— Я так и знала!
— Я рад, — сказал я. — Но пусть это останется не более чем гипотезой. Я не сказал, что вы правы; я сказал: допустим, вы правы. Кстати сказать, у вас я никогда ничего не крал.
— И это правда?
— Истинная!
— И я должна поверить вам на слово? Слово вора?
— Украшения пропали из вашего номера, — заметил я. — Имейте в виду: моя нога не переступала порога вашей комнаты. Я даже не знаю, в каком номере вы живете.
— Как же вы можете утверждать, что никогда в нем не были?
— Потому что вы живете на шестом этаже, а единственный номер на шестом этаже, в котором я побывал, — это номер Антеи Ландау.
— Бедняжка Антея, — вздохнула она. — Она не ладила с большинством постоянных жильцов, но ко мне всегда была добра. «Дорогая, если вы когда-нибудь напишете книгу, — говорила она, — несите ее прямо ко мне». Вы только что сами признались! — бросила она на меня испепеляющий взгляд.
— В чем признался?
— Что были в ее номере.
— Подумаешь, признание, — ответил я. — Мы с вами не в суде. Как бы то ни было, там нашли отпечаток моего пальца. Главное, я никогда не был в вашем номере и в глаза не видел вашего Элвиса на черном бархате.
— Тогда откуда вы… а-а… Верно, вам сказал Марти.
— Он просто в восторге. Но позвольте вернуться к моей гипотезе. Предположим, чисто теоретически, что ваши рубины у меня.
— Теоретически — подходящее слово. Хорошо, сыграем по вашим правилам. У вас нет рубинов, но предположим, они у вас были.
— Что вам нужно для счастья?
— Что мне нужно для счастья? Верните мне эти проклятые рубины, и я буду на седьмом небе!
— Вам нужны сами рубины? Просто пытаюсь понять, что вас привлекает, — пояснил я. — Симпатичные красные камушки или их цена?
— Продолжайте.
— Вас удовлетворит их денежный эквивалент?
Ее глаза загорелись. Они остались синими, но уже не такого пронзительного цвета. Наверное, я начал к ним привыкать.
— Джон Консидайн тоже затрагивал эту тему, — заметила она. — Он сказал Марти, чтобы тот предложил мне пять тысяч долларов. Пять тысяч долларов!
— Жалкие гроши, — согласился я.
— Я бы сказала — жалкая подачка. Оценщик говорил, что они стоят восемьдесят тысяч.
— Это больше той суммы, на которую они застрахованы, но, вероятно, ненамного. Ладно, забудем про пять тысяч.
— Я забыла про них, как только услышала.
— И про восемьдесят тысяч тоже забудьте, если хотите получить хоть что-нибудь. Допустим, вы получите двадцать тысяч.
— Двадцать тысяч долларов.
— Без лишнего шума, наличными.
— Это меньше, чем они стоят.
— Предположим, что они подлинные, и предположим…
— Эксперт сказал, что это — настоящие бирманские рубины.
— Самые лучшие рубины привозят из Бирмы и Шри-Ланки. Эти страны — крупнейшие их экспортеры, — заметил я.
— Знаю.
— А кто, по-вашему, крупнейший импортер синтетических рубинов?
— Хотите сказать, — произнесла она, помолчав, — тоже Бирма и Шри-Ланка? В чем тут смысл?
— Подумайте.
— Я как-то видела на шоссе магазин с вывеской: «Покупаем рухлядь и продаем антиквариат». Этим и занимаются в Бирме и Шри-Ланке?
— Занимаются, — кивнул я, — и им это сходит с рук, потому что синтетические рубины практически невозможно отличить от настоящих, поэтому рубины — не самое лучшее долгосрочное вложение капитала.
— Я и не думала их продавать, — нахмурила брови Айзис. — Если бы продала, то получила бы куда больше двадцати тысяч. Понимаете, я носила их на сцене…
— Да. «Свобода — это вещь».
— Так вы меня видели? Нет, конечно. Вам сказал Марти.
— Я слышал, вы были неподражаемы.
— Вы это просто так говорите, но все равно приятно. — На сей раз ее улыбка была искренней. — Я любила эти рубины. Я себя в них так чудесно чувствовала. Особенно потому, что мне их дал Джон. Потом мои чувства к Джону изменились, а к рубинам — нет.
— А сейчас?
— Двадцать тысяч долларов — большие деньги. Я буду скучать без рубинов. Вообще-то я уже по ним скучаю. Но, конечно, от денег пользы гораздо больше. Хотя вы мне их все равно не вернете?
— Мы же обсуждаем гипотезу, верно?
— Вы это так называете? — нахмурилась она. — Мне бы хотелось получить назад мои рубины, мистер Роденбарр.
— Берни.
— Я хочу мои рубины, Берни. Или двадцать тысяч долларов. Но у вас нет ни камней, ни денег, значит, вы просто дурака валяете.
— Мне казалось, мы обсуждаем гипотезу.
— Какая разница, — огрызнулась она и направилась к двери.
С ее уходом в помещении стало тише и как-то темнее. От нее исходил свет, даже когда она не была разодета во все цвета радуги. Я остался в одиночестве. Генри не вернулся, и я не знал, собирается ли он возвращаться.
Я взял телефон и набрал номер Элис или тот, который она дала мне в качестве такового, но он не ответил, как это вошло у него в привычку. Положив трубку, я некоторое время обдумывал сложившуюся ситуацию и кое до чего додумался.
Я могу выйти сухим из этой грязной воды.
Одна дамочка пробудила во мне желание произвести на нее впечатление и оказать услугу одному писателю, чья книга — ну конечно же — изменила мою жизнь. «Ничей ребенок», возможно, не спас меня от преступной жизни, но навсегда изменил мое мировоззрение, чего никак нельзя сказать про рекламу на упаковке. И я попытался завладеть письмами Фэйрберна, но кто-то меня опередил, так что сейчас они для меня недоступны. Если вы собирались искать иголку, вам следует хотя бы знать, в каком стоге ее спрятали. А я не знал. Рубины мог взять кто угодно, и они могли находиться где угодно.
Следовательно, Фэйрберн не получит своих писем, но не обвинит в этом меня, потому что не подозревает о моем существовании. Возможно, он обвинит Элис Котрелл, а та, если хочет, пусть винит меня, но она исчезла из моей жизни, вернувшись лишь на мгновение, чтобы стонать от наслаждения в постели с безликим незнакомцем. Мне как-то не верилось, что я перед ней в долгу.
Меня угораздило оказаться рядом с местом преступления и из-за этого угодить под арест, но в камере я томился недолго и рано или поздно все обвинения будут сняты. Даже если убийцу Антеи Ландау никогда не найдут, на меня у полиции ничего нет.
Что остается? Рубины? Прекрасно. Я не проверял, но наверняка они так и лежат в пакете с кошачьим кормом. Пожелает Джон Консидайн заплатить двадцать тысяч баксов, чтобы их вернуть, захочет Айзис взять за них деньги — это уже не мое дело. Как только я верну рубины Марти, это будет его дело, и пусть он сам с ним разбирается.
А что остается мне? В данный момент — сумка только что приобретенных книжек, а от них мне мало толку, пока они лежат там, где лежат. Я выложил их на прилавок, наклеил ценники и стал расставлять по полкам. «Газовый завод Макгинти» оценить так и не удалось. Я впустую перелистал несколько каталогов и пока оставил его без цены.
Лениво я открыл книгу и начал было читать; но на середине третьей страницы знакомый голос оторвал меня от повествования.
— Так-так-так, — пробасил Рэй Киршман, и я выпрямился, громко захлопнув книгу.
— Эй, Берн, — сказал он, — у тебя такой вид, словно я тебя застукал с поличным, а ведь ты всего лишь читал книжку. Нечистая совесть замучила?
— Это ценная книга, — ответил я. — Не стоило мне ее читать. Во всяком случае, ты застал меня врасплох, Рэй.
— Если человек работает в магазине, он должен быть готов к тому, что к нему в любой момент могут зайти посетители. Это — один из рисков розничной торговли. Даже если это не магазин, а одна видимость, и его владелец на самом деле вор.
— Рэй!..
— Берн, письма еще не всплыли?
— Нет, — ответил я, — и не собираются. Признаться, я их искал, но кто-то меня опередил.
— И убил Ландау.
— Очевидно.
— По-моему, — продолжил он, нахмурившись, — прежде ты говорил, что письма у тебя.
— Нет, — возразил я. — Это ты сказал, что они у меня, а я сказал, что они в безопасности.
— От кого?
— От меня. Добавлю, мне наплевать, где они и кто их забрал.
— Берн, а как же наш договор?
— С ним все в порядке, но даже в аптеке не сделают что-то из пустоты. Нам нечего делить, Рэй.
— То есть ты умываешь руки?
— Именно.
Он хотел что-то добавить, но тут зазвонил телефон, и я потянулся за трубкой. Звонил Хильярд Моффет, крупнейший в мире коллекционер Гулливера Фэйрберна, просто чтобы напомнить о своей глубочайшей заинтересованности.
Я прервал его на полуслове.
— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.
Я положил трубку.
— Я правильно тебя понял, — подал голос Рэй, — ты устраняешься?
— Именно.
— И в отель, к плюшевым мишкам, ты не возвращался?
— В «Паддингтон»? Конечно нет. Как бы я туда попал? Да меня бы, наверное, и не впустили.
— Берн, а когда ты у кого-нибудь спрашивал разрешения?
Телефон зазвонил снова. Я скорчил гримасу, снял трубку и услышал голос Лестера Эддингтона, крупнейшего в мире специалиста по Фэйрберну, напомнившего мне о том, как важно ему заполучить ксерокопии переписки Фэйрберна и Ландау. Поразмыслив, он решил заплатить мне несколько больше, чем обойдется ксерокопирование. Если быть точным, пару тысяч долларов, и…
Очень полезно помнить свою роль наизусть, а с памятью у меня не было никаких проблем.
— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.
Я положил трубку.
— Ты твердишь одно и то же, — заметил Рэй, — и скоро сам в это поверишь. Но скажи мне, Берн, что ты делал прошлой ночью?
— Что делал?
— Угу. Общался с Кэролайн?
— Нет, у нее было свидание.
— А что делал ты?
— Ну, выпивал в «Бам Рэп».
— Один-одинешенек? Знаешь, что говорят про тех, кто пьет в одиночку?
— Полагаю, это лучше, чем сидеть в одиночестве и не пить, — ответил я. — Но я был не один.
— А потом?
— А потом вернулся домой.
— К себе в Вест-Энд, на Семьдесят первую?