– Вряд ли, что ему тут делать. Вчера был. А ты что ж, заночевать хочешь?
– Не, пацаны, я домой. Так. А лыжи-то мои…
– Лыжи-то твои того… тю-тю, – развел руками Яшка. – Одна на тебе была, факт, а вот куда вторая улетела – бог весть. Искать не пошли, уж извини.
– А ты не переживай, – утешил Пельмень, – руки-ноги целы.
– Да уж, хорошо, что на меня взрывчатки не хватило, – пошутил Колька.
– Так на то и расчет, – пояснил Андрюха со знанием дела. – Если рванет так, чтобы убить насмерть – это же только минус один из строя. А если одному ногу оторвет, то сразу минус как минимум трое – тот, что без ноги, и двое, чтобы на носилках вынести…
– А потом еще пусть его всю жизнь вражеское государство кормит, тоже подляна, – добавил Яшка.
– Да уж… экономика.
Они поднялись вверх по лестнице – в самом деле это был подвал под погорелым домом лесника. За долгие годы лес обступил его со всех сторон, елки-самосевки поднялись, окружили так, что если точно не знать, что ищешь, то и не найдешь. Вход в подвал, и труба буржуйки, и вытяжные отверстия были так хорошо замаскированы, что оставалось лишь удивляться, как это Андрюхин нос чего учуял, да еще в темноте.
– Вон оттуда ты съехал, а вон туда приземлился, – лаконично пояснил Пельмень, указывая в сторону небольшого склона, на котором ясно виднелись следы Колькиного чудесного спасения – воронка в снегу и осыпавшийся лапник.
– Вот и дуй в ту сторону, а мы покамест тут приберемся. Тут и не особо-то далеко. Тогда, ночью, мигом добежали, даже с этим запаленным.
– С час где-то?
– Не, за час не дойдешь, снегу много. А за полтора вот – вполне. Шуруй. Про уговор-то помнишь?
– Да помню уж, – заверил Колька, – только и вы помните, что я вам про дачи говорил.
Обменявшись взаимными уверениями наподобие «чтоб я сдох», приятели разошлись.
Ликвидировав по возможности признаки Колькиного пришествия и вернувшись в дом, Анчутка с Пельменем некоторое время только молчали и сопели. Мысли у приятелей в целом совпадали: прав Пожарский, как бы не доиграться с «добрым» хозяином.
– Колька дело говорит, – вздохнул Яшка. – Может, он сейчас и добрый, а стволы-то ему зачем?
– Для коллекции, – огрызнулся Андрюха. – Но в целом давай так: как наведается, так и попрощаемся.
– А если прямо сейчас свалить? – деловито предложил Анчутка.
Пельмень глянул в слуховое оконце: снаружи уже темнело, похолодало, собиралась метель, вообще там, в лесу, было скверно.
– Давай все-таки по-хорошему простимся, все-таки Земля-то круглая и вертится.
Акимов вернулся от Моралевой чернее тучи. Во‐первых, поганый разговор получился, некрасивый. Во‐вторых, все еще отсутствовал Сорокин, и без начальства в голову лезли откровенно пораженческие мысли. Про внутренние расследования и трибуналы, а то и просто про «без суда и следствия»… так, отставить опять. В конце концов, до двадцатого еще двое суток.
«Молоде-е‐е‐ец! – протянул в голове ехидный голос. – А с чего ты вообще решил, что Вакарчук выбрал именно нашу сберкассу тощую? Да еще в пределах района, где каждая собака его в лицо знает?»
Акимов облился ледяным потом. А ведь верно… он не дурак, кем бы ни был, не пойдет нахрапом, со штыками на танки. К тому же, как правильно отметила красавица Моралева, украсть мало, надо еще сбежать.
А бежать, что бы ни говорил всезнайка Сорокин, не стоит, все еще есть где спрятаться. А можно вообще и не прятаться – вот Герман, на ровном месте, как на ладони, душа-алмаз, ценный работник. Возьми такого за рупь за двадцать. А если все самые страшные подозрения – чистая правда, то этот человек опаснее мины. Неизвестно ни где рванет, ни когда.
Наконец хлопнула дверь, заскрипел пол под знакомыми тяжелыми шагами. Акимов выскочил в коридор – Сорокин как раз отряхивал огромные калоши, держа в руках такую же огромную папку.
– Снегопад, – кратко пояснил Николай Николаевич. – Как у тебя дела, пока все тихо?
Акимов кратко, не вдаваясь в интимные подробности, расписал свой визит к Моралевой, а также разговоры с Кадыром и с Гладковой-старшей.
– Хорошо сообразил, неплохая мысль, – похвалил Сорокин, – я вон, видишь, тоже с уловом. Пойдем-ка в контору и дверь закрой как следует.
– …Вот, изволь видеть, какая история, – Николай Николаевич шлепнул свою папку на стол, похлопал по ней:
– Чего тут только нет, в папочке этой. Начнем с самого что ни на есть яйца. Вакарчук Герман Иосифович, капитан, командир разведроты, год рождения двадцать третий, уроженец Львовской области, пропал без вести в тысяча девятьсот сорок четвертом, при попытке вырваться из окружения.
– И кто же это у нас во флигеле на самом деле? – спросил Сергей, переварив услышанное.
– Не знаю, – пожал плечами Сорокин.
Акимову стало обидно:
– Ничего себе. Из-за этого мы с вами почти сутки потеряли. Стоило из-за этого валандаться?
– Критиковать-то каждый может, – мирно отозвался Николай Николаевич, – а так, конечно, стоило. Всегда полезно понимать, с кем дело имеешь.
– Кого же тут изучать, если не тот это человек, – проворчал Сергей.
– Здрасте-приехали! Мы знаем главное: что Герман не тот, за кого себя выдает.
– И что?
Сорокин прищурился:
– Встречный вопрос: теперь, когда ты знаешь, что это не герой, не боевой офицер, не фронтовик, тебе не проще допустить мысль, что он может оказаться кем угодно?
Подумав, Акимов согласился:
– Ваша правда, Николай Николаевич.
– Слово такое есть, по-французски. Психология индивидуума называется. Ты все с рывка да с толкача, а следак думать должен. Думать, – для наглядности Сорокин постучал пальцем по лбу, – и для начала давай сообразим, что мы о нем знаем. Начинай.
– Метко стреляет, блестящая физическая подготовка.
– Но плохо ходит на лыжах, – присовокупил начальник. – Стало быть, откуда-то с юга, согласен?
– Согласен. Владеет немецким.
– Причем так владеет, что ругается на нем, причем в ситуации, не располагающей к демонстрации познаний. Английский знает тоже.
– Это почему?
– Потому что я книжки в библиотеке видел, он оставил только немецкие и английские, остальные в макулатуру списали. Дальше.
– Южнорусский акцент.
– Согласен, гакает, хотя я бы сказал, что неявно. Возможно, приобретенный, не врожденный акцент.
– Любит хорошую одежду, одеколоны всякие…
– Чистоплюй. Потеть не любит.
– В самом деле не любит.
– Зато любит деньги. Иначе зачем связался с Черепановым…
– Да, согласен, таскал ему вещи на продажу… Что ж это получается, это он по дачам лазал?!
– Возможно, – снова пожал плечами Сорокин, – но торопиться с выводами не стоит…
– Какое «торопиться», Николай Николаевич! – горячо возразил лейтенант. – Откуда у него тогда портсигар Сичкина? Витенька подарил? Или обменял на медальон? А еще мы с Пожарским гильзу нашли – с нашатырем…
Сорокин осадил:
– Тихо, тихо, тпру-у‐у‐у. Снова спешишь. Прямых доказательств того, что Вакарчук в этом замешан, нет. И косвенных…
– Тоже нет, скажете? – съязвил Акимов.
– Ну а какие, к примеру? – немедленно поддел Николай Николаевич. – Ложечку обнаружили на Витеньке, осколок от бутылочного домишки – тоже. Насчет портсигара: ты сам говорил, Сичкин вообще не был уверен, что он на даче оставался. Что в сухом остатке?
– Витька-Пестренький, – угрюмо ответил Акимов, – убитый выстрелом в сердце так, что и капли крови не пролилось. Цепочка интересная и вряд ли случайная: меткий выстрел, отсутствие крови, неприятие пота.
– С натяжкой, но можно с тобой согласиться – нетерпимость к биологическим жидкостям… пот, кровь… пожалуй, да. Молодец, лейтенант, соображаешь. Послушай-ка, что там Пожарский наш про нерусский орден говорил? Что за орден?
– Орден Славы, польский.
– Другой.
– Я плохо помню. С цветком и мечами…
– С цветком и мечами, – повторил Сорокин, – ну, тут сложно что-то сказать, но звезда о восьми лучах на перекрещенных мечах и с цветком о шести лепестках – вот такой.
Он вынул из папки фотографию.
– Такие цветочки в рейхе вручали для добровольцев из числа славян. Сам понимаешь, неарийским свиньям кресты не полагались.
Акимов помолчал, собирая воедино все услышанное и увиденное. Этого было многовато для одной головы, и без того гудящей. Наконец он прямо спросил:
– Николай Николаич, время идет. Не даром ли мы его тратим? Брать шкурника, пока он ничего не натворил.
– Опять ты за свое? Я даже не говорю про то, что без оснований людей не задерживают. Ну как он стрелять начнет?
Акимов молчал.
– Ты рыбачишь? – вдруг спросил Сорокин.
– Редко, а что? – ответил Акимов.
«Почему этот черт старый не может прямо сказать, что к чему?»
– А то, что ты ж не будешь щуку на мякиш удить, а карпа – на лягушку. Прежде чем брать, надо узнать, кого именно. Иначе будут стрельба и нечеткие действия при задержании. Помнишь разговор наш?
– Помню. Какой именно?
– Нужны характер, привычки, опыт, слабости – угадаем, так и возьмем. Ты ж понимай, это же не воришки, что по дачам ползают, это серьезный хищник, так что брать его надо так, чтобы без пальбы, погони и мордобоя, без шума и риска.
– Тут надо серьезно подумать, – признал Акимов и тоскливо посмотрел в сторону двери. С серьезными раздумьями у него по-прежнему было не очень.
– Ладно, отпускаю душу твою на покаяние, – сжалился Сорокин, – только вот еще что.
Он снова влез в папку и достал листок:
– Фриц этот, фон Дитмар, Гельмут – его Ватикан и Красный Крест по всему свету с фонарями ищут, а он у нас тут, в коллекторе, со свернутой шеей.
– Что это вообще за фигура такая? В связи с чем с ним носятся?
– Ну, его долгая история нас сейчас не должна интересовать. Интересно то, что он служил в Польше и в восточных ее кресах, то бишь на Западной Украине, в ваффен-гренадерской дивизии, и так намозолил всем глаза, что в сорок четвертом во Львове они же его и расстреляли…