тем самым несостоятельность философского негативизма.
Неопозитивистская «аннигиляция» философии, несмотря на то, что она фиксирует действительную несостоятельность метафизических философских систем, претендующих на сверхнаучное постижение мифической сверхприродной реальности, весьма далека от адекватного науке, выражающего ее действительное содержание и тенденции развития научно-философского мировоззрения. Неопозитивистская «философия науки» попросту отвергает необходимость и возможность такого мировоззрения. Поэтому неопозитивизму нечего противопоставить рационалистической метафизике, кроме субъективистски-агностической эпистемологии. Последняя оказывается на поверку эклектической мешаниной идеалистического эмпиризма с родственными априоризму (или конвенционализму) гносеологическими догмами.
Бесперспективность неопозитивистской критики философии особенно очевидна на примере ее наиболее деятельных, подвизающихся на поприще публицистики адептов. Наиболее известным из них является, пожалуй, французский памфлетист Ж.Ф. Ревель, автор экстравагантного эссе «К чему философы?». Этого эссеиста трудно назвать философом, хотя он и написал несколько книг по истории философии. В каждой из них он утверждает, что философия существует лишь вследствие предрассудков, недоразумений, снобистских претензий и невежества.
В наше время, полагает Ревель, философия является суррогатом религии. При этом имеется в виду не идеализм, а философия вообще. Ревель отказывается от само собой разумеющихся разграничений между материализмом и идеализмом, теизмом и атеизмом. Логика его рассуждений примерно такова: верующий в существование бога и тот, кто не верит, что бог существует, мало чем отличаются друг от друга. По мнению Ревеля, разграничение материального и идеального, субъективного и объективного не соответствует каким-либо установленным наукой фактам. Философские проблемы являются преимущественно псевдопроблемами, если не обнаруживается, что они входят в предмет специальных наук. Современная философия, заявляет французский публицист, представляет собой лишь отчаянную попытку доказать свое собственное существование. «Никогда еще поэтому в своей истории философия, которая ныне ощущает холод смерти, не провозглашала столь решительно своей независимости от всех других форм духовной активности…»[342].
Констатируя действительный разрыв между идеалистическими спекуляциями и научными исследованиями, Ревель умалчивает не только о диалектическом материализме, но и о том, что и в самой буржуазной философии существуют учения, пытающиеся конкретно осмыслить, обобщить научные достижения и сделать соответствующие им философские выводы. Достаточно упомянуть хотя бы о французском неорационализме, выдающийся представитель которого Г. Башляр разрабатывал на основе новейших достижений физики и химии философию «рационального материализма». Английские и американские «научные материалисты» также заслуживают внимания, так как они, несмотря на присущую им натуралистическую ограниченность, ведут успешную борьбу против идеалистической интерпретации естествознания, обосновывая с помощью естественнонаучных аргументов решение психофизической проблемы.
Ревель обвиняет философию во всех прегрешениях, и прежде всего в претензии на всезнание, на абсолютную истину в последней инстанции. В философии, иронизирует Ревель, не существует нерешенных проблем. Философы не умеют ждать, когда станет возможным благодаря накоплению фактических данных действительное решение той или иной проблемы. В отличие от настоящих ученых у философов всегда имеются ответы на любые вопросы – разумеется, невежественные ответы. Ревелю явно невдомек, что современная буржуазная философия, выступающая под флагом абсолютного релятивизма, плюрализма, агностицизма, отнюдь не претендует на окончательные истины в последней инстанции. Для нее истина сплошь и рядом представляется не более чем психологически (или методологически) оправданным допущением, убеждением, установкой.
Комическое впечатление производит тот факт, что Ревель противопоставляет философии изречение К. Леви-Стросса, который заявляет: «Ученый не является тем человеком, который поставляет истинные ответы. Это скорее человек, который правильно ставит вопросы»[343]. Нашему памфлетисту не приходит в голову, что если проверить «паспорт» у этого изречения, то окажется, что лидер структурализма лишь перефразировал на свой лад слова Хайдеггера о том, что философия-де должна «путем постановки вопросов оставлять исследование открытым»[344].
Естественно возникает вопрос, почему Ревель, откровенный идеолог империалистической буржуазии, ополчился на философию, которая в качестве буржуазной философии отстаивает капиталистический modus vivendi? Дело в том, что Ревель, противопоставляющий в духе неопозитивизма специальные науки философии, все еще сохраняет обветшавшее убеждение, будто научно-техническая революция сама по себе, без всяких социальных преобразований, полностью решает насущные проблемы современности. Существование философии, по его мнению, было оправданно в те далекие времена, когда еще не было наук. Однако со времени возникновения естествознания нового времени с его экспериментальным исследованием и инструментальным наблюдением философия, по Ревелю, становится чем-то вроде алхимии или астрологии[345].
Ревель оценивает философию в духе тех обскурантов, которые полагают, что польза от философии сомнительна, а вред возможен. Дело в том, что философия, даже буржуазная философия, стоящая обеими ногами на почве капиталистического status quo, не может отказаться от критического отношения к наиболее явственно выступающим на поверхности болезням современного буржуазного общества. Так, она фиксирует негативные последствия научно-технической революции, непосредственная связь которых с капиталистическими отношениями очевидна уже на уровне обыденного сознания, указывает на угрозу экологического кризиса, отмечает обезличивающее воздействие капиталистической рационализации. Короче говоря, буржуазная философия, поскольку она является выражением кризиса капиталистической системы, вынуждена ставить под вопрос некоторые присущие этой системе стереотипы мышления и поведения. Между тем излишне прямолинейный Ревель обвиняет философию, прежде всего буржуазную философию… в невежестве. Так, например, звучит его окончательный приговор: «Нормальный режим философии – ignoratio elenchi – невежество, не подлежащее опровержению»