быть партийным, государственным деятелем, занимался историей философии, преимущественно античной, хотя его знания на этот счет были довольно скудными. Поэтому самые заметные люди в философии того времени – это историки философии. Наиболее выдающимся среди них был, конечно, В.Ф. Асмус. Но Вы знаете, как его травили люди типа В.И. Черкесова и П.И. Никитина. Я бы еще упомянул О.В. Трахтенберга, а из молодых – А.С. Богомолова.
Л.М. Но эта автономия была весьма условной. История философии, как гласила формула Жданова – это история развития материализма и его борьбы с идеализмом. Так что ядром, стержнем философии провозглашался диамат в «краткой» сталинской редакции, а все другие дисциплины должны были лишь конкретно иллюстрировать его формулировки, соотносить с ними свои оценки всех явлений культуры. Это как у Оруэлла: «Кто владеет настоящим, тот владеет и прошлым».
Т.О. Да, так и было. Причем некоторые формулировки я не мог толком объяснить. Почему, спрашивал я, первая черта материализма – первичность материи, а вторая черта, в противоположность идеализму – познаваемость мира. То есть, идеализм прямо отождествлялся с агностицизмом, что граничило с невежеством. Открыто критиковать это я не мог, а лишь старался найти более гибкое толкование: первая черта противопоставляет материализм идеализму в целом, а вторая – противопоставляет материализм агностической форме идеализма, а не идеализму вообще. Однако многие ведущие историки философии отказывались принимать и эту вполне безобидную интерпретацию и продолжали твердить: все идеалисты – агностики.
Однажды дело дошло до публичной полемики. В АОН при ЦК КПСС, где Александров заведовал кафедрой, защищалась диссертация «Критика идеализма как агностицизма». Я был официальным оппонентом и, не желая проваливать соискателя, в общем положительно оценил работу, но сказал, что агностицизм можно рассматривать лишь как разновидность идеализма, или, следуя Энгельсу, как некоторый примитивный материализм. Тотчас же члены ученого совета О.В. Трахтенберг и М.А. Дынник сочли необходимым выступить с решительным опровержением, а председательствующий Г.Ф. Александров – демонстративно их поддержать. Уже после защиты Александров, с которым мы были в добрых отношениях, пригласил меня в ресторан и разоткровенничался: «Я хотел Вас взять к себе на кафедру, но теперь вижу, что Вы несколько загибаете и недостаточно принципиальны. Знаете ли Вы, что у нас за такие вещи сразу бы привлекли к партийной ответственности? А тут мы по-товарищески Вас поправили и этим дело завершено».
Л.Н. Что ж, согласен признать, что помимо злого ангела З.Я. Белецкого у Вас был и добрый – Г.Ф. Александров, который в меру отведенной ему профессиональной принципиальности и на этот раз отвел беду. Напрашивается следующий вопрос. Позади у Вас несметное число книг, статей, выступлений. Каков был тот мотив, пафос, который заставлял Вас так лихорадочно работать, и что сегодня, оглядываясь назад, представляется наиболее ценным, новаторским, сделанным именно Вами?
Т.О. Лихорадочно работать заставляло прежде всего желание писать. Возможно, это была почти графоманская страсть. Я мог писать, как минимум, четверть листа в день, а то и половину. Это доставляло мне неизъяснимое наслаждение, может быть, потому, что у меня не было других пристрастий, кроме, пожалуй, некоторого увлечения прекрасным полом да хорошей выпивкой. А желание писать я испытывал с самых ранних лет. Еще в четвертом классе меня потряс ледоход на Днепре, и я написал на эту тему сочинение. И учитель русского языка и литературы прочел его перед классом и похвалил как очень хороший очерк. А еще раньше я сочинил роман «Путешествие капитана Ганея» – детское подражание Майн Риду и Жюлю Верну – и послал в издательство, кажется, Мериманова, откуда пришел вежливый, но, конечно, отрицательный ответ. Думаю, они и не подозревали, что автор – 12-летний школьник. О своих последующих литературных усилиях я уже рассказывал.
Что же касается философии, то вначале это было желание осмыслить Маркса, что и выразилось в том курсе, который был мне поручен. Однако, вжившись в него, я почувствовал, что начинаю ясно понимать, как и из чего возник марксизм, и даже вижу отдельные заблуждения Маркса и Энгельса и некоторые взгляды, от которых они отказались. Это осмысление марксизма, начиная с ранних работ, представлялось мне крайне важным, тем более, что никто у нас, за редким исключением, этим не занимался. Например, была статья старого большевика Познера, в которой он утверждал, что в докторской диссертации Маркса проступают основные черты материализма. Конечно, это явная натяжка. Да не он один. Даже такой выдающийся философ-марксист, как Луи Альтюссер, писал, что уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» пунктиром намечены основные проблемы «Капитала». Между тем, никакой речи в них о прибавочной стоимости, конечно, не шло. Так что я определенно чувствовал себя новатором.
Позже меня увлек более амбициозный замысел: создать цельную теорию историко-философского процесса, попытавшись объяснить и оценить факт, который меня давно удивлял: почему всегда существовало и существует поныне множество философских учений. Такой, по выражению Дильтея, «анархии систем» в истории науки не наблюдается. Если там существуют разные теории, то в ходе развития они постепенно сближаются или поглощаются и становятся элементом более обоснованной и общей теории.
У нас этой темой никто не занимался. Только во Франции существует «Философия истории философии», которую я внимательно изучал и часто цитировал. Кстати, ее главный представитель Марсель Геру выступал на конгрессе в Вене (1968), где я с ним и познакомился. Он, конечно, был убежденный идеалист, как он говорил, «радикальный идеалист», и рассматривал каждую систему философии как вечный самодостаточный памятник, не подлежащий никакой доработке и развитию. Я же стремился осмыслить историко-философский процесс с позиций диалектического материализма.
Эту тему я начал разрабатывать в монографиях «Проблемы историко-философской науки» (1969) и «Главные философские направления» (1971), затем в плановой работе «Основы теории историко-философского процесса», к которой привлек А.С. Богомолова, работавшего в Институте философии на полставке. Ему принадлежит историко-философская часть, а мне теоретическая, составившая две трети книги. И, наконец, завершением стала книга «Философия как история философии» (1999), в которой я сформулировал позицию, которой придерживаюсь и сейчас. Я шел к ней трудным путем, потому что предстояло шаг за шагом не только преодолеть прежние взгляды, но и предложить цельную «позитивную» систему.
В первой монографии я стремился как можно более достоверно представить мозаичную и постоянно меняющуюся картину мировой философской мысли. Однако, еще находясь в плену расхожих марксистских штампов, я старался доказать, что такое множество носит преходящий характер и в конечном развитии увенчивается научной философской системой, каковой является диалектический материализм.
Во второй книге я попытался с исторической точки зрения проанализировать различные типы взаимоотношений, полемики и связей отдельных философских течений, начиная с античности. Поэтому я считал необходимым уделить особое внимание основному вопросу философии, что, как я сейчас понимаю, испортило книгу, обеднило содержание и пафос многих оригинальных идеалистических учений и идей. Что в ней сделано неплохо, так это картина драматического становления философского знания.
Я рассматривал историко-философский процесс как процесс дифференциации (например, Фалес, Анаксимен, Анаксимандр), далее, дивергенции (Гераклит, элеаты), поляризации (Демокрит и Платон), радикальной поляризации – это уже четкое выступление противоположности главных направлений (скажем, материализма и идеализма, рационализма и иррационализма, рационализма и эмпиризма и т.д.). Наконец, последний – этап синтеза идей. Эту последовательность я и пытался проследить на примере немецкой классической философии. Такова была ключевая мысль, идея фикс моей философии философии.
Однако с годами она претерпела существенные изменения, что четко выражено в монографии «Философия как история философии» на которую, как помню, Вы откликнулись весьма благожелательной рецензией[1373]. Это прежде всего категорический отказ от прежнего убеждения в том, что многообразие философских школ – это исторически временное, преходящее состояние, свидетельство незрелости и слабости философской мысли. Напротив, показываю я, каждая философская концепция содержательна, в ней обычно имеются знания, которые по тем или иным причинам отсутствуют в марксизме. Следовательно, последний нужно рассматривать не как вершину философии, а лишь как одну (хотя и весьма влиятельную) из систем философии. Что же касается неопределенного множества учений, то это достоинство философии, ее modus essendi, а вовсе не недостаток и слабость, как думали мы, в том числе и все великие философы прошлого, которые пытались преодолеть плюрализм философских течений и, наконец, создать учение, которое останется на века и которое нужно будет только развивать, дополнять, но никак не изменять. Таким образом, каждое новое учение лишь обогащает проблематику философии и тем самым делает ее более содержательной.
Л.М. Мне близки Ваши рассуждения, может быть потому, что я знаком с проблематикой теологии. Как известно, многие поколения людей бились над решением «проклятых», «вечных», так называемых экзистенциальных вопросов: о смысле жизни, о предназначении человека и т.д. «Вечными» их именуют потому, что они не поддаются окончательному, годному на все времена решению. Однако часто забывают другую существенную сторону: каждое поколение обречено на их «положительное» решение именно в окончательной форме, на что и претендует религия.
Если мы посмотрим на историю теологии, то увидим, что ее нерв составляют одни и те же проблемы: соотношение божественного предопределения и человеческой свободы, природа греха, теодицея и т.д. Проследите, например, полемику Августина против Пелагия (V век), Эразма против Лютера (XVI век), Нибура против Раушенбуша (XX век), и вы увидите поразительное сходство не только принципиальных позиций, но и основных аргументов. Но это не эпигонство, не механическое повторение. Каждый раз учитывается специфика духовной жизни времени, его язык, состояние общества в целом. Тем самым достигается непрерывное обогащение теологической мысли, все более глубокое проникновение в тайны человеческого бытия. Примером могут служить хотя бы воззрения К. Барта, Р. Бультмана, П. Тиллиха, Р. Нибура, Д. Бонхёффера и т.д.