– Я думал, что все знают о том, чем он занимается – он почти целыми днями играет в крикет, – был мой взвешенный ответ, и если в нем послышались резкие ноты, то могу честно сказать, что виной тому была моя тревога.
– И это все, чем он занят? – продолжил допрос мой инквизитор.
– Вам лучше спросить самого Раффлса, – сказал я. – Жаль, что вы не задали ему этот вопрос публично, еще на собрании!
Но я начал проявлять раздражение, и, конечно же, это сделало Насмита еще более невозмутимым.
– В самом деле, послушав вас, я мог бы сделать вывод, что он занимается чем-то постыдным! – воскликнул он. – И в этом отношении я считаю профессиональную игру в крикет постыдным занятием, когда в него играют люди, которые называют себя джентльменами, но в действительности лишь профессионалы в одежде джентльменов. Нынешнее повальное увлечение гладиаторским атлетизмом я считаю одним из великих зол нашей эпохи. Но хуже этого – тонко завуалированный профессионализм так называемых любителей. Мужчины, играющие за джентльменов, получают больше, чем игроки, которые ими не являются. Раньше подобного не было. Любители были любителями, а спорт спортом; тогда не было никаких Раффлсов в профессиональном крикете. Я и забыл, что Раффлс – современный крикетист, это отчасти объясняет его поведение. Вместо того, чтобы мой сын стал крикетистом, знаете ли вы, кем бы я предпочел видеть его?
Меня его ответ мало волновал, но все же что-то внутри меня хотело услышать, что он скажет, и я затаил дыхание, пока он не ответил:
– Я бы предпочел видеть его вором! – сказал Насмит с диким блеском в глазах, повернулся на каблуках и ушел.
На этом мое смущение покинуло меня…
…уступив место буре чувств и эмоций. Был ли этот разговор случайным или спланированным? Моя совесть сделала меня трусом, и все же была ли хоть одна причина, которая помогла бы мне не думать о худшем? Мы с Раффлсом выписываем пируэты на краю пропасти, рано или поздно мы оступимся, и яма проглотит нас. Я захотел как можно быстрее вернуться в Лондон и с этими мыслями вернулся в свою комнату в нашем старом корпусе. Пора бы мне покончить с танцами. Так я принял обет, которому остаюсь верным, как любой настоящий джентльмен своему слову. Дело было не только в болезненной ассоциации и чувстве, будто я недостоин там находиться. Оказавшись в своей комнате, я стал думать о других танцах… Я все еще курил сигарету – по привычке, к которой пристрастил меня Раффлс, когда вдруг поднял глаза и обнаружил его самого. Он стоял у двери и изучающе смотрел на меня. Он открыл дверь так бесшумно, как мог только Раффлс, и теперь был занят тем, что закрывал ее все в той же профессиональной манере.
– Ахиллес ушел к себе несколько часов назад, – сказал он. – И все это время он дулся в своей палатке!
– Так и есть, – ответил я, смеясь: он всегда умел приободрить меня, – но брошу, если ты разделишь со мной компанию за сигаретой. Наш хозяин не против, для этой цели здесь предусмотрена пепельница. Я мог бы дуться под одеялом, но готов просидеть с тобой до утра.
– Мы можем сделать что-то похуже, но, с другой стороны, и получше этого, – предложил Раффлс, впервые он отказался от соблазна закурить «Салливан». – Уже наступило утро, через час рассветет. И где рассвет лучше, чем в Уорфилд-Вудсе или вдоль Стокли, а может, и на Аппер или Миддл? Я хочу спать не больше тебя. За этот день я растратил больше сил, чем за многие годы. Но если мы не может спать, Банни, давай хотя бы глотнем свежего воздуха.
– Все уже легли? – я спросил.
– Давным-давно, я был последним. Почему ты спрашиваешь?
– Может показаться немного странным, если мы вновь появимся после того, как ушли, если, конечно, нас кто-нибудь увидит.
Раффлс смотрел на меня, и на губах его была дерзкая улыбка, полная озорства и хитрости, но она представляла собой самое чистое озорство, которое только возможно, и самую невинную хитрость.
– Никто нас не услышит, Банни, – сказал он. – Я хочу выбраться отсюда, как в старые добрые ночи. Я мечтал о возможности побродить по былым тропам с момента, как мы сюда приехали. В этом нет ни малейшего вреда, и если ты пойдешь со мной, я покажу тебе, как мне это удавалось.
– Но я знаю, – сказал я. – Забыл, кто тянул и забирал за тобой веревку, а после опускал ее для тебя с точности до минуты?
Раффлс смерил меня взглядом из-под полуопущенных век, при этом он все еще улыбался, и его улыбка была слишком доброжелательной, чтобы оскорбить меня.
– Дорогой мой Банни! И ты полагаешь, что даже тогда я пользовался только одним способом? Всю жизнь у меня была запасная лазейка, и если ты готов, я покажу тебе, что я предпринимал в то время, когда я был здесь. Сними эту обувь и надень теннисные туфли, достань свой плащ, потуши свет, я буду ждать тебя на площадке через две минуты.
Он встретил меня с пальцем на губах и не проронил ни слова. Он повел меня вниз по лестнице, наши ступни перемещались вплотную к бортику, на расстоянии в два фута от каждой ступени. Должно быть, это была детская игра для Раффлса. Соблюдение старой предосторожности, очевидно, ради того, чтобы я развлекался вместе с ним, но я признаюсь, что для меня все это было освежающе захватывающим – на этот раз без какого-либо риска, что нас поймают! Без единого скрипа мы достигли зала и легко могли выйти на улицу без опасности или трудности. Но Раффлс не повел меня туда. Он, должно быть, хотел отвести меня в крыло для мальчиков через дверь, обитую зеленым сукном. Для этого пришлось открыть и закрыть много дверей, но Раффлс, казалось, был в восторге от этих лжепрепятствий, и через несколько минут мы уже отдыхали, навострив уши, в зале для мальчиков.
– Через эти окна? – прошептал я, когда часы на пианино стали показывать время, которое означало, что шанс кого-либо встретить почти нулевой.
– Конечно, а как же еще? – прошептал Раффлс, открыв окно, у подоконника которого мы всегда находили письма из дома.
– И затем через двор…
– И через ворота в конце. Без разговоров, Банни, над нашими головами располагается все общежитие, но наше было впереди, помнишь, и, если бы они когда-либо увидели меня, я должен был бы отступить, используя другой путь, пока они наблюдали за тем, откуда я пришел.
Палец был у него на губах, когда мы тихо выбрались наружу, под звездное небо. Я помню, что чувствовал острый гравий сквозь тонкие подошвы, когда мы покинули дорожку и вышли во двор. Ближайшая к нам зеленая трибуна (с которой студенты выступали с речью во время летнего семестра в конце второго этапа обучения в школе) была милостиво удобна, и мы в своих теннисных туфлях без особых трудностей перелезли через ворота за пределы двора. После того как мы опустились на землю, мы оказались на пустынной проселочной дороге и не увидели ни души, пока крались под окнами кабинетов, а на главной улице дремлющего города царила тишина. Наши шаги казались тише, чем падение капли росы на землю, и мягче, чем лепестки, которыми восторгаются поэты. Но Раффлс не стремился сохранить эту тишину, он взял меня под руку и завел разговор шепотом, пока мы шли по дороге.
– Значит, вы и Ниппер перекинулись словом… или даже парой слов? Я видел вас краем глаза, когда вальсировал, и услышал, как ты покинул зал, краем уха. Вы говорили довольно долго, Банни, и мне показалось, что я даже слышал свое имя. Он самый последовательный человек, которого я знаю, и он совсем не изменился за эти годы. Но он внесет свой вклад в благороднее дело, вот увидишь, и я буду рад, что заставлю его это сделать.
Я прошептал, что не верю в это ни на мгновение. Раффлс просто не слышал, что Насмит сказал о нем. И он не стал даже слушать, когда я решил поделиться с ним этим. Он повторял вновь и вновь убежденно свое утверждение, настолько химерическое, что я в свою очередь прервал его, чтобы узнать, на чем основывается его уверенность.
– Я уже говорил тебе, – сказал Раффлс. – Я собираюсь заставить его.
– Но как? – спросил я. – Когда и где?
– Близ Филипп, Банни, где я сказал, что увижу его. Какой же ты, Банни, забывчивый!
И я полагаю, что на равнине близ Филипп
Цезарь и встретил свой конец;
Но кто пронзил Брута, я
И по сей день не могу дать ответ!
– Возможно, ты подзабыл Шекспира, Банни, но ты обязан помнить эти строки.
И я смутно припоминал, что слышал их раньше, но понятия не имел, что хочет сказать Раффлс, цитируя их, и я честно сказал ему об этом.
– Театр войны, – ответил он. – И вот мы на пороге!
Раффлс внезапно остановился. Это был последний темный час в эту летнюю ночь, но свет от соседнего фонаря упал на его лицо, когда он повернулся.
– Кажется, ты также спрашивал «когда», – продолжил он. – В эту самую минуту… если ты подсадишь меня!
Позади него, чуть выше его головы, не огороженное решеткой, находилось широкое окно с проволочной сеткой, под ним были золотом выведены имена, и я прочитал знакомое имя Насмита.
– Ты же не собираешься залезть внутрь?
– В этот же миг с твоей помощью и через пять или десять минут, если решишь не помогать мне.
– Неужели ты принес… свои инструменты?
Он мягко похлопал по карману.
– Не все, Банни, но никогда не знаешь, когда захочешь воспользоваться одним или двумя. Я рад, что взял их с собой. А ведь чуть не оставил.
– Должен сказать, я думал, что ты все-таки оставил инструменты и просто вышел глотнуть свежего воздуха, – сказал я укоризненно.
– Но ты должен быть рад, что я этого не сделал, – ответил он с улыбкой. – Это будет означать вклад старины Насмита в Фонд Основателя, и я обещаю, что он внесет достаточно денег! Мне повезло, что я все-таки взял с собой инструменты. Теперь ты поможешь мне использовать их или нет? Если да, то время пришло, если нет, то уходи прямо сейчас и…
– Не так быстро, Раффлс, – сказал я возмущенно. – Ты, должно быть, планировал все это до того, как пришел сюда, иначе ты никогда бы не взял инструменты.
– Мой дорогой Банни, они часть моего набора! Я держу их в кармане своей вечерней одежды. Что касается самого фонда, я даже не думал об этом, тем более ради того, чтобы заставить кого-то пожертвовать сотню. Но даю тебе слово, что это все, чего я коснусь, Банни… я не заберу ничего себе сегодня ночью. В этом нет риска. Если меня поймают, я просто притв