вслед за общественным бытием, оставляя вне рассмотрения те исторические коллизии, когда общественное бытие изменяется вслед за изменением общественного сознания. Нетрудно понять, что игнорирование этого двойственного отношения умаляет роль общественного сознания, которое иной раз фактически сводится к эпифеномену общественного бытия.
К. Каутский так же, как и Г.В. Плеханов, пытается конкретизировать марксистское понимание объективной обусловленности явлений, которые основоположники марксизма объединяют в понятия надстройки. «Вся экономическая теория становится пустой игрой понятий для каждого, кто не исходит из признания, что движущей силой всякого экономического прогресса является человеческая воля – но отнюдь не свободная воля, не хотение само по себе, а определенные волевые устремления. Это в конечном счете воля к жизни, лежащая в основе всей экономики…»[1254]. Каутский прав в том смысле, что экономика создается и развивается людьми, что это происходит в силу жизненной необходимости («воля к жизни»), но с ним, конечно, нельзя согласиться, когда он выводит экономические отношения из человеческой воли, которая, по его словам, определяется сознанием, привычками, инстинктами. Такая попытка уточнить исходное положение исторического материализма в какой-то мере стирает его противоположность идеалистическому пониманию истории.
В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс с неоправданной категоричностью, свойственной основателями нового миропонимания, заявляют: «…мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития…»[1255]. Теперь Энгельс пересматривает это воззрение. Касаясь истории философии, он отмечает: «…как особая отрасль разделения труда, философия каждой эпохи располагает в качестве предпосылки определенным мыслительным материалом, который передан ей ее предшественниками и из которого она исходит». И далее, развивая это положение, он подчеркивает: «Экономика здесь ничего не создает заново, но она определяет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслительного материала, но даже и это она производит по большей части косвенным образом, между тем как важнейшее прямое действие на философию оказывают политические, юридические, моральные отражения»[1256].
Конечно, назвать, к примеру, философию Канта, непосредственного предшественника учений Фихте, Шеллинга и Гегеля, всего лишь «мыслительным материалом», значит, умалить не только значение философии Канта, но и значение исторической преемственности в развитии философии. Столь же неубедительно утверждение, что экономика, хоть и косвенно «определяет вид изменения». То, что отличает философские системы Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля друг от друга, безусловно, не определялось экономикой Германии, хотя бы уже потому, что эти философские учения относятся к одной и той же исторической эпохе. Но совершенно прав Энгельс в своем утверждении, что прямое воздействие на развитие философии оказывают политические, юридические, моральные факторы. Однако это означает, что развитие философии (и, конечно, не только философии, но и других форм общественного сознания) в немалой мере определяется взаимодействием неэкономических факторов. Осознание этого факта влечет за собой ряд выводов, которые изменяют первоначальное изложение материалистического понимания истории. Главный из них – признание, что экономические отношения не являются единственным источником тех изменений, которые совершаются в неэкономической области. Энгельс излагает этот вывод как положение, которое с самого начала имели в виду он и Маркс: «…согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение – это базис, но на исход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки… Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей…»[1257].
Итак, экономический базис подвергается воздействию элементов, образующих надстройку, т.е. изменяется под влиянием неэкономических факторов. К этим элементам Энгельс относит не только формы общественного сознания, которые характеризуют и в известной мере определяют сознательную деятельность членов общества, но и «политические формы классовой борьбы и ее результаты – государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения…»[1258]. Воздействие этих и других элементов надстройки на экономический базис способствует развитию данных экономических отношений или, напротив, тормозит этот процесс. Налицо, следовательно, взаимодействие, в котором причина и следствие меняются местами. И Энгельс критикует тех теоретиков, которым не хватает диалектики, вследствие чего они «постоянно видят только здесь причину, там – следствие. Они не видят, что это пустая абстракция, что в действительном мире такие метафизические полярные противоположности существуют только во время кризисов, что весь великий ход развития происходит в форме взаимодействия (хотя взаимодействующие силы очень неравны: экономическое движение среди них является самым сильным, первоначальным, решающим), что здесь нет ничего абсолютного, а все относительно»[1259].
Энгельс, таким образом, не только конкретизирует, но и корректирует первоначальное изложение материалистического понимания истории. При этом он настаивает на том, что в процессе взаимодействия всех сторон общественной жизни (общественного бытия) экономическое движение всегда оказывается «первоначальным, решающим». Насколько согласуется этот вывод, без которого рушится вся концепция экономического базиса и неэкономической надстройки, с понятием взаимодействия, согласно которому в процессе взаимодействия «нет ничего абсолютного, а все относительно»? Не следует ли именно из понятия взаимодействия, что в разное время, в зависимости от изменяющихся обстоятельств, то одна, то другая сторона процесса взаимодействия приобретает решающее и преимущественное значение? Энгельс не занимается исследованием констатируемого им процесса взаимодействия, несмотря на то что этот процесс предполагает наличие многих факторов, что с необходимостью порождает вопрос об отношениях материалистического понимания истории к теории факторов, которая появилась на свет до возникновения марксизма, а после его возникновения нередко противопоставлялась этому учению.
Г.В. Плеханов признает, что теория факторов сыграла в свое время прогрессивную роль. Однако ее порок состоит в том, что она «расчленяет деятельность общественного человека, превращая различные ее стороны и проявления в особые силы, будто бы определяющие собою историческое движение общества»[1260]. Этой теории не хватает синтетического взгляда на общественную жизнь. Именно такой взгляд на общество дает материалистическое понимание истории, утверждает Плеханов. В чем же состоит это синтетическое единство многообразия факторов, взаимодействующих друг с другом? Энгельс отвечает на этот вопрос в самой общей форме: «…история делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая – историческое событие. Этот результат можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно»[1261]. Эта действующая как одно целое сила, по-видимому, уже не может рассматриваться как экономический базис общества, это – система социальных элементов, в которой все составляющие ее элементы находятся в отношении взаимозависимости. Близкое к этому понятие системы мы находим в марксовом «Капитале». Оно предполагает отказ от представления, что какой-либо элемент системы, как бы ни было существенно его значение, определяет все образующие систему элементы, все отношения между ними. Иными словами, понятию системы имманентно присуще отрицание какой бы то ни было определяющей основы того взаимосвязанного множества элементов, из которых собственно и складывается система. Поэтому можно вполне согласиться с уже цитировавшимся выше Леви-Строссом, который, применяя понятие системы в своем антропологическом исследовании, утверждает: «Социальная антропология родилась в результате открытия того, что все аспекты социальной жизни – экономический, технический, политический, юридический, эстетический, религиозный – образуют значимый комплекс и что невозможно понять какой-нибудь один из этих аспектов без рассмотрения его в совокупности с другими»[1262]. Я полагаю, что то же самое можно и нужно сказать о материалистическом понимании истории, если мы принимаем понятие системы, которое, повторяю, намечено в основных чертах в экономических исследованиях Маркса.