Я начал понимать.
– И даже тогда, подумай сам, как это может привести их к нам? Почему они вообще должны нас заподозрить? Я всего лишь ушел пораньше. А ты отлично воспринял мой уход – ты не мог бы сказать лучше, даже если бы я сам заранее тебя подготовил. Я положился на тебя, Банни, и ты оправдал мое доверие с таким блеском, как никогда раньше. Мне грустно лишь от того, что ты перестал доверять мне. Неужели ты веришь, что я оставил сундук в таком виде, что первый же работник, который придет вытирать пыль, сможет понять, что произошло ограбление?
Я со всей возможной энергией отрицал эту мысль, но она исчезла, только когда я решился спросить его об этом.
– Ты забыл о ткани, которой были укрыты все эти вещи, Банни? Забыл обо всех остальных револьверах и дубинках, из которых легко можно было что-то выбрать? Я выбирал весьма тщательно и заменил все свои вещи похожими. Веревочная лестница, которая заменила мою, конечно, не идет с ней ни в какое сравнение, но когда я свернул ее на сундуке, разница стала незаметна. Разумеется, я не смог найти другого бархатного мешочка, но с легкостью заменил свою трость и даже смог найти гильзу, чтобы заменить оправу полинезийской жемчужины. Ты и сам видел, что за гид там сопровождает посетителей, неужели ты думаешь, что он сможет заметить разницу в следующий раз? А даже если и заметит, то неужели он сразу же заподозрит именно нас? Вещи остались на своих местах, как он их сам оставил, под тканью, которую снимают с экспонатов только для заинтересованных посетителей, а таких часто не бывает неделями.
Я признал, что мы будем в безопасности в течение трех или четырех недель. Раффлс протянул мне руку.
– Предлагаю больше не ссориться по этому поводу, Банни, и выкурить трубку мира марки «Салливан»! За три-четыре недели многое может произойти, и что ты скажешь, если это окажется последним моим преступлением – и по счету, и по значимости? Должен признать, такое завершение кажется мне подходящим и естественным, хотя, конечно, я мог бы выбрать что-нибудь куда более эффектное и менее сентиментальное. Нет, я не могу дать никаких обещаний, Банни, теперь, когда вернул все эти вещи, я могу и не устоять перед искушением вновь ими воспользоваться. Но эта война и так дает достаточно поводов для волнения… и все что угодно может произойти за три-четыре недели, разве нет?
Думал ли он уже в то время о том, чтобы пойти добровольцем на фронт? Решил ли он уже тогда воспользоваться своей единственной возможностью искупления… нет, пройти путь, в конце которого ему было суждено умереть? Я не знал этого тогда и уже никогда не узнаю. Тем не менее его слова оказались удивительно пророческими: в эти три или четыре недели произошли события, которые поставили под угрозу будущее нашей империи и заставили ее сыновей отовсюду собраться под ее знаменем и сражаться. Сейчас все эти события уже кажутся древней историей. Но ничего не помнится мне так ярко и живо, как слова Раффлса о его последнем преступлении, пожатие его руки, когда он их произносил, и печальный блеск в его уставших глазах.
Последнее слово
Последний из всех этих рассказов о Раффлсе исходит от более свежего и недавнего пера. Я излагаю его в точности, как он появился у меня, в письме, которое значило для меня больше, чем для любого другого читателя. И все же эти строки могут вызвать хотя бы небольшую часть восхищения, которое я испытывал к настоящему герою, и я надеюсь, что они помогут изменить ваше впечатление о нем в положительную сторону (о себе я так думать не призываю). Именно по этой причине я и делюсь с вами этими последними словами о своем, а возможно, и вашем, герое.
Это письмо было моим первым утешением, ему предшествовали случайная встреча и бессонная ночь, и я приведу здесь каждое слово, за исключением самого последнего.
39 КЭМПДЕН ГРОВ КОУРТ, В.,
Июнь 28, 1900.
ДОРОГОЙ ГАРРИ! Во время нашей случайной встречи вчера я почти ничего не смогла сказать тебе; вероятно, ты желаешь знать причину. Я не хотела показаться грубой. Я была огорчена до глубины души, увидев тебя, столь жестоко пострадавшего и хромого. Я не могла горевать, когда наконец заставила тебя рассказать мне, как это произошло. Я уважаю и завидую каждому мужчине из вас… каждому, чье имя указано в этих ужасных списках, которые заполняют газеты каждый день. Я знала о судьбе мистера Раффлса, но не знала, что же произошло с тобой, и есть что-то, что я хотела поведать тебе о нем, то, что я не могла сказать тебе за одну минуту на улице и в разговоре вообще. Вот почему я попросила тебя дать мне свой адрес.
Ты заметил, что я говорила так, словно знала мистера Раффлса. Конечно, я часто наблюдала его игру в крикет, и слышала о нем и о тебе. Но я встретила его лишь раз, и эта встреча произошла в ночь после того, как мы с тобой встретились в последний раз. Я всегда предполагала, что ты знал об этой встрече. Только вчера я поняла, что ты ничего не знал. Поэтому я решила рассказать тебе о том, что произошло, написать каждое сказанное слово.
В ту ночь – я имею в виду следующую ночь – все, за исключением меня отправились на приемы, а я осталась в Пэлес-Гарденс. Я направлялась в гостиную после обеда, и только принялась зажигать свечи, как в комнату с балкона вошел мистер Раффлс. Я сразу же узнала его, потому что была свидетелем того, как он набрал сенчури в Лордс лишь день назад. Он, похоже, был удивлен, что никто не сказал мне, что он здесь, но все было настолько неожиданным, что я почти не думала об этом. Боюсь, это был не самый приятный сюрприз. Я интуитивно почувствовала, что он пришел от тебя, и признаю, что это меня в тот момент рассердило. Но через мгновение он заверил меня, что ты ничего не знал о его приходе, что ты никогда бы не позволил ему прийти сюда, но что он сделал это как твой самый близкий друг, а значит, и мой друг (я сказала, что приведу здесь каждое его слово).
В течение некоторого времени мы стояли и просто смотрели друг на друга, и я никогда еще не была более уверена в чьей-либо откровенности и искренности; но он был абсолютно откровенен и искренен со мной тогда и по-настоящему беспокоился о тебе, что бы он ни чувствовал до или после этого. Я спросила, почему он пришел и что случилось, и он сказал, что беспокоится не о том, что уже произошло, а о том, что только может произойти; я спросила его, думает ли он о тебе, и он просто кивнул и сказал, что я знаю о том, что ты сделал, лучше всех. Но я начала задаваться вопросом, знает ли сам мистер Раффлс обо всем, и хотела, чтобы он первый подтвердил, что ему все известно, и он ответил, что мы оба знаем, кто один из тех двух мужчин, которые были у нас дома вчера. Мне понадобилось некоторое время, чтобы ответить. Я была удивлена тому разговору, который мы вели. Наконец я решила просто спросить его, откуда он знает. Его слова все еще звучат в моей голове, будто это было вчера.
– Потому что я был тем вторым человеком, – сказал он совершенно спокойно, – потому что это я заманил его сюда, и я готов ответить за то, что сделано, но я не готов смотреть, как несчастный Банни страдает за это.
Сказав это, он ясно дал понять смысл своих слов: перейдя к колокольчику и поднеся свой палец к нему, он показал, что готов вызвать любую помощь или защиту, если я желаю этого. Конечно, я не позволила ему позвонить.
Сначала я ему не поверила. Поэтому он провел меня к балкону и показал мне, как он забрался вверх и внутрь. Он проник в дом во второй раз, и все ради того, чтобы сказать мне, что в первую ночь он обманом заманил тебя сюда. Он должен был рассказать мне еще больше, чтобы я смогла ему поверить. Но прежде чем он ушел (тем же путем, которым пришел), я стала единственной женщиной в мире, которой было известно, что А. Дж. Раффлс, великий крикетист и не менее известный так называемый взломщик-любитель, – один и тот же человек.
Он рассказал мне свою тайну, доверил мне судить его и вверил свою судьбу в мои руки – и все ради тебя, Гарри, все ради того, чтобы я не осуждала тебя. И вчера я увидела, что ты ничего не знал об этом, что твой друг умер, так и не сообщив тебе о своем настоящем, но тщетном акте самопожертвования!
Гарри, я могу только сказать, что теперь я понимаю вашу дружбу и тот длинный и ужасный путь, по которому вы прошли ради этой дружбы. Как много людей зашли бы так же далеко ради такого друга? В ту ночь я наконец поняла. Это огорчило меня больше, чем я могу передать словами, Гарри, но я всегда понимала тебя.
Он говорил со мной без прикрас и откровенно о своей жизни. Это было невероятно, что он смог рассказать мне все вот так, и еще более невероятно, что я просто сидела и слушала его. Я думала о том разговоре бессчетное количество раз и давно перестала удивляться самой себе. У мистера Раффлса был абсолютный магнетизм, которому ни ты, ни я не могли сопротивляться. Он был сильная личность с сильным характером, а когда человек встречает другого человека с теми же качествами, вместе они могут снести обычного смертного с ног. Ты не должен думать, что ты единственный, кто служил и следовал за ним. Когда он сказал мне, что это все было для него игрой, и единственной известной ему игрой, которая захватывала его и всегда была полна опасности и драмы, я даже смогла найти что-то в моем сердце, что способно было попробовать поиграть в эту игру самой! Не то чтобы он обращался ко мне с каким-то гениальным софизмом, и его слова не были полны парадоксальной порочности. Это был его естественный шарм, юмор, и тень печали во всем этом, что взывали к чему-то более глубокому, чем благоразумие и законопослушность. Он очаровывал людей. Но в нем было что-то еще. Были глубины, которые взывали к другим глубинам; и ты не поймешь меня, когда я скажу, что думаю, что он был тронут тем, что женщина слушает его, так как я его тогда слушала. Я знаю, что это привлекло меня – мысль о такой жизни, но я тут же пришла в чувство и стала умолять его оставить все это.
Я не думаю, что встала на колени тогда. Но боюсь, что я плакала; и это был конец. Он притворился, что ничего не замечает, а затем мгновенно все прекратил с пугающей легкостью, которая ужаснула меня тогда, но с тех пор при воспоминании об этом тот момент трогает меня больше, чем все остальное. Я помню, что хотела пожать ему руку в конце. Но только мистер Раффлс покачал головой, и на мгновение его лицо сделалось столь же печальным, сколь было галантным и веселым все остальное время. Затем он ушел тем же ужасным способом, как и попал внутрь, и ни одна душа в доме не знала, что он был там. И даже тебе он никогда не говорил об этом!