– Ты называешь это пустяками?
– Это можно бы назвать иначе, когда бы хоть часть его стараний удалась, но и это еще сомнительно. Согласен, однако, что он заставил меня держаться начеку некоторое время. Все происходит оттого, что мы ходим на заработки так далеко от дома. В утренней газете как раз опять подогрели эту старую крикетную историю. Бэрд знал, что все дело обтяпано человеком, которого могли принять за джентльмена, я видел, как вскинулись его брови от удивления, когда я заявил ему, что я и есть этот самый человек, и он старчески крякнул, как будто ножом разрезали бумагу. Я сделал все, что мог, лишь бы выпутаться из этого, клялся, что у меня был товарищ, который и совершил, в сущности, кражу, но я чувствовал, очень хорошо чувствовал, что выдал себя головой. Он нерешительно согласился, выдал следуемое мне вознаграждение, как будто с большой охотой, но я чувствовал, что он идет за мной по пятам, едва я дал тягу. Однако я ни разу не обернулся, чтобы взглянуть.
– Почему же нет?
– Дорогой Банни, это самая плохая штука, какую только можно выкинуть. До тех пор, пока ты делаешь вид, что стоишь вне всяких подозрений, преследователи остаются на почтительном расстоянии, и пока дело обстоит так, ты сохраняешь шанс. Но если ты дал заметить, что знаешь об их выслеживании, тогда тебе остается лишь выбирать между бегством и битвой. Я ни разу даже не огляделся вокруг и желал бы думать, что и ты поступил бы так же на моем месте. Я поспешил в Блэкфрайарс и взял билет в Гай-Стрит, в Кенсингтоне, выкрикнув это со всей мочи. Но едва поезд миновал Слон-Сквер, как я соскочил и помчался стремглав по проулкам, словно фонарщик, а затем, околицей и задворками, в свою художественную мастерскую.
И вот, чтобы обезопасить путь, все послеобеденное время я пробыл там, притаившись, прислушиваясь ко всякому подозрительному шороху и желая лишь одного: вместо этого проклятого полусвета иметь окно, через которое я мог бы выглядывать. Как бы то ни было, путь показался мне достаточно свободным, мне даже подумалось, что все преследование было чистейшим порождением моей собственной фантазии, что не было на это ни малейшего намека. Наконец я выполз, на свой страх и риск, и попал прямо в лапы Бэрда.
– Боже мой, что же ты сделал?
– Прошел мимо него так, как будто ни разу в жизни его не видел, да и теперь будто бы не замечаю, взял кабриолет в Кинг-Род и поехал, как ни в чем не бывало, к Клэпгамской пересадке. Затем выскочил сразу на ближайшей платформе, взобрался без билета в первый попавшийся поезд, очутился в Тункенгаме, вернулся назад в Ричмонд, двинулся к Чаринг-Кроссу, и, наконец, я здесь, готовый принять душ, переменить белье и съесть лучший обед, каким клуб может нас угостить. Я поспешил сперва к тебе, зная, что ты будешь беспокоиться на мой счет. Пойдем вместе, я тебя долго не задержу.
– Уверен ли ты, что достаточно замел след? – спросил я, когда мы надели шляпы.
– Конечно, достаточно, впрочем, мы можем еще больше его запутать, – сказал Раффлс, подходя к окну и глядя из него на улицу с минуту или две.
– Все в порядке? – спросил я его.
– Все в порядке, – отвечал Раффлс.
Затем мы тотчас же спустились и отправились рука об руку в Олбани.
Но мы были очень молчаливы во всю дорогу. Я со своей стороны раздумывал, что будет делать Раффлс в студии на Челси, где за ним в любом случае следят. Мне казалось, что вопрос этот имеет первостепенную важность, но когда я поделился своими соображениями с Раффлсом, он ответил, что мы имеем впереди еще достаточно времени для обсуждения этого. Вторая попытка к разговору была вызвана замечанием, сделанным им после того, как мы раскланялись (на Бонд-Стрите) с одним знакомым молодым шалопаем, имевшим довольно скверную репутацию.
– Бедный Джек Реттер! – промолвил Раффлс со вздохом. – Нет ничего печальнее, чем видеть юношу, который опускается так, как он. Благодаря пьянству и долгам, он почти совсем спятил, бедняга! Видал ты его глаза? Странно, что мы встретились с ним сегодня вечером на дороге. Старый Бэрд хвалился, что вовсе содрал с него шкуру. А мне чертовски хочется содрать шкуру с самого Бэрда!
Тон Раффлса внезапно понизился и приобрел особую силу, еще более заметную после продолжительного молчания, хранимого нами в течение всего клубного обеда. Пообедав, мы уселись в одном из уютных уголков курилки с кофе и сигарами. Я почувствовал, что Раффлс смотрит наконец на меня с ленивой усмешкой на лице, и понял, что сумрачное его настроение исчезло.
– Я полагаю, ты давно ломаешь голову, о чем я думаю все это время? – сказал он. – Я думал о том, какая пошлость обделывать дела только наполовину.
– Что же, – возразил я, отвечая улыбкой на его улыбку, – тебе, кажется, нечем упрекать себя в этом, не правда ли?
– Я не совсем в этом уверен, – возразил Раффлс, пуская в задумчивости клубы дыма, – тут я не столько думал о самом себе, сколько об этом несчастном Джеке Реттере. Этот малый вершит дела лишь наполовину, он не отдался злу всецело, и посмотри, какая разница между ним и нами! Он изнывает в когтях гнусного ростовщика, а мы – самостоятельные граждане. Он подвержен вину, мы столь же трезвы, как и богаты. Товарищи начинают сторониться его, наша же главная забота в том, чтобы запирать двери от избытка приятелей. Наконец, он клянчит деньги или берет взаймы, что уже наполовину воровство, мы же крадем не стесняясь. Следовательно, наш способ более честен. Но теперь, Банни, меня взяло сомнение, не делаем ли и мы дела только наполовину.
– Как так? Что же еще мы можем сделать? – воскликнул я с легкой насмешкой, оглядываясь, однако, кругом, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает.
– Что еще? – переспросил Раффлс. – Ну, во-первых, убийство.
– Гнусность!
– Ну, это зависит от точки зрения, любезный Банни, я не считаю это гнусностью. Я говорил тебе еще раньше, что тот величайший человек на земле, кто совершил убийство и не был открыт, мог бы стать великим, но так редко подобные люди обладают душой, способной оценить самих себя. Подумай-ка об этом! Представь себе: войти и беседовать с людьми хотя бы о самом убийстве, сознавать, что ты его совершил, воображать себе, какие бы рожи они скорчили, когда бы проведали! О, это было бы великим делом, прямо великим! Но помимо всего, если бы ты и был пойман, то твой конец был бы все-таки драматичен и не особенно ужасен: тебя бы тягали всего несколько недель, и затем дали испариться с шиком экстренного поезда, тебе не придется прозябать в гнусной праздности лет семь или пятнадцать.
– Ах, милый Раффлс, – рассмеялся я, – я начинаю прощать тебе твое дурное расположение духа за обедом.
– Но в жизни своей я не говорил более серьезно!
– Поди ты!
– Уверяю тебя.
– Тебе прекрасно известно, что сам ты никогда не совершишь убийства.
– Мне прекрасно известно, что нынешнею же ночью я совершу его!
И он откинулся назад на широкую спинку кресла, вперив в меня свои проницательные глаза, полузакрытые веками. Затем он нагнулся вперед, и его взгляд сверкнул, как холодная сталь кинжала, выхватываемого из ножен, но, прочитав в моих глазах легкий укор, они мгновенно потухли. Выражение их не оставляло больше ни малейшего сомнения. У этого человека, которого я знал вдоль и поперек, сквозила смерть в его скрещенных руках, смертью веяло от его сжатых губ, и тысяча смертей глядела из этих жестоких синих глаз.
– Бэрд? – пролепетал я, чувствуя, как мой язык прилипает к гортани.
– Именно.
– Но ведь ты же сказал, что все, касающееся помещения в Челси, сущие пустяки?
– Я солгал.
– Во всяком случае, ты сбил его со следа.
– Оказалось, нет. Я этого не сделал. Я думал, что мне это удалось, когда я пришел к тебе нынче вечером, но, выглянув из окна, помнишь, чтобы удостовериться еще раз, я увидал, что Бэрд стоит внизу на противоположной стороне.
– И ты даже не заикнулся об этом?
– Я совсем не хотел тебе портить обед, Банни, или чтоб ты испортил его мне. Но это был он, столь же верно, как дважды два – четыре, и, само собою разумеется, что он пошел за нами в Олбани. Ему предстояло играть в такую игру, которая была по сердцу этому старику: взятки с меня, подкупы от полиции, травля одной на другого. Но ему не придется поиграть со мной, он должен прекратить свое существование, и в мире окажется одним ростовщиком меньше… Человек! Два шотландских виски и содовой воды… Я выйду в одиннадцать, Банни, мне надо только покончить с этим дельцем.
– Следовательно, ты знаешь, где он живет?
– Да, в пригороде Уильсден и совершенно один-одинешенек. Этот субъект – скряга, каких мало даже между его товарищами. Я давно разузнал все, что его касается.
Я опять оглядел комнату. Мы находились в куче молодых людей, они смеялись, болтали, курили, пили во всех углах. Один, сквозь волны табачного дыма, кивнул мне головой. Я совершенно машинально ответил ему тем же и повернулся с неудовольствием к Раффлсу.
– Понятно, – сказал я возбужденно. – Один вид твоего пистолета заставит его на все согласиться.
– Но не заставит его сдержать свои обещания.
– Однако ты все-таки попробуешь это средство?
– Вероятно, попробую. Выпей-ка лучше, Банни, и пожелай мне удачи.
– Я иду с тобой.
– Я не нуждаюсь в тебе.
– Но я должен идти!
Стальные глаза Раффлса злобно сверкнули.
– Чтобы помешать мне? – спросил он.
– Нет.
– Ты даешь мне слово?
– Да.
– Банни, если только ты нарушишь его…
– То ты застрелишь и меня?
– Разумеется, я это сделаю, – заявил Раффлс торжественно. – Итак, ты, значит, идешь на свою собственную гибель, дорогой мой. Идешь? Ну отлично, и чем скорее, тем лучше, так как я еще должен завернуть в свою квартиру на дороге.
Через пять минут я уже поджидал ростовщика на Пикадилли, у Олбани. Я имел свои особые причины оставаться на улице. У меня было чувство – не то надежда, не то опасение, – что Ангус Бэрд пойдет по нашим следам, и при моей внезапной встрече с ним расправа окажется слишком короткой и необдуманной. Я не стану предупреждать его о грозящей ему опасности, но постараюсь изо всех сил предотвратить трагедию. Когда же предполагаемая встреча не произошла, и мы с Раффлсом шли уже по направлению к Уильсдену, я все еще оставался при своем честном решении. Я не нарушу своего слова, когда бы даже мог помочь делу, но как приятно сознавать, что я волен преступить его под угрозой известного наказания. Увы, я боюсь, что мои хорошие намерения парализовались всепожирающим любопытством, и я чувствовал себя охваченным такими чарами, которые идут рука об руку с ужасом.