– Нужно ли продолжать объяснение? – спросил Раффлс, когда он размотал веревку. Этот конец веревки легко привязывается к крюку, другая сторона крюка цепляется за все, что соприкасается с ним, и эта удочка просто болтается, пока ты поднимаешься по веревке. Конечно, ты должен знать, к чему цепляться, но хозяин дома, у которого ванна привинчена к полу в гардеробной, – это идеальный кандидат для ограбления. Все трубы находятся снаружи и закреплены на стене в нужных местах. Я проводил разведку как днем, так и ночью: эта моя лестница не стоила того, чтобы сооружать ее впустую.
– Значит, ты сам ее сделал специально для этого!
– Мой дорогой Банни, – сказал Раффлс, вновь подпоясываясь веревкой, – я никогда не любил лестницы, но я всегда говорил, что, если я когда-либо ею воспользуюсь, то она должна быть лучшей в своем роде. И она может снова пригодиться нам.
– Но сколько времени заняла сама кража?
– С момента, как я поднялся с матушки земли, до моего возвращения на землю? Около пяти минут сегодня вечером, и одна минута из них была потрачена на выполнение работы другого человека.
– Невозможно! – воскликнул я. – Ты хочешь сказать, что ты взобрался вверх и спустился вниз, зашел и вышел, подобрал ключи к шкафу и огромному оловянному сундуку, затем забаррикадировал двери, взял церемониальный наряд пэра и все это всего за пять минут?
– Конечно же, нет, все было не так.
– Тогда что ты имеешь в виду, как ты это сделал?
– Не пытался погнаться за двумя зайцами сразу же, Банни! У меня была генеральная репетиция прошлой ночью, тогда-то я и забрал наряд. Наш благородный друг находился по соседству и оглушительно храпел все время, но я приложил много усилий, поэтому не только взял все, что хотел, но и оставил все в том виде, как было, и закрыл все после себя, как послушный ребенок. Все это заняло гораздо больше времени. Сегодня я лишь раскидал вещи по комнате, забрал несколько запонок и цепочек и оставил достаточно доказательств того, что именно сегодня был похищен этот тяжелый набор пэра. Это то, что вы, писаки, называете: «что и требовалось доказать». Я только показал нашим дорогим криминалистам, что я не мог сделать этот трюк, и что им нужно думать совершенно на другого человека, который мог и сделал это, и что они были глупцами, подозревая меня.
Вы легко можете представить, какой шок я испытал; все это время я лишь смотрел на Раффлса в немом восторге и высочайшем изумлении. И сейчас меня бы ничего не удивило. Даже если бы он сказал, что проник в Банк Англии или Тауэр, я бы тут же поверил ему. Я собирался пойти с ним в Олбани и взглянуть на регалии под его кроватью. Я взял пальто, молча глядя, как он надевал свое. Но Раффлс не хотел даже слышать о том, чтобы я сопровождал его этой ночью.
– Нет, мой дорогой Банни, мне нужно выспаться и у меня нет сил обсуждать сегодня что-то еще. Ты можешь не верить, после того что я сообщил тебе, и продолжать смотреть на меня, как на настоящего дьявола, но эти пять минут были даже для меня довольно утомительны. Ужин был назначен на без пятнадцати, и я на всякий случай прибыл задолго до этого, дав себе в два раза больше времени. Но никто из гостей не появился до двенадцати минут, и поэтому наш хозяин не торопился. Я не хотел быть последним прибывшим, поэтому появился в гостиной за пять минут до назначенного времени. Но это было раньше, чем я планировал.
Сказав это, он кивнул и вышел.
Я мог бы закончить на этом, но у истории есть продолжение. Не только криминалисты, а тем более члены Клуба криминалистов, узнали, что сделал Раффлс с церемониальной одеждой и короной достопочтенного лорда Торнэби. Он сделал с ними то, что, возможно, от него ожидали джентльмены, которые пригласили его, и сделал это так, что, несомненно, удалил из их мыслей последние сомнения, что он мог бы быть тем преступником. Фирма автомобильных перевозок не могла сослужить хорошей службы по очевидным причинам, как и любое использование марок или написание адреса. Поэтому Раффлс сдал наряд в гардеробную Черинг-Кросс… и отправил лорду Торнэби квитанцию.
Равнина близ Филипп
Ниппер Насмит был старостой школы, когда Раффлс был капитаном команды по крикету. Я считаю, что он обязан своим прозвищем тому, что был учеником, не живущим при школе, а в мое время это заслуживало некоего упрека, как и тот факт, что его отец был одним из попечителей школы и партнером в известной банковской фирме, исполняющим обязанности управляющего местного отделения. Учитывая все это, я не сомневался, что мальчишка не заслужил подобную стигму. Но мы так не думали в то время, Насмит был непопулярен как среди младших, так и среди старших ребят, и казалось, что он делает все, чтобы так и продолжалось. Раздутая до невозможности принципиальность заставила его видеть и слышать даже больше, чем было оправдано его позицией, а бескомпромиссный характер вынуждал его докладывать, что он слышал или видел. Он был неистовым хранителем общественной морали, а кроме того, выдвигал безнадежные идеи, предпочитал быть в меньшинстве, и всегда был энтузиастом неприемлемых принципов. Таким, во всяком случае, было мое впечатление от Ниппера Насмита после первого года обучения. Я никогда не говорил с ним, но слышал, как он дискутировал с необычайной уверенностью и пылом во время школьных дебатов. У меня в памяти осталась четкая картина: мальчик с неопрятными волосами, в помятом пальто, с внушительного размера очками на носу и волевым подбородком. И именно я первым признал эту комбинацию с первого взгляда после стольких лет, когда роковая прихоть заставила Раффлса вновь сыграть в матче «Старых мальчишек», и он уговорил меня принять участие в праздновании Дня основателя.
Это был, однако, не обычный праздник. Через год школа собиралась отметить свое двухсотлетие, и все обсуждали сборы средств для того, чтобы отпраздновать столь значимый юбилей установкой статуи нашего благочестивого основателя. Было проведено специальное совещание, и Раффлса пригласил новый директор, человек, который всего добился сам и который участвовал вместе с Раффлсом в матче в Кембридже. Раффлс не появлялся рядом с этим местом много лет, а я и вовсе с того самого дня, как ушел, и я не буду даже пытаться описать чувства, которые пробудились при виде знакомой дороги в моей недостойной груди. Вокзал Паддингтон был полон старых мальчишек всех возрастов – но очень немногими знакомыми нам, – и оживленная атмосфера походила на ту, которую мы создавали всякий раз, когда возвращались с каникул. У нас стало больше усов, сигарет и «взрослых» галстуков. Это все. Тем не менее, хотя из толпы два или три человека смотрели на Раффлса, ни он, ни я не узнали ни одной души, пока мы не оказались почти в самом конце нашего пути, когда, как я уже упомянул, я узнал Ниппера Насмита с первого взгляда.
Человек перед нами был подросшей версией мальчика, которого мы оба помнили. Он отрастил клочковатую бородку и усы, которые висели у него на лице, как забытые садоводом лианы. Он был крепким, горбился и явно выглядел старше своих лет. Но он сошел с платформы походкой, которая тут же напомнила мне о нем, ее оказалось достаточно и для Раффлса, даже прежде чем он смог разглядеть лицо мужчины.
– Ниппер! – воскликнул он. – Я узнал тебя по одной лишь походке! Все та же независимость в каждом шаге! Будто каблук давит шею угнетателя! Воплощение инакомыслящей совести в мешковатых штанах. Я должен поговорить с ним, Банни. Было много хорошего в старине Ниппере, хотя мы с ним и недолюбливали друг друга.
И через мгновение он обратился к нему, используя его школьное прозвище, очевидно не подумав об оскорблении, которое немногие бы восприняли как оскорбление, увидев его добросердечное и открытое лицо и протянутую руку.
– Меня зовут Насмит, – огрызнулся тот, стоя прямо и испепеляя нас взглядом.
– Прости меня, – сказал Раффлс. – Все помнят прозвища и забывают их значения, которые совершенно не имели в виду. Пожми мне руку, мой дорогой друг! Это я, Раффлс. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы виделись в последний раз.
– По меньшей мере, – холодно ответил Насмит, но больше не мог игнорировать протянутую Раффлсом руку. – Итак, – усмехнулся он, – вы направляетесь к этому великому собранию?
Я стоял на некотором расстоянии, как будто все еще был учеником средней школы.
– Еще бы! – воскликнул Раффлс. – Боюсь, я позволил себе отстраниться от школьных дел, но я хочу все исправить и начать новую главу. Я полагаю, что все обстоит совершенно не так в вашем случае, Насмит?
Он говорил с редким для него энтузиазмом, я заметил это еще в поезде: дух детства поглотил его. Возможно, он был рад возможности сделать что-то значимое для города, взяв эту кратковременную передышку от успешной, но изнуряющей карьеры. Убежден, что лишь я один в тот момент помнил о жизни, которую мы в действительности вели в это время. Каждую минуту со мной разделял мой скелет, и он никогда не покидал меня. Я постараюсь не ссылаться на него снова. Но я хочу, чтобы вы знали, что мой скелет всегда был там.
– В моем случае это не обязательно, – ответил Насмит, все еще сохраняя стальные нотки в голосе. – Я ведь попечитель.
– Школы?
– Как и мой отец до меня.
– Поздравляю вас, дорогой мой! – сердечно воскликнул Раффлс. Он будто помолодел на глазах.
– Я не уверен, что это обязательно, – кисло ответил Насмит.
– Но это наверняка очень интересно. И доказательство заключается в том, что вы идете на праздник, как и все остальные.
– Нет, не иду. Я живу там.
Думаю, Ниппер вспомнил имя собеседника, когда с силой опустил пятку на безответную плитку под ногами.
– Но вы же определенно собираетесь участвовать в школьном собрании, верно?
– Я не знаю. Если я это сделаю, могут быть неприятности. Я не знаю, что вы думайте об этой драгоценной схеме Раффлс, но я…
Клочковатая борода встала торчком, а зубы показались в проблесках усов, и во внезапной тираде, последовавшей за этими словами, мы узнали о его взглядах. Они были узкими, несдержанными и превратными, такими же, каких он придерживался, когда участвовал в школьных дебатах на первом году моего обучения. Но они были сказаны с его прежней энергичностью и все так же наполнены ядом. Года Насмиту мудрости не прибавили, но его внутренний энтузиазм не уменьшился, как не изменился и характер. Он говорил с большой силой и очень громко, и вскоре вокруг нас уже собралась небольшая толпа, но высокие воротники и широкие улыбки старых мальчишек помладше не сдерживали нашего притворного демагога. Зачем тратить деньги на человека, который мертв уже двести лет? Какая польза от этого для него или для школы? Кроме того, он лишь технически считается нашим основателем. Он не основал великую государственную школу. Он основал небольшую деревенскую гимназию, которая существовала полтора столетия. Значимой государственной школой она стала лишь в последние пятьдесят лет, и в этом нет заслуги благочестивого основателя. Кроме того, он был только номинально благочестивым. Насмит провел исследования на эту тему и все знал. И зачем бросать хорошие деньги на ветер ради бездарного человека?