А неохота. Ну, тогда найти их и потолковать по душам. Найти, должно быть, не составит труда, да и Николай наверняка поддерживает с ними связь. Если Сорокин прав и на самом деле матрасы волокут для того, чтобы следы скрыть, значит, есть тот, кто эти следы оставляет. Стало быть, не от себя эти двое работают, как однажды уже было…
Вспомнив дело Черепа, Акимов помрачнел. Все эти благодарности и прочее – отлично, но самого-то найти так и не удалось. И хотя вроде бы не слышно, чтобы в городе творилось нечто сопоставимое, все равно нельзя спать спокойно, пока на воле ползает такой клоп.
«Так, отставить, – скомандовал сам себе Сергей, – сперва давайте по Гладковым определимся».
По счастью, сестра Гладковой-старшей, она же тетка Оли, оказалась дома. На свою сестру-красавицу она была совершенно не похожа – полная противоположность, хотя куда милее: низенькая, кругленькая, которых называют уютными, с пухлыми ручками, все в ямочках. Такая аппетитная, как яблоко-антоновка. Немедленно согрела чайник, выставила какие-то сухари и, выяснив, что с утра маковой росинки в лейтенантском рту не было, налила домашних щец.
– Ночевала Олюня, ночевала. Вот как раз ввечеру в воскресенье и приехала.
– Вечером?
– Да, совсем темно уж было. Вся зареванная, как пчелами покусанная.
– А что случилось-то, обидел кто?
– Ой, Сереженька… простите, так можно?
Акимов великодушно разрешил. Ох и щи, не сравнишь со столовскими.
– Она такая всегда открытая девочка была, а теперь как будто в танке. Начнет только что-то говорить и сразу закрывается: «ой, теть Люб, ну не могу я тебе сказать». Поняла только, что с парнем, что ли, поссорилась и теперь не хочет домой возвращаться.
– И как же она думает-то? – спросил Сергей, немало заинтересованный.
– Да вот, поехала на «Красный Богатырь», в Богородское, устраиваться. Я ей: что ты дурью-то маешься, хочешь начать пылью дышать – устраивайся к матери. А она: не хочу, мол.
– Она же учиться хотела? В вуз поступать.
Тетка Любовь только ручкой махнула:
– Сереженька, голубчик, что мы с вами растабарываем. Сто раз передумает. Жива-здорова – и то хорошо.
– Это вы очень точно подметили, – искренне согласился Акимов. – Стало быть, она приедет скоро?
Люба глянула на часы:
– Да уж, думаю, скоро. Что там, на трамвае недалеко. Да вы подождите ее, поговорите, может, одумается. Мне ж тоже нет резону с Веркой еще больше ссориться…
– Да, Люба, а чего ж матери-то не сообщили?
– Так запретила Ольга. Да и мне неловко, Верка-то со мной не рвется общаться, – в ее голосе прозвучала обида. – Небось стесняется…
– Чего это?
– Вдовы вертухая. Муж у меня в «Матросской тишине» трудился…
– Ну это, конечно, зря, – признал Акимов. – Что за слова такие?
– Вот и я говорила, да ей не разъяснишь… еще щец?
Выяснив, что Вакарчук вернулся с соревнований один (а до того торчал на платформе, обнимаясь с Ольгой, а она, зараза, и не шибко против была, о чем Филипповна под большим секретом поведала Антонине Михайловне, убедившись, что ее хорошо слышно), Николай скоротал ночь, колотя подушку и скрежеща зубами. И ранним утром, умудрившись выбраться из дома незамеченным, поспешил к флигелю. Физрук как раз собирался: уложив и защелкнув свой желтый чемодан, уже наматывал свое дурацкое кашне и прилаживал на безжалостно приглаженные кудри кепку.
Потом, обдумывая свои поступки, Коля с конфузом спрашивал себя: почему ты так был уверен, что Вакарчук обязательно отправляется к Ольге? Тогда даже мысли такой не возникло. Куда ж еще-то?
«Строит из себя, щеголь хренов. Ну давай, упаковывайся, электричка скоро. Будь спокоен, я с тебя глаз не спущу…»
Однако физрук и не беспокоился. Собравшись, он отправился в путь, шел быстро, прямиком на станцию, так что Кольке пришлось поспешать, чтобы не отставать, продолжая оставаться незамеченным, а для этого пришлось скакать по обочинам за кустами.
Охота была изображать пинкертона! Следить за Вакарчуком было проще простого: он смотрел прямо, по сторонам не оглядывался, ни с кем не заговаривал, вошел в электричку, уселся на свободное место и открыл книгу. Колька обосновался в тамбуре, не выпуская из виду белое кашне и кепку. Народ прибывал и прибывал, и вскоре уже Колька потерял объект своего наблюдения, поэтому принялся прорываться поближе, несмотря на ругань, протесты и тычки. Кепка и кашне снова появились в поле зрения – по всей видимости, электричка приближалась к нужной платформе, на окраине Сокольников Герман пробирался к выходу. Людской поток, подхватив, вынес его в переднюю дверь вагона, Кольку – в заднюю. Народу было много, в такой толпе спокойно можно было продолжать наблюдение.
Вакарчук уверенно шел вдоль по дороге, постепенно публика рассасывалась, и очень скоро за ним следовал один только Колька, держась на безопасном расстоянии. Фонари, впрочем, если и горели, то через один, поэтому можно было не опасаться быть обнаруженным. К тому же сам физрук шел по-прежнему не оглядываясь.
Наконец свернули на просеку, прошли еще минут пять и нежданно посреди густого, казалось бы, парка оказалась ярко освещенная площадка. В центре – каток. Заснеженную эстраду облюбовали для переобувания, так что она была прегусто утыкана яркими шапочками, помпонами, платками. Галдеж стоял, как на птичьем базаре, из громкоговорителей орала музыка, от всего этого у Кольки ум за разум зашел. Он лишь на секунду выпустил из виду Германа, и тот немедленно куда-то делся.
Колька заметался, как гончая, потерявшая след, но вдруг прямо перед носом – над носом, что точнее, – возникла ярко намалеванная вывеска «Тир». По чистому наитию, подчиняясь интуиции, он нырнул в палатку…
…и немедленно ошалел еще больше: от грохота, пальбы, болтовни, толкотни. По сравнению с их тиром в парке этот казался настоящим базаром, а то и полигоном. Кого тут только не было – и инвалиды, какие-то странные персоны наполовину в гражданском, наполовину в форме, которые вопили и размахивали граблями, и местные чемпионы, каждый выход которых к рубежу с ружьями сопровождался сначала воплями: «рупь за Павлика мажу», «пятерку за Вовку держу», – а каждый выстрел – благоговейной тишиной. В застекленной витрине стояли разнообразные призы – подстаканники, губные гармошки, бритвы, портсигары – чего только не было, и на это зарились, облизывались, пускали слюни.
Кольку уже начало тошнить от местного антуража, как вдруг в глаза ему бросились по очереди: ухоженная борода, полный, розовый, довольно улыбающийся рот, внимательный, цепкий, делано-благожелательный взгляд, несокрушимый офицерский пробор…
Ошибки быть не могло: прямо перед носом, за стойкой с ружьями, в овечьей душегрейке поверх белоснежной сорочки, сиял начищенным пятаком Черепанов Владимир Алексеевич, он же Череп.
Колька машинально отвернулся, но тотчас сообразил: в полумраке тира, среди стольких лиц, физиономий и морд, Череп вряд ли сможет различить личность своего бывшего «подчиненного». Осознав, что он подобрался слишком близко, пацан постепенно отошел в тень и схоронился за нишей. Он видел, как Череп благодушно общается с посетителями, принимая медяки и бумажки, добродушно пеняет слишком активным тотошникам, великодушно позволяет мальцам палить бесплатно – по всему видно, что как был он, так и остался человеком «большой души».
И вот к нему-то – и снова не могло быть никакого сомнения – и причалил Герман Иосифович. Что-то сказал, глядя в сторону, Череп что-то ответил, затем, крикнув: «Саша, замени», ушел в сторону. Вакарчук отправился к выходу.
Палатка с тиром оказалась не палаткой, а полноценным зданием, в котором тир занимал две трети. Коля, пробираясь за физруком, увидел, как тот зашел с торца, который выходил непосредственно в сторону парка. Услышал стук, скрипнула, открывшись, дверь и хлопнула, закрывшись.
«Что ж делать-то? – соображал пацан. – Куда бежать? В милицию? Или позвонить по телефону. А что скажешь? Вижу своего главаря бывшего, спасите-помогите? А с Германом что же? Да фиг с ним, куда он денется. Ай да Герман, ай да разведрота. Правильно говорят – упырь упырю поневоле брат. С этим опосля, как бы главного не упустить…»
В этот момент мимо него, явно по нужде, пробежал в сторону деревьев мальчонка лет восьми.
– Эй, шкет, – остановил его Николай, – где тут милиция?
– А вон, – махнул рукой тот, – вдоль по аллее, ближе к метро.
Не теряя времени, Колька поспешил было туда, но очень скоро замедлил ход, задумался:
«А куда, право слово, мне торопиться? По всему видно, что гад этот тут корни давно пустил, вон каким сидит хозяином. Валить он никуда не собирается, у него все хорошо. Лучше прямо к Акимову. Ему и объяснять ничего не надо, он все знает. А раз так…»
Чего ж не пойти не разнюхать, о чем там эти двое растабарывают?
Он вернулся к тиру, зашел за угол, быстро осмотрелся и кошкой метнулся вверх по водостоку, к освещенному окну мансарды.
Они были по-прежнему там, сидели у стола, в креслах, разговор, судя по позам и выражениям физиономий, шел у них непростой. По счастью, старая оконная замазка местами вывалилась кусками, так что не только холодный воздух проникал внутрь, но и звуки вырывались наружу.
…– Гера, я тебе еще когда сказал: с такими вещицами давай сразу в ломбард. Мне нужно на кон выставлять, а не на аукцион.
Герман пожал плечами:
– Вещь дорогая. Зачем же брали, если не в состоянии расплатиться?
Череп, сложив руки на животе, покрутил пальцами:
– Почему ж не надо – надо. Что ж я, не понимаю? Потому и взял, что вещь сто́ящая. И отвалил жирнее, чем обычно. Заметь – без ордера «Ювелирторга».
– Это что-то новенькое? – поинтересовался Вакарчук. – Правила поменяли на ходу?
– Постараюсь донести в более доступной для тебя форме. Я не спрашиваю, откуда у тебя все это – беру беззвучно. И ты мог бы…
– …сговаривались на десять кусков, – прервал тот, морщась и потирая висок. – Вы, как изволили выразиться, отвалили только пять, ссылаясь на «обстоятельства». Извольте, Владимир Алексеевич, или вещицу обратно, или деньги. Прикажете получить?