— Это не навечно, — с усмешкой уточнил заведующий сектором. — Обычно у нас год присматриваются к человеку, год решают, куда бы его пристроить, и год тратят на то, чтобы выгнать его из обкома. Приживаются здесь настоящие аппаратчики, а ты, конечно же, никакой не аппаратчик.
Через месяц на бюро обкома партии меня утвердили в новой должности, выделили кабинетик с сейфом и окном, выходившим в старый сад. В сейфе я нашел стоптанные туфли предшественника, початую бутылку спирта и кучу документов с грифами «для служебного пользования» и «секретно». Поселили меня в гостинице, располагавшейся на верхнем этаже дома политпросвещения, на улице Кирова, где еще сохранилась немецкая брусчатка.
— Квартира будет выделена в течение нескольких месяцев, — сказали мне в финхозотделе. — Обкомам давно запретили собственное строительство, мы — дольщики, так что ждите.
Калининградский обком численно был гораздо меньше любого московского райкома — всего около восьмидесяти ответственных работников. Обком пополам с облисполкомом занимал внушительное здание бывшего имперского земельного банка Восточной Пруссии.
К тому времени ответработники были лишены пайков — ну за исключением, разумеется, заведующих отделами и секретарей. Нашему сектору было доверено командовать книжным киоском, но командовать было, в общем, нечем: любой посетитель мог купить здесь любую книгу. Секретари и заведующие и тут были на особом счету: заведующие получали через киоск хорошие книги, некоторые звонили мне и просили объяснить, стоит ли брать «этого… ну Фолнера… Фолкнера, как его…», а секретари получали посылки прямиком из Книжной экспедиции ЦК КПСС. Примерно так же было и с продуктами. Я уже на второй день понял, что покупать курицу с наценкой в обкомовском буфете слишком накладно, проще в гастрономе. Но обеды в обкомовской столовке были дешевы и вкусны. Сидевший напротив за столом профессор Гострем всякий раз, когда я брал рыбу, говорил, что балтийскую рыбу есть нельзя, и объяснял, каким образом в «этой луже» (Балтийском море) скапливаются отходы, которые из-за датских проливов не уходят в океан, а циркулируют здесь, отравляя все и вся.
Вскоре выпала моя очередь дежурить по обкому.
Заведующий общим сектором общего отдела по имени Слава занялся инструктажем. Дежурить предстояло с семи вечера до семи утра в приемной первого секретаря. Слева на консоли девять телефонов: три верхних с гербами — ВЧ (прямая связь с ЦК, Совмином и КГБ СССР), второй ряд — три «двойки» (в Москве их называли «кремлевками»), нижний ряд — три городских, один из них указан в телефонном справочнике. Журналы регистрации сообщений, дежурств и т. д. И ключи от сейфа («Ради них и дежуришь!»): от верхнего отсека, где находились пластиковые конверты с половиной инструкции на случай чрезвычайной ситуации и ножницами, и от нижнего отсека, где находились такие же конверты со второй половиной инструкции. В случае чрезвычайной ситуации следовало ножницами взрезать конверты, соединить бумаги и начинать обзвон: кого куда эвакуировать и т. п.
У этого заведующего общим сектором под мышкой была кобура с пистолетом Коровина: он ведал криптотехникой, об этом знали все, но вслух — ни-ни.
Ночью было несколько звонков: затопило цех завода, сбежал срочник из погранполка и т. п. Сначала я нервничал, потом захотелось спать. Но не заснешь: каждые полчаса на всех этажах начинали бить немецкие напольные часы. Под утро пришли электрики, которые отрегулировали свет в кабинете первого, потом уборщицы, помощники первого, сам.
К тому времени первым был уже Дмитрий Васильевич Р., которого, в отличие от его предшественника-тирана, все уважали: он и порыбачил по океанам, и двадцать лет возглавлял горком КПСС, прославившись на весь Союз тем, что за все эти годы ни разу в своих докладах и выступлениях не процитировал Брежнева. Ему спичрайтеры вписывали — он вычеркивал. Мелочь, конечно. Мы посмеивались, читая его резолюции: «Полагал бы согласиться». Не любил категорических «согласен», «не согласен».
А вот его предшественник был другим человеком — о нем вспоминали как о грубом и даже жестоком руководителе. Николай Семенович К. стал секретарем обкома в Калининграде в конце пятидесятых, а вскоре — первым, то есть абсолютным хозяином. И вот хозяину захотелось побывать на рыбоконсервном комбинате. Он там и раньше бывал, но не в качестве первого. А теперь ему хотелось осуществить мечту — посмотреть на член голубого кита. В области было три или четыре китобойных флотилии, и китовое мясо, жир и прочие субпродукты перерабатывались на этом комбинате. Директором его был замечательный грузин по имени Отари.
Помощник первого позвонил Отари и сказал, что босс не прочь как бы между прочим, как бы случайно взглянуть на легендарный член. План был такой: первый выйдет из машины, пройдется по территории, пообщается с народом, пройдется мимо холодильников, а тут вдруг случайно мужики вынесут из склада китовый член.
Мужиков в ватниках отправили в холодильник, они сели и стали ждать. В рефрижераторах, понятно, мороз. Посидели, посидели, а секретаря все нету. В холоде ведь и сдохнуть можно. А не послать ли гонца? Послали. Выпили. Стало получше. Ждут. Опять никого. Послали снова. В общем, посылали и посылали. А потом вдруг команда: «Пошли!» Мужики подхватили член — три с половиной метра длиной, около двухсот кило — и вытащили из склада, но при виде первого споткнулись все пятеро и уронили член ему на ногу. Может, не на ногу, а рядом. Но — конфуз.
Говорят, после этого первый возненавидел комбинат, а Отари не получил ожидаемого Героя.
А первый за двадцать четыре года калининградской карьеры больше ни разу так и не побывал на рыбоконсервном комбинате.
В обкоме работало много замечательных людей, отлично знавших свое дело и откровенно мучившихся «партийностью». Железнодорожники, рыбаки, строители, машиностроители, бумажники, аграрии просто не понимали, что такое «партийное руководство»: им было проще достать кабель или кран для завода, разрулить пробку на железной дороге или в порту. Они и уходили из обкома — на повышение, разумеется, — с нескрываемым облегчением. То есть обком для таких людей был неизбежной ступенькой в карьере. В орготделе — люди другого сорта, там было больше чистых карьеристов-аппаратчиков, они выдвигались по партийной-советской линии, среди них было много выходцев из комсомола. Именно они больше всех ненавидели прессу и призывали постоянно «держать и не пущать», а потом, когда все стало рушиться, — стали бизнесменами худшего пошиба. Впрочем, не все, конечно: среди них встречались очень неплохие ребята, хотя они были в меньшинстве. И все они относились к идеологам с насмешкой, а уж к журналистам, которых и было-то — двое, я да заведующий сектором, с ненавистью. Не все и не всегда, но в целом — да.
Несколько месяцев я готовил разного рода справки, отвечал на письма трудящихся, развязывал склоки в редакциях. Все — впервые: я ж никогда ни в каком аппарате раньше не работал. А здесь — свои правила, чаще неписаные. Туда не ходи, здесь не сиди, лови колебания воздуха, в этом туалете не мочись — там только секретари членом машут. Зоопарк. Но и школа. Справки и ответы на жалобы заставляли переписывать десятки раз: никаких лишних слов, ни-ка-ких. Любое лишнее слово может обернуться против тебя, сломать карьеру, а то и судьбу.
У меня уже было несколько готовых рассказов, за которые я был готов поручиться головой, и это было самым важным, чего я к тому времени добился в жизни. Я выполнял служебные обязанности, часто — не хуже других, говорил правильные слова, когда надо было говорить эти правильные слова, и молчал, когда надо было молчать. Я отдавал себе отчет в том, что это цинизм и лицемерие, но все это было не важно — важнее была моя вторая жизнь, о которой никто не догадывался. Я чувствовал себя подлинно свободным человеком, когда думал о том, что первую жизнь со всеми ее благами у меня могут отнять, а вот вторую — никогда. Я был человеком с двойным гражданством. Выражаясь языком поэтическим, я был гражданином Града Земного, но одновременно и гражданином Града Небесного — и вот этого гражданства лишить меня не мог никто.
Как и мои родители, как и миллионы советских людей, я страдал синдромом отложенной жизни. Тогда часто можно было услышать: «Ну ладно, мы живем плохо, ничего, потерпим, зато наши дети будут жить хорошо». Как говорил Эдик, друг-враг из первой моей районной газеты: «Вот выйду на пенсию и прочитаю твоего Достоевского». Руки до Достоевского у него так и не дошли. Отложенная жизнь — это как мертвый плод в утробе, отравляющий несчастную мать.
И вот я стал мало-помалу избавляться от этого синдрома. Это началось тем вечером, когда я в гигиенических целях сжег рукопись колхозного романа и стал писать о том, о чем, как оказалось, я хотел писать всегда, и у меня стало получаться.
Я всегда был своей тюрьмой, но теперь, как мне казалось, я был и своей свободой.
Глава 8. Единорог
В марте 1987 года я перевез семью в Калининград, получив наконец квартиру.
В первый же день мы с женой побежали в молочный магазин и купили столько молока, ряженки, варенца, кефира, что еле дотащили до дома: мы впервые столкнулись с таким изобилием. Дети были в восторге.
А в самом начале мая я попал в больницу с аппендицитом, точнее с перфорированным перитонитом. Скрутило в обкоме на дежурстве. Коллега сказал: только не вызывай нашу спецполиклинику — там врачи без серьезной практики, по сути — с низкой квалификацией, в любом серьезном случае зовут специалистов из других больниц. Вызвали обычную «Скорую», оперировали в обычной больнице.
Летом из «Калининградской правды» ушли сразу два заместителя главного редактора, и через несколько дней после этого я «пошел на повышение».
Главным редактором «Калининградской правды» в 1987 году был Евгений Петрович Т. В обкоме партии его боялись и ненавидели все, кроме первого секретаря, с которым он дружил. Но боялись и ненавидели вовсе не из-за дружбы с первым — он никогда не позволял «этим», то есть функционерам, вторгаться на его территорию, отшивал не раздумывая. Впрочем, при этом, будучи членом бюро обкома, никогда не забывался, не заигрывался.