Он немедленно отпихнул ее, и она, едва устояв, прижалась к стене, затаила дыхание, совершенно по-детски закрыла глаза руками.
И услышала ровный, спокойный, страшный голос:
– Снова перемудрили, Гладкова. А плевать в лицо стыдно. Даже врагу.
Далее все происходило очень быстро: пригнулся, отшвырнув чемодан, передвигаясь в полуприседе, ниже подоконника, добрался до выключателя, быстро потушил свет. Зачем-то набросил пальто, вернулся к Ольге, крепко взяв под локоть, загородился ею, как щитом, и, удерживая между собой и окнами, молча и быстро погнал к двери. Проходя мимо окна, он осторожно, из-за Ольгиного плеча, глянул на улицу.
Акимов немедленно канул вниз, распластался на снегу. Велик был соблазн высадить всю обойму в это белое пятно с черными провалами на месте глаз, но было боязно – темно, Ольга слишком близко, и к тому же стекло может помешать, изменить траекторию…
«Беда, беда, беда», – билось в мозгу, в горле, в сердце. Он бросил затравленный взгляд в ту сторону, где таился Сорокин.
– В подвал повел, к гадалке не ходи, – прошелестело оттуда, и возник Сорокин, белый как простыня. – Хана делу, ей и нам хана.
Из флигеля шел прямой проход в главное здание. В школе давно никого не было. Как же пустынно, темно и, главное, страшно было в этом помещении, казалось бы, столько лет знакомом. За заиндевевшими окнами виднелись огни окон – Оля точно знает, что это совсем недалеко, рукой подать, но сейчас казалось, что до этих спасительных огней вовек не добраться. Этот жуткий человек, который до недавнего времени казался добрым, понимающим, надежным, заломив руку, гнал ее по темному коридору. Молча. Если бы он хотя бы говорил.
Но он молчал и даже не смотрел в ее сторону, как будто шел один, толкая впереди себя нечто неодушевленное, вроде тачки.
«Мне осталось совсем недолго, – спокойно думала Оля. – Вот сейчас мы дойдем до конца коридора… повернем на лестницу, пройдем мимо столовой… спустимся по ступенькам в тир. А что потом? Потом конец. Конец».
В этот момент как раз кончился коридор, Герман повернул на лестницу и больно дернул руку.
– Мамочка, – не выдержала Ольга.
– Не нойте, – кратко бросил он, морщась, – сами виноваты.
Спустились, прошли мимо столовой. Тишина стояла до такой степени мертвая, что, казалось, было слышно, как шуршат лапками ночные тараканы. Вот лестница вниз, в бомбоубежище, переделанное под тир.
«Двадцать одна ступенька, – вспомнила Оля, – двадцать один шаг, а потом все. А ведь мне казалось, что я буду жить долго-предолго: и двадцать, и сорок, и сто лет…»
Герман, наконец отпустив ее, отставил чемоданчик в сторону, своим ключом отпер висячий замок, открыл дверь, втолкнул в черную пустоту, протянул руку, нашаривая выключатель.
Вспыхнул свет под потолком.
Оля по инерции сделала несколько шагов, не оборачиваясь.
И услышала за спиной:
– Руки вверх, падла.
Сердце сначала упало в пятки, потом замерло, потом запрыгало от радости. Она обернулась и скорее прошептала, чем крикнула:
– Коля!..
– Оля, в сторону и ко мне, – приказал Николай, с трудом передвигая ноги, отлепляясь от стены. В руках – тот самый удивительный «надевающийся» спортивный пистолет.
– А ты стой где стоишь.
Ольга по большой дуге обогнула физрука, который стоял, подняв руки вверх, спиной ко входу, спокойно, не шевелясь и не пытаясь обернуться. Лишь вежливо осведомился:
– Руки не трясутся, Пожарский?
– Нет, Герман Иосифович, или как тебя там, – заверил Колька, – я ж не по-правильному, двумя руками держу. Но ты не волнуйся, по такой большой сволочи я не промахнусь.
– Ты как сейф вскрыл, паршивец? – дружелюбно спросил Герман.
– Никак. Ключи запасные стырил у директора.
– Не стыдно?
– Мне не привыкать, я бывалый.
Помолчали.
– Чего не стреляешь-то? – поинтересовался физрук.
– Не могу, – угрюмо отозвался Коля, – не могу в спину стрелять.
– А. Ну так я повернусь?
– Как хочешь. Только медленно и очень аккуратно.
Герман повернулся, продолжая держать руки на весу. Смотрел он прямо, открыто, даже чуть улыбаясь, по своему обыкновению, вдруг глянул ребятам за спину и отпрянул…
Колька машинально отвел глаза – и не успел среагировать: Вакарчук, неуловимо уйдя с линии огня, ударил точно по локтю, перехватил дуло, сорвал пистолет с руки, чуть не с пальцами вместе.
– Таким вот образом это делается, – пояснил он, бережно укладывая оружие на стойку и закрывая дверь на ключ. – Оба к стенке.
– Тебе все равно не уйти, гадюка, – процедил Колька.
– Да слышал уже, – отмахнулся Вакарчук, – и не раз.
За дверью послышался наконец топот, стукнули в дверь:
– Гера, не дури! – проговорил в замочную скважину Акимов. – Открой дверь, стрелять не будем. Иначе…
– Что? – с неподдельным интересом спросил он. – Палыч, лучше отойди от двери, не доводи до греха.
– Выходите, гарантируем жизнь и явку с повинной, – подал голос Сорокин.
Лицо у физрука перекосилось от боли, он потер висок:
– Мне смысла нет, Николай Николаевич.
– Как нет смысла? Вы же сберкассу еще не взяли, это обвинение вам не предъявим…
– Не сотрясайте воздух. Благодетели, мать вашу.
– Гера, мы схрон твой нашли, все равно никуда не денешься! – крикнул Акимов.
– Твоя работа, подлец, – кивнул Герман, глядя на Кольку. – Что ж за человек такой, не может пройти мимо и не нагадить.
Он, поморщившись, потер простреленное плечо, протянул тоскливо:
– А ведь хотел-то всего-навсего обложиться книгами и читать, читать…
– Герман Иосифович, вы же сами учили не спешить и мыслить, – дрожащим голоском начала Ольга, – а сами… Ну, убьете вы нас, что дальше? Вам же отсюда не выйти. Вас все любят, вы талантливый, добрый человек. Вы хороший, я‐то знаю. Вы сможете новую жизнь начать…
– Все, лопнуло мое терпение, – отрезал он, морщась и потирая висок, – вот только кровищи же будет – страсть. Пожарский, прошу ко мне.
– Коля… – прошептала Ольга, хватаясь за него руками.
– Давайте, давайте, поскорее, – поморщился Герман, вытаскивая из недр пальто наган.
Самое страшное в этом человеке было то, что он вел себя как обычно – спокойный, доброжелательный и добродушный преподаватель-физкультурник, талантливый цветовод-огородник, тихий старательный библиотекарь. Ни ненависти, ни злобы не читалось в его взгляде, разве что некоторое нетерпение, раздражение, как будто кто-то в очередной раз, после сотого объяснения, помощи и подсадки, никак не может подтянуть свой толстый зад хотя бы на ладонь вверх. Колька сделал несколько вдохов и выдохов, точно готовясь нырнуть в ледяную воду:
– Гори в аду, гад, – процедил он, стараясь не глядеть на оружие.
– Вы пионер, а в ад верите? Уж определитесь, – он щелкнул пальцами. – Руку.
– Зачем? – спросил Колька невольно.
– Руку, – скомандовал снова Герман и, дождавшись выполнения приказа, вложил в протянутую ладонь наган.
– Это зачем? – глупо спросил пацан.
– Все равно промахнешься, мазила, – отрезал Герман и, прежде чем Колька успел сообразить, что к чему, прижал дуло к своей груди.
И, нажав на Колькин палец, спустил курок.
Ольга, сдавленно вскрикнув, осела на пол.
…– И чего писать?
– Ну как чего. Застрелен при задержании как оказавший сопротивление. У тебя другие идеи есть?
– Никак нет, товарищ капитан.
– Ну вот и молодец.
Некоторое время Акимов тщетно пытался подобрать правильные слова, устал, отложил перо:
– И что интересно, ни капли крови не пролилось. Точь-в‐точь как с Витенькой.
Николай Николаевич, помешивая в стакане, вздохнул:
– Да уж… оригинал. Ну, наган-то тот самый, с убийства Пестренького, с ранения оборванцев… кстати, как они там?
– Поправляются. Хотелось бы надеяться, что поумнее станут.
– Они у него в схроне подъедались. Так и было, как говорил Колька: наплел им, что в матрасах-подушках генералы золото-валюту прячут. Приплел пролетарскую справедливость, ну и то, что, мол, вы несовершеннолетние, понимание и снисхождение. В общем, не расстреляют. А я, так и быть, на шухере постою. Они и копались, а меж трудов праведных пожирали чужие соленья-варенья.
– А он, стало быть, оружие искал. Расчет грамотный: о пропаже оружия заявлять вряд ли станут, чтобы самим не попасть в неприятности, а если и найдутся трофеи-золото-брильянты, еще и постесняются сообщать.
– Все так, – вздохнул Сорокин. – Только и мы с тобой не без греха. Витеньку-то он пристрелил, увидев, как он у отделения ошивался, как пить дать. И мы его не выслушали.
– Не мы, а я.
– Неважно. А этих двух – перед тем, как на дело идти, как свидетелей решил убрать. Да и не нужны они стали.
В вещах Германа не оказалось ни единой вещи с дач, а вот орден, о котором говорил Ленька, сын комендантши общежития, нашелся и в самом деле оказался золотым знаком отличия «За отвагу и заслуги» для «восточных добровольцев».
Да и в подвале на урочище Млин, помимо внушительных запасов продовольствия, керосина, груды книг, обнаружился целый арсенал: браунинг, вальтер, малокалиберка, пара ТТ, парабеллум и куча патронов ко всему этому.
От всего этого – и от Германовского нагана в том числе, – все вызванные обитатели Летчика-Испытателя дружно открестились – нет, не наше, первый раз видим.
– И все равно наган с дач, – ворчал Акимов, – небось у кого-то еще с Гражданской. Из него стрелял. Потому-то и гильзы ни одной не найдено.
– Точно. Пуля прошла насквозь, гильза в барабане осталась. Сдается, если ты своему знакомому Акиму из Сокольников звякнешь, то он тебе в дело и эпизодик с Черепом подкинет. Германова работа, точно, – предположил Сорокин.
– Так участковый сразу сказал, что не мелкашка это. И докторша, что прибыла на вызов.
В дверь постучали.
– Вот неймется кому-то. Открыто!
Вошел Коля.
– А, Николай, здорово. Ну как ты сам?