Этот разговор происходил на палубе после обеда, и пока Раффлс говорил, он пристально оглядывался кругом, а через минуту ушел от меня с деловым видом. Я отправился в курильню, чтобы покурить и почитать в уголке в ожидании Геймана, который вскоре пришел сюда дуть пиво и дуться на меня.
В середине лета мало путешественников направляется к Красному морю, поэтому «Улан» был почти пуст. Однако на нем было ограниченное число кают, расположенных исключительно на нижней палубе, и это обстоятельство могло послужить объяснением, что я поселился в одной каюте с Раффлсом. Я имел возможность получить отдельную каюту внизу, но я предпочитал остаться наверху. Раффлс настоял, чтоб я добился этого.
И вот мы очутились вместе, не возбуждая, как я полагаю, никаких подозрений, но и без всякой особой причины, как мне казалось.
В субботу вечером я заснул на нижней, принадлежавшей мне койке, когда Раффлс отдернул занавески, сидя на диване без пиджака.
– Ахилл злится в своей палатке.
– Что же мне еще делать? – спросил я, потягиваясь и позевывая.
Я, однако, успел заметить веселый тон его голоса и приложил все старание, чтобы не испортить его настроения.
– Я нашел кое-что иное, Банни.
– Воображаю!
– Ты не так понял меня. Тот ловелас празднует свою сотую победу нынче вечером. У меня на уме другая рыбка.
Я моментально свесил ноги, уселся, как и он, и весь превратился в слух. Внутренняя скрипучая дверь была заперта па задвижку и тщательно завешена, так же, как и штора на иллюминаторе.
– Мы будем в Генуе до заката солнца, – продолжал Раффлс. – Дело должно быть окончено там.
– Ты все еще намерен за него приняться?
– Разве я когда-нибудь говорил иное?
– Ты так мало говорил о нем.
– Неспроста, Банни, к чему портить удовольствие лишними разговорами? Но теперь час настал. Или делать дело в Генуе, или вовсе бросить его.
– На берегу?
– Нет, на корабле, завтра ночью. Можно бы и сегодня, да завтра вернее, на случай неудачи. Если нам придется прибегнуть к насилию, так можно удрать с первым поездом, дело не откроется до тех пор, пока пароход не отчалит, и Геймана не найдут мертвым или усыпленным.
– Только не мертвым! – воскликнул я.
– Разумеется, нет, – согласился Раффлс, – если нам не понадобится замести следы, а если придется удирать, то четверг утром – вот наше время, когда пароход станет отчаливать, что бы там ни случилось. Но я не предвижу насилия. Насилие – это сознанье в бессилии. За все эти годы много ли раз ты видал, чтоб я наносил удары? Ни разу, я полагаю, но я в любой момент готов убить человека, если коса найдет на камень.
Я спросил его, каким путем предполагает он пробраться незамеченным в каюту Геймана, и увидел при этом даже сквозь тень, бросаемую занавесками, что его лицо вспыхнуло.
– Заберись на мою койку, Банни, и увидишь.
Я последовал его приглашению, но ничего не мог заметить. Раффлс перегнулся через меня и хлопнул по вентилятору, устроенному вроде трапа в стене, у него над кроватью, около восемнадцати дюймов длиной и в половину этого шириной. Он открывался наружу, в вентиляционную трубу.
– Вот, – сказал Раффлс, – наша дорога к богатству. Открой его, если желаешь, только многого не увидишь, – он не широко открывается, но если отвинтить один-два винта, то все пойдет отлично. Это пустое пространство, как ты можешь видеть, более или менее обширно. Ты проходишь под ним, идя в ванну, а кончается оно у самого люка на мостике. Поэтому вся штука и должна быть проделана, пока мы стоим в Генуе, так как в портах не стоят на вахте. Вентилятор, противоположный нашему, выходит прямо в каюту фон Геймана. Там тоже довольно будет отвинтить два-три винта и образуется площадка, на которой ты можешь стоять во время работы.
– А если кто-нибудь заглянет снизу?
– Весьма маловероятно, чтобы кто-нибудь встал внизу, настолько мало, что мы смело можем не принимать этого в расчет. Впрочем, я не могу тебе за это ручаться. Все дело в том, чтобы ни один из нас не был замечен до того времени, как мы вернемся оттуда. Два юнги стоят на палубе на часах, они-то и будут свидетелями нашего alibi. Клянусь Юпитером, это будет самая секретная проделка, которая когда-либо совершалась!
– А если фон Гейман вздумает сопротивляться?
– Сопротивляться! Ну, этого ему не удастся! Он слишком много пьет пива для того, чтобы спать чутко, а нет ничего легче, как захлороформировать крепко спящего, ты даже сам проделал это однажды, при случае, о котором, пожалуй, некстати будет вспоминать. Фон Гейман потеряет сознание, как только я просуну руку через вентилятор, и я перешагну через его тело, Банни, мой мальчик!
– А я?
– Ты должен подавать мне все, что я потребую. Ты будешь представлять из себя силу, в случае какой-нибудь неожиданности, а главным образом, окажешь мне нравственную поддержку, к которой ты сам же приучил меня. Это роскошь, Банни, но я находил дьявольски трудным работать без этого, после того, как ты показал мне спину.
Он предполагал, что фон Гейман, наверное, спит с запертой дверью, и сообщил мне, что намерен оставить еще некоторые фальшивые следы преступления после кражи. Раффлс знал, что жемчужину не придется разыскивать долго. Она должна находиться на самом Геймане. Действительно, Раффлс даже точнейшим образом знал, где и в чем она хранится. Совершенно естественно я спросил его, как мог он дойти до такого открытия, и его ответ вызвал минутную размолвку.
– Это до крайности старая история, Банни. Я, правда, забыл, в какой именно книге она записана, знаю только, что в Библии. Самсон оказался на бобах, а Далила истинной героиней.
И Раффлс бросил на меня такой многозначительный взгляд, что я ни минуты не мог оставаться в сомнении насчет его смысла.
– Стало быть, прекрасная австралийка сыграла роль Далилы? – спросил я.
– Самым безобидным, невиннейшим образом.
– Она узнала об этой миссии от самого Геймана?
– Да, я заставил его слегка проговориться, и это было для него большим огорчением, на что я и надеялся. Он даже показывал Эмми жемчужину.
– Эмми, а! И она, конечно, сейчас же все пересказала тебе?
– Ничего подобного. С чего ты вздумал? Я должен был приложить все старание, чтобы выудить у нее эту тайну.
Его тон был достаточно предостерегающим, но у меня не хватило такта внять этому впечатлению. Наконец-то я узнал цель его неотступного ухаживания и стоял, покачивая головой и щелкая пальцами, совершенно не замечая нахмуренного вида Раффлса, под влиянием внезапного просветления.
– Вот пройдоха! – воскликнул я. – Теперь все понятно! Каким же я был бараном!
– Уверен ли ты, что ты им не остался?
– Нет, теперь я постиг то, что мучило меня вею неделю. Я просто-напросто не мог объяснить себе, что влечет тебя к этой молоденькой девочке. Я никак не воображал, что и она входит в игру.
– Так ты думаешь, что это была лишь игра и не больше?
– Ах ты, лукавая бестия! Разумеется, думаю.
– А ты не допускаешь, что она может быть дочерью богатого колониста?
– Да ведь есть дюжины богатых женщин, которые пойдут за тебя замуж хоть завтра.
– А тебе никогда не приходило в голову, что у меня может появиться фантазия бросить спорт, начать жить заново и жить все-таки счастливо… в глуши?
– При подобном тоне? Разумеется, нет!
– Банни! – вскричал Раффлс так свирепо, что я приготовился к боксу.
Нападения не последовало.
– Ты думаешь, что заживешь таким образом счастливо? – решился я все-таки спросить.
– Бог знает! – отозвался он и с этими словами оставил меня наедине изумляться его свирепому тону и брошенному на меня взгляду, да еще по такому ничтожному поводу.
Из всех многочисленных воровских подвигов, совершенных Раффлсом на моих глазах, наиболее искусным, как и наиболее трудным, оказался тот, который он выполнил в четверг между часом и двумя утра на палубе северно-германского корабля «Улан», стоявшего на якоре в Генуэзском порте.
Тут не встретилось ни малейшей задоринки. Каждая мелочь была предусмотрена, все произошло так, как я желал. Внизу не было никого, одни только юнги стояли на палубе, на мостике тоже никого не замечалось. Было двадцать пять минут второго, когда Раффлс, не имея на себе ни клочка одежды, с заткнутым ватой стеклянным флаконом в зубах и с тонкой отверткой за ухом поставил ногу в вентилятор, находившийся над его койкой. Без девятнадцати минут в два он возвратился: сначала показалась его голова, по-прежнему со склянкой между зубами и с ватой, засунутой внутрь, чтобы заглушить шум от предмета, лежавшего внутри пузырька и напоминавшего небольшой серый боб. Он отвернул винты и завинтил их потом снова, открыл вентилятор фон Геймана, но в конце концов он остался по-прежнему крепко захлопнутым.
Что же касается фон Геймана, то оказалось вполне достаточным положить лишь на его усы смоченный хлороформом тампон и придержать его между раскрытыми губами. Проделав все это, непрошеный гость пробрался в каюту, не произведя ни звука.
И вот перед нами очутилась добыча: жемчужина величиною с лесной орех, розоватого цвета, как ноготь женщины, это драгоценное наследие пиратов, дар европейского монарха властителю южного моря.
Мы пожирали сокровище глазами, закончив работу. Мы произносили за него тосты, чокаясь виски с содовой водой, что было заготовлено накануне для этого великого момента. Но настоящая минута была величественнее, торжественнее всех наших самых сумасбродных мечтаний. Нам оставалось лишь спрятать жемчужину (Раффлс вынул ее из оправы, положив последнюю обратно), и спрятать так, чтобы можно было выдержать самый тщательный обыск и далее перенести жемчужину с собой на неаполитанский берег. Раффлс и занимался прятанием, когда я вернулся в каюту. По моему мнению, следовало сойти на берег в Генуе этой же ночью и укрыться где-нибудь с добычей, но Раффлс не хотел о том и слышать, выставляя целый ряд различных оснований.
Вообще говоря, я не думал, что дело откроется и возникнут подозрения раньше того момента, чем мы поднимем якорь, но быть уверенным в этом я не мог. Трудно предположить, чтобы человек, которого усыпили хлороформом, не испытал бы затем никаких последствий и не почуял бы утром подозрительного запаха. Во всяком случае, фон Гейман появился на другой день как ни в чем не бывало, в своей немецкой шапочке, надвинутой на глаза, со щетинистыми усами, заостренными в ниточку. Около десяти часов мы отплывали от Генуи. Уже последний полицейский – худой, с синим выбритым подбородком, – оставил палубу, последний торговец фруктами был отнесен в сторону бурливым потоком и с бранью отчалил от нас в своей лодке, но перед самым отплытием взошел на палубу еще один пассажир – важный седобородый старец, который заставлял ждать целый громадный пароход, торгуясь с лодочником из-за пол-лиры.