Таким образом, непреходящим в истории философии является сама философия, развитие которой так же не ограничено какими-либо заранее установленными пределами, как и развитие всего человечества.
65. 1992 № 11 (стр. 115 – 128).Философия Канта как радикальная ревизия метафизики и ее новое обоснование
В конце своей основополагающей «Критики чистого разума» Кант формулирует три вопроса, которые и поныне приводятся не только при изложении его учения, но и как аутентичное выражение подлинного смысла любого философского исследования вообще:
1. Что я могу знать?
2. Что я должен делать?
3. На что я могу надеяться?[845]
Внимательный читатель, а тем более специалист, изучавший главный труд Канта, естественно, задумывается над тем, почему эти вопросы поставлены в конце исследования, почему они сформулированы уже после того, как ответ на них по существу дан предшествующим изложением, а не в начале исследования – ведь так сделано относительно других фундаментальных проблем (как возможны синтетические суждения a priori? Как возможна чистая математика? и т.д.). Рассеять это недоумение можно, на мой взгляд, лишь осознанием того, что вопросы, о которых идет речь, обретают свой глубочайший смысл лишь после изложения последней части «Трансцендентального учения о началах», т.е. той части «Критики чистого разума», которая непосредственно призвана решить главный, по убеждению Канта, вопрос: как возможна метафизика как наука.
Метафизический характер приведенных вопросов наглядно выявляется, если их сформулировать в ином, негативном ракурсе:
1. Что я не могу знать?
2. Что я не должен делать?
3. На что я не могу надеяться?
Следует сразу подчеркнуть, что такая переформулировка отнюдь не произвольна. Все учение Канта – принцип непознаваемости «вещей в себе», категорический императив, постулаты чистого практического разума – является ответом как на позитивную, так и на негативную формулировку указанных вопросов.
Г. Функе справедливо подчеркивает, что три поставленных Кантом проблемы резюмируются в одной, сформулированной в его «Логике»: что такое человек? Она, указывает Функе, изучается разными науками – биологией, социологией и пр. Но поскольку вопрос представляет собой обобщение предметной области разных наук, постольку он должен быть осмыслен как метафизическая проблема[846]. Этот вывод представляется мне несомненным хотя бы уже потому, что человек, по мнению Канта, есть не только явление, но и совершенно особенная «вещь в себе» – Кант иногда называет ее также ноуменом.
Не требуется особой проницательности, чтобы постигнуть и то, что все другие вопросы, которые рассматриваются и в «Критике чистого разума» и тем более в последующих работах Канта, оказываются в конечном итоге лишь различными аспектами проблемы человека: гносеологическими, этическими, антропологическими и т.д. Так, решая отправной для всей системы «критической философии» вопрос – как возможны синтетические суждения a priori – Кант тем самым пытался выяснить, в какой степени познавательная деятельность человека может быть независимой не только от наличного, всегда ограниченного опыта, но и от возможного, потенциально неограниченного (конечно, лишь в рамках пространства и времени). Сводя онтологию, важнейший раздел традиционной метафизики, к гносеологии, Кант тем самым превращает не только теорию познания, но и метафизику в философское человековедение. Этому соответствует кантовская характеристика человека как метафизического существа.
В свете всех этих соображений мне кажется вполне объяснимым, почему неокантианцы, во всяком случае в своем подавляющем большинстве, в течение нескольких десятилетий утверждали, что Кант, вопреки своим заявлениям, фактически покончил с метафизическим системотворчеством. Метафизика всегда была учением о бытии, безотносительно к его особенным предметным видам, в особенности же учением о высшем бытии, Боге, и сверхопытной, трансцендентной реальности. Но Кант считал принципиально невозможным познание трансцендентного, сверхопытного, доказывая, что метафизика как познание запредельной реальности является в основе своей ложной, да и в сущности, ненужной и лишь по видимости выражает действительные метафизические потребности человеческого существа.
В таблице категорий, рассматриваемой в «Критике чистого разума», понятие бытия отсутствует. Там, правда, имеются такие категории, как реальность, существование, но они никоим образом не заменяют исторически сложившегося метафизического понятия бытия хотя бы уже потому, что относятся, как постоянно подчеркивает Кант, не к «вещам в себе», а к явлениям. Что же касается категории бытия в ее традиционном смысле, то Кант заявляет: «Ясно, что бытие не есть реальный предикат, иными словами, оно не есть понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи. Оно есть только полагание вещи или некоторых определений само по себе. В логическом применении оно есть лишь связка в суждении»[847]. Понятно поэтому, почему Г. Коген, глава Марбургской школы неокантианства категорически утверждал: «Только само мышление может породить то, что может быть обозначено как бытие»[848].
Кант является несомненно самым выдающимся критиком предшествующей метафизики. Он превосходит в этом отношении всех представителей философского скептицизма, который, по его словам, постоянно разрушал все когда-либо возникавшие метафизические системы. Но тот же Кант, доказывающий принципиальную несостоятельность всех традиционных метафизических аргументов, видел свое подлинное призвание в создании новой, трансцендентальной метафизики, метафизики как науки, которая рассматривалась им как завершение культуры человеческого разума. После выхода в свет «Критики чистого разума», обосновывающей отправные положения философской системы, главными частями которой должны быть метафизика природы и метафизика нравов, он опубликовал, в частности, такие работы, как «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука» (1783 г.), «Метафизические начала естествознания» (1786 г.), «Метафизика нравов» (1797 г.), не говоря уже о «Критике практического разума» и «Критике способности суждения», которые образуют продолжение и завершение кантовской системы трансцендентальной метафизики.
Почему же Г. Коген и другие неокантианцы, создатели основательных комментариев к произведениям Канта, вопреки его собственным заявлениям, упорно отрицали наличие метафизики Канта? Кроме приведенного выше соображения относительно явно нетрадиционного понимания Кантом предмета метафизики и ее важнейшего раздела – онтологии (к этому я еще вернусь ниже) имеются и другие существенные основания неокантианской позиции, которую не следует упрощать. Дело в том, что продолжатели учения Канта вовсе не отрицают, что его родоначальник претендовал на создание новой, радикально отличной от всех предшествующих, метафизической системы. Но одно дело притязания, а другое – конечный результат. И неокантианцы утверждают, что правильно понять Канта, значит постичь его учение глубже, чем понимал его сам Кант.
Такая методологическая позиция не должна вызывать принципиальных возражений. В историко-философском исследовании всегда необходимо разграничивать объективное содержание того или иного учения и субъективную форму его построения и изложения. Пантеизм Спинозы не имеет ничего общего с теистическим мировоззрением. Однако, разграничивая субъективную форму и объективное содержание того или иного философского учения, не следует, конечно, их абсолютно противопоставлять друг другу, так как то и другое все же образуют, пусть и противоречивое, но все же сущностное единство. Между тем неокантианцы, о которых в данном контексте идет речь, трактовали кантовское понятие «вещи в себе» как нечто, по существу, чужеродное в его системе. Критический анализ кантовской философии сочетался с явной недооценкой ряда фундаментальных положений его системы, вплоть до игнорирования некоторых из них. Такая отнюдь не бессознательная установка находит свое оправдание в том, что Коген, Кассирер, Виндельбанд, Риккерт и другие неокантианцы стремились к самостоятельному, независимому, по меньшей мере в некоторых отношениях, развитию кантовских идей. Однако едва ли заслуживает оправдания стремление выдать собственные, отличные от кантовских воззрения за аутентичное понимание и изложение его, так сказать, эзотерических замыслов.
В конце прошлого века наметился поворот к новому, по существу, метафизическому истолкованию философии Канта, которое прежде всего восстанавливает во всем его значении кантовское учение о «вещах в себе». Г. Функе в статье «Дискуссия о метафизической интерпретации Канта» рассматривает основные тенденции этого процесса, анализируя работы Н. Гартмана, Г. Зиммеля, Г. Корнелиуса, М. Вундта, Э. Адикеса, Б. Бауха, П. Эбингхауза и других философов. Характеризуя изменившееся отношение к Канту мыслителей, считавших себя его продолжателями, как «поворот к метафизике», Функе убедительно показывает, что дело не сводится к реконструкции взглядов Канта, ибо новая интерпретация трансцендентального идеализма ведется с самых различных позиций – панлогизма, «философии жизни», «персонализма», феноменологии и т.д.[849]
Не следует думать, что эти расхождения не связаны с философией Канта и являются лишь следствием различных исходных позиций комментирующих его мыслителей. Учение Канта, в высшей степени многообразное по своему содержанию, так богато идеями, что едва ли можно найти какую-либо философию последующей эпохи, которая не опиралась бы в чем-либо существенном на «критическую философию». Поэтому и дивергенция, обнаруживающаяся в многообразии метафизических интерпретаций Канта не только неизбежна, по и плодотворна, ибо на этом пути в непосредственной связи с великой философской традицией происходит обогащение, развитие философии. И тем не менее естественно возникает вопрос: в какой мере этот ренессанс в кантоведении позволяет оптимальным образом критически осмыслить трансцендентальный идеализм как принципиально новое обоснование метафизики? Этот вопрос возникает хотя бы уже потому, что для большинства указанных интерпретаций характерно стремление приблизить Канта к той самой традиционной метафизике, которую он так беспощадно решительно и, прямо скажем, основательно разрушал.