Весьма показательно, что в советской марксистской литературе феномен тоталитаризма никогда не был предметом научного исследования. Немало книг и статей были посвящены анализу и разоблачению фашизма, но при этом умалчивалось о том, что эта буржуазная террористическая диктатура является тоталитарной системой власти, т.е. осуществляет функции, вполне аналогичные функциям «диктатуры пролетариата» и даже выступает под флагом социализма (национал-социализма). Показательно также и то, что после крушения «реального социализма» в СССР наши социологи, экономисты, историки оказались в чрезвычайном затруднении, когда перед ними была поставлена достаточно скромная задача: дайте определение понятию фашизма. Этот запрос остался без ответа. И дело вовсе не в том, что наши ученые оказались не способны дать вразумительный ответ на разумно поставленный вопрос. Ответ, как можно выразиться, напрашивался сам собой. Более того, он был известен всем сведущим людям, но о нем благоразумно умалчивали, дабы не опорочить наше социалистическое прошлое. Вопрос остался без ответа, потому что ответ неизбежно указывал бы на политическое родство «реального социализма» и буржуазного, агрессивного, империалистического фашизма. И тот и другой являются разновидностями тоталитарной государственной системы.
Энгельс, характеризуя буржуазное государство и находящиеся в его собственности средства производства, подчеркивает: «Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки»[1325]. Энгельс, конечно, заблуждался, полагая, что норма эксплуатации на государственных капиталистических предприятиях выше, чем на предприятиях, находящихся в частной капиталистической собственности. Как известно, государственные предприятия в условиях капитализма нередко субсидируются правительством, так как они сплошь и рядом оказываются недостаточно рентабельными и не выдерживают конкуренции с частнособственническими предприятиями. Но еще больше заблуждался Энгельс, полагая, что государственная собственность после уничтожения капиталистических производственных отношений исключает эксплуатацию трудящихся, поскольку она упраздняет частное, капиталистическое присвоение. Логика этих типичных для марксизма рассуждений достаточно проста: при капитализме неоплаченная часть труда рабочих является источником прибыли для частного лица, капиталиста, в то время как в социалистическом обществе продукт прибавочного труда становится общественной собственностью, т.е. достается самим трудящимся. Но жизнь посрамила эти, в сущности, упрощенные, несвободные от иллюзий утопизма представления, составляющие одну из основ «научного социализма». Во-первых, государство, возникшее после уничтожения капиталистических производственных отношений и ставшее собственником всех (или почти всех) средств производства, оказалось еще в большей мере эксплуататором трудящихся, чем капиталистическое государство. И, во-вторых, что стало в конечном счете одной из главных причин фатального краха «реального социализма», государство – тотальный собственник было плохим, нерачительным, бесхозяйственным собственником, не способным обеспечить научно-технический прогресс, сопоставимый с тем прогрессом, который совершался в капиталистических странах, не способным обеспечить трудящимся нормальных, сопоставимых с капиталистическими, условий существования.
История «реального социализма» в СССР и других социалистических странах – это история бедственного положения трудящихся, которое всегда объясняли временными трудностями, несмотря на то что они носили постоянный характер. Источник этих трудностей был достаточно очевиден, но его не могли, не хотели признать, ибо он представлял собой не что иное, как экономическую сущность тоталитарного государства. Эта сущность – централизованное государственное планирование сверху донизу, до самых малых предприятий, планирование всех расходов предприятий по каждой статье, планирование результатов работы каждого предприятия, объема выпускаемой продукции, ее ассортимента, себестоимости и т.д. и т.п. Разумеется, такое государственное планирование было не вполне осуществимым, в ряде отношений даже мнимым, утопическим, но оно было приказом, нарушение которого преследовалось, нередко даже в уголовном порядке, приказом, исключавшим хозяйственную самостоятельность предприятий, инициативу их руководителей и в конечном итоге сплошь и рядом обрекавших предприятия на убыточное производство. Эта система тотального планирования соответствовала замене рыночной экономики, истолковываемой как неконтролируемая государством стихия, плановым хозяйством, которое-де все предусматривает, намечает задачи, выражающие общественные потребности, и обеспечивает их выполнение. При этом, разумеется, почти не принималось в расчет, что важнейшей сферой планирования должно быть планирование на каждом отдельном предприятии, руководители которого гораздо лучше, чем чиновники Госплана, представляют себе условия работы предприятия, его возможности, пути наиболее производительного использования оборудования и т.п.
Известный польский экономист Л. Бальцерович, видный реформатор экономики постсоциалистической Польши, указывает на то, что тотальное государственное планирование вовсе не вытекало из социалистических воззрений Маркса. «Маркс мог ожидать, что гармоничной нерыночной координации можно достичь без централизации, в результате свободного взаимодействия автономных производителей. Однако мы уже знаем, что в экономике при всей ее сложности этого достичь невозможно. Ибо, для того чтобы убрать рынок, нужно ограничить автономию предприятий, а это в свою очередь создает вакуум, который должно заполнить централизованное планирование. Далее, независимо от того, о чем мечтал Маркс, единственной реальной формулой общественной собственности, согласующейся с его видением социализма как экономической системы, лишенной рынка, является централизованная государственная собственность»[1326]. Таким образом, тотальное планирование, которое сводит на нет хозяйственную самостоятельность и самодеятельность предприятий, и социалистическая собственность на средства производства не отделимы друг от друга. Этого не видели основоположники марксизма и их последователи, но это доказала практика «реального социализма».
П.А. Кропоткин, приветствовавший Октябрьскую революцию и надеявшийся, что она станет началом новой исторической эпохи, когда трудящиеся массы создадут подлинно свободное общество, был потрясен установившейся в России партийной диктатурой и порожденной ею чудовищной, по его выражению, бюрократией. Он писал о несостоятельности политического режима, когда «всемогущая централизованная власть пытается снабдить каждого обывателя ламповым стеклом, и каждая спичка, которой можно зажечь эту лампу, обязательно проходит через руки чиновников, как бы много их ни было…»[1327]. Принцип социализма, согласно его теоретикам, начиная от утопических социалистов и кончая основоположниками марксизма, сводится к краткой и выразительной формуле: от каждого – по способностям, каждому – по количеству и качеству его труда. Однако ни основоположникам марксизма, ни их продолжателям почему-то не приходил в голову вопрос: осуществим ли этот принцип вне рамок рыночной экономики? В первом разделе этой статьи приводилось утверждение Энгельса о том, что при социализме и сложный и простой труд будут вознаграждаться одинаково. Но такое уравнение качественно различных видов труда несовместимо с принципом социализма. Однако безотносительно к тому или иному высказыванию основоположников марксизма распределение материальных благ, согласно принципу социализма, невозможно вне рыночной экономики. Следует, правда, иметь в виду, что в советском социалистическом обществе, упразднившем рыночную экономику, все же сохранялась торговля, а следовательно, и акты купли-продажи. Но при отсутствии реального действия закона стоимости цены фактически устанавливались в административно-командном порядке и носили, по существу, условный характер. Колхозы поставляли зерно в государственные закрома по ценам, назначенным правительством, и хотя эти цены, как правило, не покрывали затрат на производство зерна, поставки зерна государству были обязательными, принудительными; невыполнение плана поставок наказывалось самым суровым образом. Лишь после выполнения этих поставок, именовавшихся первой заповедью, колхозам разрешалось распределять оставшееся зерно (если оно оставалось) между членами колхоза, а также продавать его на колхозном рынке, где цены были в несколько раз выше государственных.
Такими же условными, назначенными сверху были цены на промышленную продукцию. Они были обычно более выгодными для ее производителей, благодаря чему государство, собственник промышленности, фактически эксплуатировало деревню.
Заработная плата, разумеется, не находилась в определенном, фиксируемом соответствии с количеством и качеством труда. Уровень заработной платы рабочим и служащим устанавливался согласно различного рода правительственным постановлениям и, кроме того, во многом зависел от директоров предприятий и всякого рода начальников. Колхозники в течение многих лет вообще не получали заработной платы; считалось, что их труд оплачивается продуктами колхозного производства, которых далеко не всегда оставалось колхозникам после обязательных государственных поставок. Спасением для колхозников служил приусадебный участок, на котором выращивались овощи, в количестве достаточном для семьи, а нередко также для продажи. Приусадебные участки были весьма невелики, но на них выращивалось не менее, а иной раз и более картофеля и некоторых других овощей, чем на обширных колхозных полях. Этот факт довольно часто отмечался в газетах, но из него делался вывод, что колхозы в недостаточной мере реализуют свой потенциал. На самом деле из этого факта следовал совсем другой вывод: частнособственническое сельскохозяйственное производство несравненно продуктивнее, чем псевдокооперативное, колхозное.