– Много ли тех, кто поддерживает твое мнение? – поинтересовался Раффлс, когда агитатор сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
Насмит посмотрел на нас сверкающими глазами.
– Пока еще не знаю, – сказал он. – Но мы увидим после сегодняшнего вечера. Я слышал, что в этот раз здесь соберутся совершенно разные люди, будем надеяться, что среди них будет несколько здравомыслящих. Среди нынешнего штата нет ни одного благоразумного человека, и я знаю только одного среди попечителей!
Раффлс воздержался от улыбки, когда мы встретились взглядом.
– Я уважаю ваше мнение, – сказал он. – Я могу даже сказать, что разделяю его в некоторой степени. Но мне кажется, что наша обязанность в том, чтобы поддерживать общественное движение, подобное этому, даже если оно не принимает направления или формы наших собственных идей. Я полагаю, что вы все равно пожертвуете хоть что-то, Насмит?
– Пожертвовать? Я? И не подумаю! Даже медного фартинга не внесу! – воскликнул непримиримый банкир. – Сделать это – значило бы отказаться от своей позиции. Я всецело не одобряю это и буду использовать все свое влияние для прекращения этого абсурда. Нет, мой дорогой сэр, я не только не подписываюсь под этим, но и надеюсь, что мое влияние заставит большое количество подписчиков отказаться от внесения средств.
Вероятно, я был единственным, кто увидел внезапное и все же незначительное изменение в Раффлсе: его губы чуть сжались, взгляд приобрел жесткость. Я, по крайней мере, мог бы предвидеть последствия еще тогда. Но спокойный голос не выдал его, когда он спросил, будет ли Насмит выступать на собрании. Насмит сказал, что возможно, и, конечно, предупредил нас, чего ожидать. Он все еще распылялся, когда наш поезд прибыл на станцию.
– Тогда мы вновь встретимся близ Филипп, – воскликнул Раффлс веселым тоном. – Вы были очень откровенны со всеми нами, Насмит, и я буду достаточно откровенен и скажу, что намерен дискутировать с вами!
Раффлса пригласил выступить его старый друг из колледжа и по совместительству новый директор школы. Но мы должны были остановиться не в главном корпусе, а в корпусе, где жили, будучи мальчиками. Здание довольно сильно изменилось: пристроили крыло, провели электричество. Но четырехугольный двор и спортивные площадки выглядели абсолютно так же, как и плющ, который все так же обвивал окна кабинетов, ни став ни на миллиметр толще, а в комнате одного мальчика мы заметили традиционное изображение моста Чаринг-Кросс, которое передавалось из комнаты в комнату с тех самых пор, как сын подрядчика продал его, уходя из школы. Там все еще находилась и чуть полысевшая игрушечная птица, которая была моей, когда она и я принадлежали Раффлсу. И когда мы все шли на молитву, проходя через дверь, обитую зеленым сукном, которая все еще отделяла корпус учителей от корпуса мальчиков, всегда находился мальчишка, который занимал место в проходе, чтобы дать знак молчания остальным, собранным в зале. Картина, открывшаяся моему взору, абсолютно не изменилась, все было таким же, как в старые забытые дни. Только мы больше не были ее частью – ни душой, ни телом.
В этот вечер по другую сторону двери царило гостеприимство, и не переставал литься поток вин и шампанского. Присутствовали многочисленные представители молодых «старых мальчишек», для которых наши школьные дни имели место в доисторическое время, а среди их веселой болтовни и добродушного поддразнивания мы, старики, вполне могли остаться без собеседников. Но все обстояло совсем наоборот, именно Раффлс оказался жизнью и душой их компании, и совершенно не из-за крикетного мастерства. Среди нас не было другого игрока в крикет, и Раффлс поддерживал их темы разговора и искренне и оглушительно смеялся вместе со всеми. Я никогда не видел его в столь хорошем расположении духа. Не буду говорить, что он был мальчиком среди них, но он принадлежал к редкому типу людей, которые могут легко присоединиться к общему веселью и поддержать любой разговор, невзирая на свой возраст. Мои переживания и сожаления никогда еще не ощущались более остро, но Раффлс, казалось, абсолютно был лишен и тех и других.
Однако он не был героем матча «старых мальчишек», хотя именно на него возлагала надежды вся школа. Когда он вошел, публика замерла, а когда вышел, послышались стоны. У меня не было причин предполагать, что он не пытался выиграть. Подобные вещи случаются с крикетистом, который играет не в своем классе, но когда великий Раффлс подал мяч и отправил его катиться по всему полю, я уже не был в этом уверен. Это, безусловно, не повлияло на его настроение – он был еще более разговорчив, чем когда-либо, за нашим гостеприимным столом, а после обеда состоялось собрание, на котором мой друг и Насмит выступили.
Пока Насмит не поднялся с места, собрание было довольно спокойным. После плотного обеда с нашими хозяевами мы были индифферентны относительно темы собрания. Многие испытывали безразличие, некоторые страдали от предрассудков и апатии, и все это должно было исчезнуть во время вступительной речи. Не могу сказать с уверенностью, какой эффект произвела речь на слушателей. Знаю только, что почувствовал оживление со стороны всех, кто участвовал в собрании, после речи Ниппера Насмита.
И я осмелюсь сказать, что, как бы то ни было, его речь звучала довольно вульгарно. Но она была несравненно пылкой и, вероятно, составленной интуитивно, как и его осуждение всех причин, которые так любят легковерные люди. Его аргументы мы слышали раньше, он уже поделился ими с нами, сейчас он лишь обосновал свои мысли. Они являли собой краткое изложение нескольких определенных принципов, оратор использовал неплохую казуистическую риторику. Словом, его манера была достойна проблемы, которую она стремилась обозначить, если бы это было не так, то мы никогда бы не согласились с подобным без ропота. Но мы молчали, когда он закончил, на тот момент он уже почти кричал. И в полнейшей тишине Раффлс встал, чтобы занять его место на трибуне.
Я подался вперед с намерением не пропустить ни единого слова. Я так хорошо знал Раффлса, что был уверен, что смогу процитировать всю его речь, даже до того, как он огласит ее. Никогда еще я так не ошибался! До сих пор не было более мягкого ответа на колкости и насмешки, чем тот, который А. Дж. Раффлс адресовал Нипперу Насмиту на глазах удивленной публики. Он вежливо, но твердо отказался верить в то, что его старый друг Насмит… сказал о себе. Он знал Насмита двадцать лет и никогда не встречал собаку, которая бы лаяла так громко и кусала так мало. Дело в том, что у него слишком любезное сердце, чтобы кусать кого-то. Насмит мог встать и протестовать так громко, как ему хотелось, – оратор уже объявил, что знает его лучше, чем он знает себя. У него, конечно же, есть небольшие недостатки, но они меркнут на фоне его великих качеств. Он слишком хороший спортсмен. У него прекрасная черта – защищать сторону меньшинства. Только это благородное дело заставило Насмита составить столь пылкую речь, которую мы слышали сегодня. Что касается Раффлса, несмотря на все замечания и ремарки Насмита о новом фонде, он подпишется, как и любой из нас, ведь он «щедрый и добрый парень», как мы все знаем.
Раффлс разочаровал старых мальчишек вечером, так же как он разочаровал школу днем. Мы были уверены, что он продемонстрирует благородное презрение к идеям Насмита и использует добродушное подшучивание, но он разочаровал нас, допуская дружелюбные, но бестактные выпады. Тем не менее этот легкий подход к столь серьезной обвинительной речи эффективно настроил собравшихся на сам праздник. После его речи Насмит был неспособен ответить ему так, как ответил бы на привычную Раффлсу насмешливую речь. Он мог только сардонически улыбаться и говорить, что время покажет, что Раффлс лишь лжепророк, и хотя последующие ораторы были менее милосердны, общий тон дискуссии уже был задан, и в дебатах не было откровенных выпадов. Однако в Насмите бушевали настоящие страсти, о которых я узнал этой же ночью.
Вы можете подумать, что в сложившихся обстоятельствах он не посетил бы организованный директором школы бал, которым закончился вечер, но в таком случае вы бы, к сожалению, недооценили столь упрямого человека, как Ниппер. Он, вероятно, был бы одним из тех, кто утверждает, что в его самой личной атаке нет ничего личного. Не то чтобы Насмит, говоря о Раффлсе, начал оскорблять его напрямую, когда он и я оказались лицом к лицу у стены бального зала, он мог простить более откровенных критиков, но не тех, кто относился к нему гораздо мягче, чем он того заслуживал.
– Кажется, я видел вас с этим выдающимся Раффлсом, – начал Насмит, посмотрев на меня с вызовом. – Вы хорошо его знаете?
– Близко знаком.
– Я помню, вы были с ним, когда он напал на меня. Он всеми силами пытался сказать мне, кто он такой. Тем не менее он говорит сейчас так, как будто мы с ним были старыми друзьями.
– Вы учились с ним на одном курсе, – ответил я, уязвленный его тоном.
– Это что, важно? Я рад сказать, что у меня было слишком много чувства собственного достоинства и слишком мало уважения к Раффлсу, чтобы быть его другом тогда. В то время я прекрасно был осведомлен, чем он занимался, – сказал Ниппер Насмит.
Из-за его уверенных нападок у меня перехватило дыхание. Но во вспышке озарения я понял, как ему ответить.
– Не сомневаюсь, что вы могли многое увидеть, живя в городе, – сказал я, и мой выпад заставил его покраснеть, но и только.
– Значит, он действительно выходил по ночам? – заметил мой противник. – Вы успешно выдали секрет своего друга. А чем он сейчас занят?
Я позволил своим глазам проследить за передвижениями Раффлса по залу, прежде чем ответить. В этот момент он вальсировал с женой хозяина; вальсировал он так же искусно, как делал все остальное. Другие танцующие пары, казалось, таяли перед ними. А его партнерша выглядела намного моложе, словно вновь став сияющей девушкой.
– Я имел в виду в городе, или где бы он ни жил своей таинственной жизнью, – объяснил Насмит, когда я ответил ему, что он и сам может посмотреть на него. Но его тон меня не беспокоил, только эпитет, который он использовал. После него мне стало труднее следить за движениями Раффлса по бальному залу.