– Вот непруха-то, – тосковал Анчутка.
– Ничего, перекантуемся сегодня-завтра на дачке, – решил Пельмень. – Там теперь, по холоду, совсем пусто.
– Тикайте, а то вон уже едут.
Пацаны дали деру, Колька остался бродить вокруг разверстого колодца, все расширяя и расширяя круги, чтобы согреть коченеющие ноги и уничтожить лишние следы. Дождавшись опергруппы – игрушечной, без собак и матерых сыщиков, лишь участковый сонный опер и уставший с ночной фельдшер, – рассказал практически все, что узнал, умолчав о товарищах, – пусть уж сами обыскивают, если надо.
Несмотря на то, что его гнали домой, в тепло, все-таки дождался, когда, собрав народ и понятых, извлекут труп из колодца. И да, сразу же убедился, что это Гельмут фон Дитмар, пруссак, музыкант и пацифист из карательной ваффен-гренадерской команды.
– Знаешь его? – спросил один из группы, прибывшей на вызов.
– Нет, откуда? – угрюмо соврал Колька, отворачиваясь. – Я девчат провожал, смотрю – люк открыт, оттуда шум. Пока соображал, пока спускался – все стихло.
– Ну, это понятно, холод, вода ледяная, – кивнул участковый, – чего ж тут. Видимо, люк неплотно был закрыт. А ты молодец, не побоялся лезть.
– Да что там…
Оно, конечно, может, и незаконно. Но Колька точно знал, что не нужны, сейчас особенно, неприятности ни Шорам с их гостеприимством, ни Анчутке с Пельменем. Уходя, он слышал, как фельдшер негромко сообщил: «Вроде бы признаков насильственной смерти нет, но налицо перелом шейного позвонка. Я бы сказал, смерть наступила около часа назад». Ну вот и разбирайтесь.
Пробираясь по темным улицам до дома, Колька не мог удержаться, то и дело оглядывался, все время казалось, что за спиной маячит кто-то.
Больше про музыканта никто не слышал. Маргарита Вильгельмовна наводила справки, но тоже ничего не узнала. В районе ходили слухи, что был скандал с пропавшим военнопленным, одним из тех, что привозили на завалы. Потом разобрались: подгулявший фриц провалился в колодец и шею сломал. Поговаривали, впрочем, что тут не без уголовщины, что военнопленные убили своего же – он контролировал раздачу харчей и то ли пайки несправедливо распределял, то ли вообще крысятничал по вещмешкам. Утверждали, что при нем обнаружили мешочек с золотишком, коронками и кольцами, более подробностей никто не сообщал, потому что, во‐первых, не знал, во‐вторых, интересовались мало. Кто их считает, в самом деле.
– Все, Андрюха, хорош… вот домишко, – задыхаясь, прохрипел Яшка. – Не побегу я больше, не сдюжу.
Пельмень окинул опытным взглядом предложенный другом вариант: что ж, должно быть, пойдет. Последний дом на улице, до него прочищена основная дорога, хотя ясно видно, что до калитки никто не ходил уже довольно давно – снег нетронут. Сама калитка заперта на вертушку, веранда заколочена кое-как, небрежно, между досками можно пролезть, даже не снимая их. Времени, надо думать, уже около часу, вряд ли кто-то прямо сегодня сюда завалится, уже хотелось погреться и завалиться спать…
– И пошамать бы, – подхватил мысль друг. – Может, там какие-нибудь соленья завалялись, аль картоха, грибы сушеные.
– Что турусы разводить, айда.
Оглянувшись – ни души, свет горит лишь где-то очень далеко, – ребята проникли на двор. Он показался просто бескрайним, должно быть потому, что, помимо домика, не было строений на этом большом участке. Потом, отодрав одну полусгнившую доску, проникли на веранду. Далее, отжав вертушку на окне, влезли внутрь.
На этой даче было попроще, чем на прочих, но зато имела место огромная чугунная печь, в буфете обнаружилось-таки засахарившееся варенье, из-под потолка свисали засушенные яблоки, сливы и что-то еще.
– Хлебца бы, – размечтался Анчутка, – такой харч грешно есть без хлебушка.
– Ничего, рубай, что есть, – отрезал Пельмень. – Живому все хорошо.
Яшка, вспомнив события сегодняшнего вечера, пригорюнился:
– Да уж… жаль человека.
Андрюха отмолчался.
Картина как живая стояла перед их глазами.
Они как раз собирались располагаться на ночлег, Пельмень уже сбегал до ветру, а Яшке приспичило по-серьезному. Оправившись, попрыгал по сугробам в сторону будки – и вдруг замер, услышав шаги и голоса.
По дороге быстро шли двое – один повыше, другой пониже. Высокий, делая широкие шаги, что-то говорил, не оглядываясь, второй, вынужденный чуть ли не бежать за ним, поспешно отвечал. Слов было не разобрать, сначала Анчутке показалось, что это потому, что из-за холода в ушах звенит, но потом сообразил, что незнакомцы толкуют по-немецки.
То есть по улице ночью шли двое и болтали на фашистском – сплошные кляйне-майне, шмерцы-херцы и прочая нечисть, после которой уши промыть охота.
«Шпионы, – смекнул Яшка, – как пить дать, шпионы». Ну все, теперь главное дело, чтобы не засекли ни его, ни Пельменя, а то пиши пропало.
Наконец невысокий обошел высокого, заставив того остановиться. В свете подслеповатого фонаря, отразившемся от снега, Яшка с немалым изумлением сумел разглядеть изуродованное шрамом знакомое лицо и оттопыренные уши. Вот высокий попытался отстранить с пути низкого – и бросились в глаза, как тогда, в развалинах, длинные пальцы.
Разговор между этими двумя шел явно не дружеский. Высокий «унтер», выпрямившись, заложив за спину руки, выставив подбородок, слушал низкого, которому явно не стоялось на месте. Он дергался, ходил туда-сюда, кружил, как акула, примеряющаяся к добыче, то и дело хватаясь за голову. Двигался он, точно скользя, и было заметно, что смотрит он вниз, как будто не желая видеть собеседника. «Унтер», неподвижный, словно статуя, все кидал и кидал краткие, хлесткие фразы, а невысокий отвечал уже односложно, продолжая свое кружение.
Яшка понял: оглядывается. Ему с перепугу показалось даже, что его засекли, он как сурок нырнул в сугроб, но потом все-таки опасливо высунулся.
Нет, не засекли. Продолжали разговор, но продлилось это недолго. Когда «унтер», потеряв терпение и даже вроде бы выругавшись, резко повернулся, желая оказаться лицом к лицу с неуловимым собеседником, тот неожиданно разогнулся, как пружина, вперед, точно пошел на таран. Только подлетели ноги в ботинках и обмотках, немец упал прямо, как доска, войдя головой и плечами в снег, после чего смачно хрустнуло…
Яшка, зажав рот, смотрел, как невысокий пинает лежащего в голову, потом, явно остыв, присел: видимо, обыскивал тело. Хрупнула под ногой замерзшая ветка – чуть слышно, но убийца вмиг поднялся и безошибочно глянул в Анчуткину сторону. Пацан замер. Ему вдруг показалось, что он разглядел лицо этого страшного человека – искаженное, иссиня-белое, с темными глазницами и разверстой черной пастью; захотелось, заорав, броситься наутек, уводя от будки, в которой таился Пельмень, а там как будет…
Конечно, он не думал, что с его дыхалкой недалеко убежит по сугробам, но в этот момент, на его счастье, где-то рядом, должно быть, на соседней улице, грянул смех и заиграла гармошка. Какая-то развеселая гулянка.
Убийца, сдвинув люк колодца, спихнул туда тело – и быстро скрылся из виду.
– Вот судьба у человека: свой же грохнул, – зачем-то сказал Пельмень. – Кто такой, откуда? Одно слово – людоед. И такой по району ходит.
– Да помолчи ты, – боязливо косясь в сторону окна, вякнул Яшка, – и так поджилки трясутся.
– Что боишься-то? – с подколкой, чтобы пришел в себя этот трус, спросил Андрюха. – За мослы свои опасаешься? На тебе и сожрать-то нечего.
– Пошел ты, – огрызнулся Анчутка.
И тут они замерли. Холодный пот потек по спинам, в глотках пересохло – за дверью отчетливо послышались шаги. Кто-то шел от калитки к двери, и в полной, мертвенной тишине пацаны услыхали лязг передергиваемого затвора.
– Тикай! – неожиданно тонко взвизгнул Пельмень, вскакивая на ноги, схватил думку со стула и, прикрывшись ею, с разбегу ударил головой прямо в стекло. Анчутка, по плечи уйдя в папаху, не глядя рванул за другом туда же, в раму, – и услышал лишь, как затрещала ткань тельника под клыками осколков.
И снова, в который уже раз они бежали, задыхаясь, невесть куда, по заснеженному лесу, и снова саднило в горле, кровь стучала в ушах, ноги отваливались, еле шевелились, точно увязая в трясине. Это только в беззаботном детстве, когда бегаешь только потому, что бегается, это легко и приятно. А тут, с дикой голодухи, на одной заправке из пары ложек закисшего варенья…
– Все, Андрюха, – прохрипел Анчутка, с размаху падая в снег, – я не пойду никуда.
Пельмень повалился рядом, лежал, глотая снег, потом перевернулся на спину.
– Щас полежим мальца и двинем дальше.
– Мы заплутали. Может, уже в лесу, далеко. Даже поездов‐собак не слышно.
– Нельзя останавливаться.
– Да все равно… по кругу походим, к утру кончимся… уж лучше отдохнуть, чтобы быстрее…
Сколько времени прошло – неведомо, но Пельмень с трудом заставил себя открыть глаза.
Наверху, под небесами, было нехорошо. Вершины деревьев вертелись в чертовом танце, завывал ветер, и совершенно очевидно собиралась нешуточная буря. Какой-то мерзкий голосишко плаксиво приговаривал в голове: прав Анчутка, куда идти, зачем, останься, тут, в снегу, так тепло, и ветра нет… Андрюха прислушался – и испугался. Ему вдруг показалось, что Анчутка не дышит.
– Яшка, – захрипел он, – Яшка, не спи.
– Я на секундочку, – сонно пробормотал он, – только вот…
– Не смей, придурок! – сипел Андрюха, тормоша друга, а голосишко в голове приговаривал: да на секундочку, что за беда завести глаза, отдохнуть, а если встанешь снова, то придется опять идти, и там еще ветер, холод и жрать нечего.
Пельмень замер на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы Яшка задремал, – но в этот момент Андрюха с ужасом увидел, что снежинка, упав на щеку друга, не думает таять. И тогда он очнулся, разорался, как сирена, изо всех своих малых сил, а где-то на небесах возрадовалась душа Витеньки-юродивого. Потому что просто воспоминание о нем спасло от самоубийства две другие души. Бескровная дырка на тельнике, недоуменный взгляд, восковое лицо – все это за мгновение пронеслось перед мысленным Андрюхиным оком, и вот он уже, совершив нечеловеческое усилие, рывком поднялся сам и потянул Яшку.