Мое знакомство с Т.И. Ойзерманом состоялось в конце 40-х годов, когда я слушал его блистательный курс по истории марксистской философии. На факультете тогда работали многие выдающиеся специалисты, завораживавшие ораторским искусством и бескрайней профессорской эрудицией. Назову А.С. Ахманова, К.В. Базилевича, Д.Д. Иваненко, С.Б. Кана, А.Н. Леонтьева, Б.А. Тумаркина, Б.Д. Дацюка, С.А. Яновскую – всех не перечислить. И все же мы благоговели прежде всего перед лектором Т.И. Ойзерманом. Все упомянутые преподаватели вели курсы, так сказать непрофильные, и молодой доцент был единственным, кто выделялся из сонма унылых догматиков, доверительно пересказывавших казенную мудрость, которую, как теперь выяснилось, мы избрали своей любимой профессией! Показательный факт: мы организовали перепечатку записей лекций Ойзермана и обращались к ним как к надежному путеводителю в собственное исследовательское будущее. В общем, уже тогда Ойзерман представлялся мне человеком особым, по своим знаниям и поведению непохожим на других.
Вскоре наши пути разошлись. Это было поистине «свинцовое время»: кто-то тихо исчезал, кого-то с гиканьем тащили на дыбу, другие исступленно каялись. Со всех сторон нас обступали обличительные кампании. Да и у меня не все складывалось безмятежно. По причине недоброкачественной биографии я был вынужден заниматься относительно «беспартийной» логикой. Защитил диссертацию по прагматизму, работал в «Литературной газете», потом в Институте философии, где стал заведующим сектором, заместителем директора. Здесь я вновь встретился с Т.И. Ойзерманом, в 1968 г. перешедшим работать в Институт. А когда он стал заведовать сектором истории философии, то наши деловые отношения стали регулярными. Были многочисленные совместные командировки (в Берлин, Вену, Зальцбург, не говоря уже о республиках СССР), длительные дружеские беседы, постоянное сотрудничество в редколлегии «Вопросов философии». Несмотря на разницу лет и во многом несхожие жизненные пути, у нас сложились теплые дружеские отношения, располагавшие к веселому застолью и доверительным беседам.
Так получилось, что мне довольно рано пришлось быть непосредственным свидетелем, а порой и невольным участником тех зловещих – открытых и подковерных – столкновений и дрязг, которые именовались борьбой за партийность в философии. Я видел, как травили честных специалистов, как преуспевали невежды и карьеристы, как призывами к истине и патриотизму прикрывалось бесчестие и цинизм. И это были не просто иллюстрации к истории советской философии, а сама история.
Реальная история – это деятельность многих неповторимых личностей, и именно они создали то, что называется советской философией. На первый взгляд, это прежде всего «диамат» и «истмат» в «краткой» сталинской редакции, то есть «охранительная» идеологическая доктрина. Можно привести длинный перечень деятелей, не просто прилепившихся к этой бесплодной псевдотеоретической конструкции, но ревностно и рьяно защищавших ее от порывов свободомыслия. А вместе с тем нашими современниками были замечательные мыслители – А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, Я.Э. Голосовкер, С.Л. Рубинштейн, Л.С. Выготский, В.И. Вернадский, А.А. Ухтомский, В.Ф. Асмус, Э.В. Ильенков, М.К. Петров, М.К. Мамардашвили, В.А. Смирнов, которые – каждый по-своему – прорывали мертвящую оболочку официального догматизма, утверждали положения, знаменовавшие шаг вперед в развитии философской науки. Разумеется, они не смогли до конца реализовать свой творческий потенциал, но то, что им удалось сделать, составило неотъемлемый компонент, источник энергетики творческих поисков, без которых само существование философской мысли было бы невозможным. И память о них – священна.
Близкое знакомство с Теодором Ильичем я воспринял как подарок судьбы. Он обладает блестящей памятью и редким даром рассказчика. И часто слушая его воспоминания о временах минувших, я с горечью думал: неужели все эти точные характеристики, портреты, неожиданные, порой парадоксальные комментарии могут быть безвозвратно утрачены? Не забудем и другого. В течение полувека Т.И. Ойзерман был в самой гуще философских событий и отнюдь не оставался их бесстрастным хроникером. Все это позволило ему сыграть громадную, пожалуй, уникальную роль в философской жизни страны. А не она ли прежде всего волнует нас в юбилейные даты?
И вот знаменательный момент – академику Т.И. Ойзерману исполняется 90 лет! Что мне сказать многоуважаемому старшему коллеге? Комментировать его работы, искать какие-то особо фанфарные выражения? Едва ли это интересно читателям, да и, пожалуй, самому академику. Поэтому я постараюсь взглянуть на философское прошлое, опираясь, в первую очередь, на его же собственные воспоминания[1365]. Тогда, возможно, и портрет юбиляра предстанет в его реальном масштабе, во всем личностном своеобразии.
Когда Т.И. Ойзерман вступил на философское поприще, отечественная мысль уже была плотно втиснута в узкие ножны сталинизма, окруженного, по выражению Черчилля, плотным кольцом вольных и невольных «телохранителей лжи». Поэтому для начала полезно взглянуть на духовную обстановку, которую молодой философ застал в Москве. Ее принципиальные контуры были определены тогда недавней конфронтацией «механистов» и «меньшевистствующих идеалистов».
Едва ли стоит специально останавливаться на том, как проблема «интеллигенция и власть» решалась в первые послеоктябрьские годы. Пришлось бы вспоминать о судьбе М. Горького, Н. Гумилева, И. Бунина, В. Короленко, о репрессивной политике большевиков в отношении Церкви и, конечно, о «философском пароходе». Достаточно сказать, что была налажена постоянная охота на людей свободомыслящих, не вписывающихся в рамки партийно-государственного тоталитаризма. Шло массовое воспроизводство новой интеллигенции, так называемых «красных профессоров». «Отличие красного профессора от белого и синего, – цинично разъяснял Н. Бухарин, – следующее: мы его обрабатываем, превращаем в определенную машину, которая заправлена определенным материалом и будет функционировать в определенном… духе»[1366].
Ясна и главная – политическая – подоплека. К началу 30-х годов Сталин уже подчинил себе партийную номенклатуру и вел яростную борьбу за создание духовного ГУЛАГа. В сфере философии она вылилась в ликвидацию «ревизионистов марксизма» – так называемых механистов и последователей Деборина. Об этих событиях немало писали[1367], но мне хотелось знать о них по возможности из первых рук, и я попросил Т.И. Ойзермана рассказать об этом периоде.
Т.О. История эта одновременно и запутанная, даже фарсовая, если взглянуть на нее с точки зрения содержательности философских проблем, вокруг которых ломались копья, и кристально прозрачная по своей политической подоплеке. Метафизические соображения здесь были ни при чем, движущей пружиной была борьба Сталина за единоличную власть и стремление везде расставить рабски преданных ему опричников.
О том, как все это происходило, мне подробно рассказывал М.Б. Митин. Вместе с П.Ф. Юдиным он учился в Институте Красной профессуры у А.М. Деборина, который в ту пору считался лидером отечественной философии. Причем П.Ф. Юдин был секретарем партийного бюро Института – фигурой по тем временам серьезной и ответственной. Вскоре, однако, они пришли к выводу, что маститый профессор слишком академично понимает свои обязанности. По какой-то, не иначе как старорежимной интеллигентской привычке, он, например, настаивал, чтобы студенты детально проштудировали, скажем, «Логику» Гегеля, причем так, чтобы знать содержание отдельных параграфов и формулировок. По скромности Марк Борисович не разъяснял, что это вообще было выше их умственных способностей, но охотно вспоминал, как их возмущало такое требование: вместо того чтобы обсуждать злободневные философские проблемы, связанные с практикой социалистического строительства, они должны были тратить время на изучение каких-то абстрактных систем, явственно отдающих схоластикой.
Тогда они, сначала между собой, а потом и на партийных собраниях стали критиковать Деборина, причем главную роль играл Юдин как партийный вожак. Павел Федорович, однако, не был, как бы это сказать помягче, человеком философски подготовленным. Впрочем, в этом и Митин от него мало чем отличался. Но он был побойчее, я бы сказал, понахальнее и впоследствии выдвинулся на первые роли. В основу своей критики они положили обвинение в формализме.
Откуда они взяли этот термин, судить не берусь. Но дело, полагаю, в том, что в это время сам Деборин вел довольно успешно борьбу против формализма так называемых механистов (А.К. Тимирязев, Л.И. Аксельрод, И.И. Степанов, В.Н. Сарабьянов и др.), борьбу, которая, по-видимому, была поддержана сверху. Одним словом, складывалась своеобразная ситуация. Первоначально группа Деборина развернула шумную борьбу против «механистов» и постепенно брала верх. Затем, казалось бы, победивших деборинцев атаковали их же студенты, которым тогда еще не было тридцати лет. Но они не повторяли аргументов «механистов». То ли в силу профессиональной малограмотности, то ли уловив растущее недоверие к старым специалистам, они все настойчивее стремились перевести дискуссию в иную, им более понятную и по тем временам выигрышную политическую плоскость, где философская эрудиция, знание классиков, апелляция к текстам существенной роли уже не играли.
По-видимому, многоопытный А.М. Деборин почувствовал надвигающуюся опасность и уязвимость своих позиций в складывающейся обстановке. Во всяком случае, он признавал за собой отдельные упущения и ошибки, был готов пойти на некоторые компромиссы, в частности, внести уточнения в учебную программу, изменить требования к учащимся и т.д. Как я говорил, сначала дальше критики на партийных собраниях дело не шло. Но вскоре эта конфронтация вышла за рамки рядового академического спора и перешла на привычный для коммунистов язык: о принципе партийности, о связи с актуальными государственными проблемами, с нуждами народа в конечном счете. Тепер