– Чего мы действительно хотим, – мягко заметил Раффлс, – так это увидеть нечто такое же хитроумное, как этот последний трюк с коробкой.
– Тогда пройдите сюда, – сказал клерк и провел нас в закуток, почти всю площадь которого занимал знакомый нам громадный окованный железом сундук. Сейчас его крышка служила подставкой для каких-то таинственных предметов, накрытых чехлом от пыли. – А вот здесь, – продолжал он, открывая их, – реликвии Раффлса, изъятые из его комнат в Олбани после его смерти и похорон. Это самый полный комплект вещей, которым мы располагаем. Вот это его сверло, а это бутылка с маслом, которым он, как мы считаем, и смазывал это самое сверло, чтобы оно не создавало шума. Вот револьвер, из которого он застрелил джентльмена на крыше по дороге в Хоршэм, его отобрали у Раффлса на пароходе P&O, прежде чем он спрыгнул за борт.
Я не смог удержаться от замечания и сказал, что Раффлс никогда ни в кого не стрелял. Я стоял, прислонившись спиной к ближайшему окну, с надвинутой до самых бровей шляпой и поднятым до ушей воротником.
– Это единственный известный нам случай, – признался клерк, – и у нас не было достаточно доказательств, иначе его драгоценный друг получил бы намного больший срок. А вот в этой гильзе Раффлс спрятал императорскую жемчужину на P&O. Вот эти буравчики и клинья он использовал для взлома. А вот эту веревочную лестницу он закреплял с помощью трости. Предположительно, все это было у него с собой в тот вечер, когда он ужинал у лорда Торнэби, еще до сервировки Раффлс успел его обчистить. А это его дубинка. Но вот зачем ему был нужен этот небольшой бархатный мешочек с двумя дырками и с резинками вокруг каждой, никто еще не смог догадаться. Возможно, у вас есть какие-либо предположения на этот счет?
Раффлс взял в руки бархатный мешочек, который он изобрел для бесшумного подпиливания ключей. Он держал его как кисет, взяв двумя пальцами, большим и указательным, и лишь пожимал плечами с недоуменным выражением. Несмотря на это, он показал мне несколько стальных опилок, которые ему удалось обнаружить, и прошептал на ухо: «Гении сыска!». Мне ничего не оставалось, как осмотреть дубинку, которой я когда-то ударил Раффлса по голове; на ней до сих пор оставались следы его крови. Видя мой ужас, клерк поспешил изложить искаженную версию этого происшествия. Эта история, как и многие прочие, стала известна в Олд-Бейли и, вероятно, сыграла важную роль в том, что ко мне было проявлено милосердие. Однако слышать ее снова, к тому же в таком пересказе, было слишком мучительно, и Раффлс отвлек внимание на собственный снимок, который висел на стене над сундуком и который я предпочитал до этого момента не замечать. Во фланелевом костюме, с зажатым между губами «Салливаном», Раффлс с видом победителя позировал на крикетном поле. В полузакрытых глазах – его вечная дерзкая лень. У меня тоже где-то хранилась эта фотография, и я мог сказать, что этот портрет не самый удачный. Впрочем, черты лица правильные, резко очерченные. Иногда мне хотелось показать этот снимок скульпторам, чтобы они увидели, как должна выглядеть хорошая статуя.
– Глядя на него, невозможно заподозрить, кто он, да? – спросил клерк. – Теперь вы понимаете, почему в свое время никто его даже не подозревал.
Клерк смотрел прямо в лицо Раффлсу водянистыми доверчивыми глазами. Я с трудом устоял, чтобы не повторить его же браваду.
– Вы упомянули, что у него был друг, – заметил я, погружаясь еще глубже в воротник пальто. – У вас есть его снимок?
На это бледный клерк ответил такой вымученной улыбкой, что мне даже захотелось отхлестать его по нездорово-бледным щекам, чтобы влить в них хоть немного крови.
– Вы имеете в виду Банни? – спросил этот фамильярный юноша. – Нет, сэр, здесь ему нет места, у нас выставлены только настоящие преступники. А Банни определенно не подходит под описание. Он повсюду таскался за Раффлсом, сам же был совершенно ни на что не способен. В одиночку и подавно ничего из себя не представлял. Даже когда он затеял постыдное ограбление своего же бывшего дома, известно, что ему не хватило смелости забрать добычу, и Раффлсу пришлось повторно проникнуть внутрь. Нет, сэр, мы даже не вспоминаем о Банни, мы уверены, что никогда о нем больше не услышим. Если хотите знать мое мнение, то он совершенно безобидный прохвост.
Я и не собирался спрашивать его мнение, мне хватило и того, что он сказал до этого, я яростно дышал в поднятый воротник, который стал чем-то вроде респиратора. Мне оставалось лишь надеяться, что Раффлс что-нибудь скажет, и он действительно сказал.
– Единственное ограбление, о котором я что-то помню, – заметил он, легонько стукнув зонтиком по окованному сундуку, – было связано с этим, и в тот раз человек снаружи сделал ничуть не меньше, чем человек внутри. Могу я спросить, что вы храните в сундуке?
– Ничего, сэр.
– Я был уверен, что вы храните там другие изъятые реликвии. Разве у него не было приспособления, чтобы влезать и вылезать без необходимости открывать крышку сундука?
– Вы имеете в виду, как он мог высовывать голову, – возразил клерк, демонстрируя осведомленность. Он убрал некоторые мелкие экспонаты и, достав перочинный ножик, с его помощью открыл люк в крышке.
– Только световой люк, – заметил Раффлс, с некоторым разочарованием.
– А что вы ожидали? – спросил клерк, изрядно утомившись и сожалея, что потратил время.
– Хотя бы боковую дверцу! – ответил Раффлс, посмотрев на меня с таким лукавством, что мне пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку. Так я в последний раз улыбнулся в тот день.
Открылась дверь, и вошел человек, в котором можно было безошибочно узнать детектива; за ним шли двое подобных нам посетителей музея. На детективе были жесткая круглая шляпа и темное тяжелое пальто, которое с первого взгляда выдает общепризнанную униформу детектива. На одно ужасное мгновение его стальные глаза остановились на нас с холодно-пытливым выражением. Он не сводил с нас взгляда, пока из угла, отведенного реликвиям Раффлса, не вынырнул клерк, и только тогда беспокоящий нас незнакомец отвел своих спутников к противоположному от двери окну.
– Инспектор Дрюс, – поведал нам клерк почтительным шепотом, – тот самый, что раскрыл дело в Чок-Фарм. Вот кто был бы достойным оппонентом для Раффлса, будь тот до сих пор жив!
– О, я в этом не сомневаюсь, – серьезно ответил Раффлс. – Я был бы весьма встревожен, если бы за мной охотился такой человек. А ваш музей пользуется популярностью!
– На самом деле, совсем нет, сэр, – прошептал клерк. – Бывает, что обычных посетителей, вроде вас, джентльмены, мы не видим неделями. Я полагаю, что это пришли знакомые самого инспектора, видимо, хотят взглянуть на фотографии из Чок-фарм, которые и стали самой важной уликой и помогли повесить того мерзавца. У нас здесь целая коллекция любопытных снимков, сэр, если вам интересно взглянуть.
– Если это не займет много времени, – ответил Раффлс, вынимая часы, и как только клерк отошел от нас, он тут же схватил меня за руку.
– Здесь стало жарковато, – прошептал он, – но нам нельзя удирать отсюда, словно пугливые зайцы. Такое поведение может быть опасным. Спрячь лицо в фотографиях и предоставь мне все остальное. Как только наступит подходящий момент, я исчезну, будто опаздывая на поезд.
Я без лишних слов повиновался. Я смог успокоиться, так как у меня было время на обдумывание ситуации. Меня даже удивило, что Раффлс на этот раз был склонен преувеличить несомненный риск пребывания в одной комнате с офицером, чье имя и репутация нам отлично известны. Раффлс, безусловно, сильно постарел и изменился до неузнаваемости, но при этом он не утратил дерзкого хладнокровия, которое не раз помогало ему выпутываться из куда более опасных переделок, чем та, которая нам могла угрожать сейчас. С другой стороны, казалось маловероятным, чтобы столь выдающийся детектив запомнил лицо такого незначительного правонарушителя, как я; к тому же он стал детективом уже после того, как я отошел от дел. Но все же риск определенно существовал, поэтому я без улыбки стал изучать вместе с клерком альбом с ужасными снимками. Несмотря на положение, в котором мы находились, меня все же заинтересовали фотографии преступников и их жертв, они взывали к темной стороне моей души, и это же извращенное любопытство заставило меня окликнуть Раффлса, чтобы привлечь его внимание к снимку печально известного места убийства. Ответа не последовало. Я осмотрелся по сторонам. Раффлса нигде не было. Только секунду назад мы втроем рассматривали снимки у одного из окон, а трое вновь прибывших занимались тем же возле другого окна. По всей видимости, не издавая ни единого звука и воспользовавшись тем, что мы отвернулись, Раффлс исчез.
К счастью, клерк и сам был увлечен тем, что пожирал глазами кошмарный альбом. Пока он был занят, я успел справиться с охватившим меня изумлением, но инстинктивно не стал скрывать свое недовольство, когда он оглянулся в мою сторону.
– Мой друг – самый нетерпеливый человек на земле! – воскликнул я. – Он сказал, что поспешит на вокзал, боится опоздать на поезд, и ушел, даже не попрощавшись!
– А я и не слышал, как он ушел, – признался весьма озадаченный клерк.
– Как и я, но он похлопал меня по плечу и что-то сказал, – солгал я. – Я был слишком погружен в эту кошмарную книгу, чтобы отвлечься. По всей видимости, он тогда и сказал, что уходит. Ну и пусть! Лично я хочу увидеть все экспонаты.
Я так старался развеять подозрения, которые могли возникнуть в связи со странным исчезновением моего компаньона, что задержался в музее даже дольше, чем знаменитый детектив со своими друзьями. Краем глаза я видел, как они рассматривают реликвии Раффлса, даже обсуждают меня самого у меня же под носом, и только после этого я остался наедине с анемичным клерком. Опуская руку в карман, я незаметно смерил его оценивающим взглядом. Система чаевых всегда была одним из кошмаров моей жизни, пусть и не худшим из них. Не потому, что я скряга, а просто потому, что иногда действительно трудно разобраться, кому и какую сумму нужно дать. По себе знаю, каково быть замешкавшимся клиентом, который не спешит доставать кошелек, но такое поведение было не от скупости, а из желания точно определить сумму. Тем не менее я, как ни странно, не ошибся в случае с клерком, который охотно принял серебряную монету и выразил надежду, что скоро сможет прочитать обещанную мной статью. Ему предстояло ждать ее долгие годы, но льщу себя надеждой, что эти запоздалые страницы не обидят его, а придутся по нраву, если он когда-нибудь прочитает их своими водянистыми глазами.