– Эх, деньги-деньги, – вздохнул Череп, – все беды наши от них. Только и разговоров, что о деньгах. О душе бы подумал, Гера. Пора уже, чай, не мальчик.
Вакарчук не ответил, лишь вздернул брови.
– Да и зачем тебе деньги, дружок? Ты же все равно и тратить-то их не будешь. Некуда тебе их тратить. Не пьешь, не куришь, бабочки тебя тоже не интересуют…
– Бабочки? – удивился Герман.
Череп поморщился:
– Слушай, я же с тобой по-русски говорю. Бабочки, – он изобразил руками то, чем отличаются женщины от мужчин, – бабы, проще говоря.
– Ну, хватит, – отрезал он. – Платите или нет?
– Нет у меня сейчас денег, Гера. Вот будут, тогда…
– Когда?
– С деньгами заминка. Приезжай через недельку.
– Это уже третья «неделька». Сдается, что меня водят за нос.
Череп хлопнул пухлой ладонью по столу:
– Вот тебе гроши за сегодняшнюю партию, бери и иди свой дорогой.
Вакарчук спокойно пересчитал деньги, подбив их по краям в пачки, уложил в чемодан:
– Это я возьму, благодарю. Еще с вас пять тысяч, пожалуйста.
Череп встал, прошел взад-вперед по помещению, бросил взгляд в оконце – Колька отпрянул.
– Тут кое-что произошло, – начал он снова дружелюбно и как-то проникновенно, как старший дядюшка любимому племяшу, – я намедни прикинул наши с тобой делишки. И сложилось стойкое ощущение, что в совокупности ты уже наработал лет на десять… Смертную казнь, конечно, отменили, только ведь за тобой, милый друг, наверняка куча других подвигов, а?
– То есть вы мне угрожаете? – уточнил Герман после паузы.
– Я просто доношу до тебя мысль, что в нашем деле, коли за ниточку потянуть, чего только не повылезает. Не получится, дружочек, сделанное несделанным сделать, – довольный плоским каламбуром, Череп уселся на край стола, навис над собеседником, – время такое… А у меня, изволь видеть, в местном отделении рука. Так что, случись что, придет тебе крышка. Как это у Пушкина – получишь смертельный удар ты?
– Три карты, три карты… Понятно. Ну раз так, то расписочку попрошу у вас. По классике.
Череп дернул бровями:
– Что же не вексель сразу?
– Слову вашему нет у меня доверия, Владимир Алексеевич, – безмятежно рассматривая ногти, ответил тот, – уж больно оно у вас дешевое.
– Гнида ты позорная, – ласково отозвался Череп. – Ну хорошо, накалякаю…
Он и в самом деле вытащил из стола бумагу и карандаш, подумал, быстро написал что-то и щелчком пальца отправил лист собеседнику.
В этот момент внезапно с новой силой загрохотала музыка из громкоговорителей, какая-то развеселая компания с гамом проследовала мимо, Коля от неожиданности отпрянул от оконца и чудом не слетел с трубы, едва удержав равновесие.
Когда он снова заглянул, то Черепа в комнате уже не было. Вакарчук неторопливо пригладил волосы, надел кепку, поправил кашне, взял чемодан и отправился на выход.
Николай колебался недолго. Акимов совершенно прав, все эти личные моменты могут обождать, сейчас есть дела поважнее. Не опоздать бы на электричку. Колька бесшумно скатился с лестницы и поспешил в сторону платформы, туда, откуда они недавно пришли с Вакарчуком.
Сам же физрук, который, прячась меж деревьями, чиркал спичками, увидел знакомую фигуру, пожал плечами и вернулся к своему занятию. А именно: рвать на мелкие кусочки половину бумажного листа, на которой было выведено карандашом «Герман Вакарчук» и поставлена запятая.
– Грамотный, – процедил он, хмыкнув, – головастый.
Ольга, вопреки ожиданиям, все никак не возвращалась, так что уже и тетка Любовь начала поглядывать на часы:
– И где она шляется? Отдел кадров там всю жизнь до четырех был. Ох, как бы не пришлось деточку нашу с собаками по Сокольникам искать.
– Ничего, найдем, – с деланой беспечностью пообещал Акимов, – а я пока сгоняю за папиросами в ларек, глядишь, заодно и встречу.
Встретил, да не совсем Ольгу. В коридоре прямо на него вынесло ошеломляющей красоты рыжеволосую дамочку, хорошо одетую, в меру подкрашенную – и все-таки яркую, прямо-таки назойливо бросающуюся в глаза, пышную, налитую – но с такой тонкой, прямо осиной талией, что даже дух захватило. Как будто факел вспыхнул в темном коридоре…
Он отпрянул, она, мазнув по нему влажным глазом – вишневым, с поволокой, – прошла мимо, окутав Сергея невообразимым ароматом непонятно чего, но такого дурманящего.
В себя Акимов пришел уже на улице.
– Ходят тут всякие, – пробормотал он смущенно и отправился к табачному ларьку, что подле трамвайной остановки.
И тут же причалила «четверка», а из нее – на ловца и зверь бежит – выпорхнула серая, как туча, Гладкова.
– А подойди-ка сюда, дочка, – поманил ее Сергей. – Иди, иди, не бойся, на людях пороть не буду.
Крепко держа девчонку за локоток, Акимов купил папирос и повел добычу обратно, в сторону тети-Любиного дома.
…– Ты как вообще, с головушкой дружишь? Куда подорвалась-то? Какая фабрика?
– Резиновая, – угрюмо ответила Ольга.
– Дура ты резиновая. Соображаешь, что делаешь? Сбегаешь из дома, матери не сказав, куда идешь. Она трое суток под окном отделения белугой выла…
– Все вы врете, – по-детски возмутилась Оля. – Она небось и не сразу заметила, что нет меня!
Прошлось проглотить – в самом деле, драмы-то нагнал.
– Но все-таки непорядочно, – с укоризной увещевал Сергей. – Время-то какое, а ты – пропадать, не сказавши адреса.
– Не хочу в школу возвращаться, ясно? – вызывающе ответила девушка. – Я на работу устроилась. И вообще, что вы меня за руки-то хватаете?
– Слушай, Гладкова, ты меня знаешь, я же могу и терпение потерять, – напомнил Сергей. – А потеряв терпение, не посмотрю, что ты активистка и без пяти минут комсомолка – нарву лапника, ну и далее, по старой воспитательной схеме. Оль, давай не дури. Э‐э‐эй, слышишь меня?
Акимов развернул девушку, как куклу, переставил, как удобно, и, взявши крепко за плечи, легонько встряхнул. Она низко опустила голову, пряча глаза.
– Врать не умеешь, Оля. Не устроилась ты ни на какую работу. Во‐первых, кто тебя без документов из школы примет? Во‐вторых, отдел кадров закрылся в четыре, и все это время кое-кто из известных мне мелких, с косой, не иначе как на трамвае кругами катался.
– Откуда знаете? – угрюмо осведомилась она.
– Работа такая. В общем, так, Оля Гладкова. Ни на какую фабрику ты не пойдешь. Не для того мы войну выигрывали, чтобы в мирное время дети за станками стояли. Тебе учиться надо. Выучишься – тогда… медиком или преподавателем.
– А за станком кто стоять будет?
– Найдется кому, – твердо заявил Сергей, как будто сам уточнял этот вопрос, – и работать получше тебя, дурноголовой, будут. Давайте каждый своим делом заниматься будем и не лезть в чужое.
– То-то вы в мое не лезете, – попыталась огрызнуться девушка, но Акимов это мигом прекратил:
– Это как раз мое. Девчонка третий день дома не ночует, и никто не знает, где она. А может, лежит вон, в канаве, с перерезанным горлом. А я виноват буду: не предотвратил, не предостерег, сгубил жизнь не только какой-то пустяковой девчонки, но и тех, кого она не выучила, не вылечила… – он чуть поколебался, но закончил твердо: – Не родила! Ну, мое это дело или нет?
Так ему понравилось, как он высказался, прямо точь-в‐точь Сорокин. Как это он там сказал: связался черт с младенцем? Ну и ладно, пусть не черт, а пока сопливая девчонка, а кто ее знает, – глядишь, и черт подтянется.
Оля упрямо молчала, по-прежнему пряча глаза, но Акимов ясно видел, что они у нее сползают на мокрое место, как сердито моргают густые длинные, как у куклы, ресницы. Все, готово дело, Ольга собирается «капнуть».
– А ну не хныкать!
– Да ваше, ваше дело.
– Раз мое, тогда выкладывай, почто из дома сбежала.
– А вы… никому не скажете? – неуверенно спросила Оля и тут же саму себя пристыдила: как можно так плохо думать о Филипповне? Небось уже и Акимову рассказывать смысла нет. Однако вредный Палыч смотрел с хитрым ленинским прищуром и помогать в деле чистосердечного признания не собирался.
И Оля сухо рассказала… правда, не все. Про позорное третье место, про то, что не собирается больше заниматься, про то, что ерунда это все. И чем дальше она говорила, тем больше погружалась в полуправду, которая хуже лжи, и тем больше видела, как разливается по лицу Сергея Павловича – бесспорно, человека умного, – большое разочарование. И от этого девушка ожесточалась все больше, и закончила почти грубо:
– Все.
Акимов обреченно вздохнул:
– Все ли? Ох-хо-хо… Ну а что ж не рассказываешь, что, мол, с Германом при всем честном народе обнимались, шептались? И как он по возвращении тебе руку подал, выйти из вагона, а ты – фыр, мол, пошел к черту? Забыла?
Все, это была последняя капля. Оля расплакалась. Акимов быстро увлек ее в сторонку, обнял, гладя по голове и приговаривая:
– Оля, Оля, Оля Гладкова, что ты за пустяковая девчонка такая? Ну, успокаивайся, на вот платок…
– Спасибо, – прогнусавила она, – я ничего…
– Вот именно. Ну вот смотри сама, я вот тебя обнимаю – ничего?
– Вы – ничего.
– Ну а папа…
– Я папу не помню.
– Хорошо, ну дедуля бы обнимал – ничего?
– Ничего, – вздохнула Оля.
Акимов отобрал у нее платок, придирчиво оглядел заплаканное личико, заставил высморкаться:
– У, рева-корова. Нехорошо так поступать, Оля, бесчестно, не по-людски. Я вот тебе расскажу. Отправились мы как-то на разведвылет, а штурманом у меня женщина была, Настя Васина, жена капитана эскадрильи. Ну вот летим мы себе, а навстречу перехватчики – я туда-сюда, ну… в целом, не ушли, сбили нас. И вот мы с этой Настей к своим выбирались трое суток, а мороз под сорок был. Ночевали на снегу, сначала костер пережигали, прикрывая бушлатами огонь, потом лапнику – ну и устраиваешься на ночлег. Так у меня к тебе вопрос: если бы не спали в обнимку, спаслись бы или как?
Оля вспыхнула, отпрянула: