— Ну-ка, оба!.. Растопырьте пальцы левой руки! Ну-ка!
Шестипалый медленно вытащил сжатый левый кулак. Уже без бинта. Бинт, очевидно, в кармане у него остался… Разжал пальцы. Их было пять. Фомичев глазам не поверил. Поморгал — пять!
— А ты, — посмотрел на него старшина.
Фомичев неуверенно вытащил свой кулак, прикусив нижнюю прыгающую губу, разжал пальцы и с облегчением перевел дух. Пять! Слава те господи! Старшина подобрел. Поглядел на одного, на другого.
— Испугались? Не понимаете? Гада одного ловим. Детей грабит, старух. И все в один голос — что шесть пальцев у него на левой. Особая примета! — Он посмотрел на Фомичева: — В Панх, говоришь? — Развел руками. — Мы, хлопчик, не в ту сторону. — Пошел в машину, что-то сказал тем, остальным своим. «Волга» тронулась, умчалась.
Фомичев повернулся к Шестипалому:
— Где же ваш… твой…
Шестипалый смеялся. Тонко так, мелко, звоночком рассыпался.
— Молодец! Не продал!.. Я думал — ну, все! Сейчас… А ты… Спасибо! Спасибо тебе! От души!
— Где же твой… шестой?
— Да вот же он! — Шестипалый со смехом вытащил из кармана бинт. Это было нечто вроде перчатки из марли. Четыре пальца, но три углубления. Сунул в них три средних пальца и снова у него на левой — вместе с большим и мизинцем — оказалось всего шесть. — Понял?
— А шестой… Как?
— Деревяшка! — смеялся Шестипалый. — Сучок! Гляди! — Он снял марлевую перчаточку, показал. — Для маскировки! Понял? Все думают — шестипалый. В милиции зафиксировали. Особая примета! — расхохотался он.
— Ах ты… гнусь болотная!
Улыбка сбежала с дергающегося лица Шестипалого. Снова налились трусливой ненавистью глаза.
— Гнусь, — задыхающимся голосом повторял Фомичев, медленно занося кулак. — Мы, значит, строим-роем… А ты… Ты тут… Старух и детей, да? Шестой палец?!..
Открыв вдруг от удивления рот, расширив глаза, Шестипалый посмотрел куда-то мимо лица Фомичева. Что-то произошло там, у Фомичева за спиной. Может быть, милицейская «Волга» вернулась? Фомичев оглянулся. Ничего… Врет Шестипалый! Зачем?.. Краем глаза успел уловить быстрое движение его руки, взмах… Резкая боль, замелькало все… Темнота.
…Очнулся Фомичев оттого, что кто-то лил ему на голову холодную, просто-таки ледяную воду. Ох!.. Раскалывалась голова… Он открыл глаза. Над ним, выкручивая ему на лоб мокрый носовой платок, нагнулся человек с желтыми усами. Кончики усов седые. Тот самый…
— Я ему… Гнусь, говорю, болотная!.. Мы, значит, строим-роем…
— Да, да, — кивнул Желтоусый, — я знаю… Теперь знаю. Как вы себя чувствуете?
Фомичев сел, помотал тяжелой головой.
— Я же не думал, — с виноватым видом произнес Желтоусый. — Я предполагал — вы давно в Москве… Что вы…
— Я?! — удивился Фомичев. — Я — в Москве?! — Он засмеялся. Болью в затылке отозвался этот удивленный смех. Он охнул. — Который час?
— Пятый…
Фомичев поднялся. Очертания лестничных ступенек стали на миг расплывчатыми. Снова приобрели четкость.
— Ну, как вы?
— Мне… Мне в Панх нужно!
— И мне туда же.
Они вышли на шоссе. Добрели до поворота. Как раз пустой панелевоз мчался. Фомичев поднял руку. Водитель оказался тот же, что привез его сюда. Возвращался за новым грузом. За истекшее время щетина его стала еще гуще.
— Значит, отвез панель? — спросил его Фомичев.
— Отвез.
— Небось на крюк сразу да на стену?
— Сразу!
— Трубы и панели… Трубы и панели… — осторожно щупая ссадину на голове, вздохнул Фомичев.
— Бывает, и лес возим, — добавил водитель, — кирпич, арматуру, — он поразговорчивей стал. Солнце взошло. Утро… — Бывает, и бетон возим, минвату, стекло…
Желтоусый — чуть только дорога становилась поровней, не так бросало — быстро что-то записывал в свой блокнот.
«Чудак, — покосившись на него, подумал Фомичев, — ну и чудак, — он не сдержался, рассмеялся чуть слышно, — вообразил, чудак этакий, что я и в самом деле… Что я — салом пятки намазал!.. Ну и чудак!» Он смеялся уже почти в голос. Ему невообразимо смешным вдруг показалось, что он, Фомичев, мог улететь отсюда, мог смыться… Да ясно же было как день, как белая ночь, что никогда!.. Никогда… Это еще тогда ясно было, на буровой, когда он, обрастая кудрявыми бакенбардами, месяцами не возвращался в поселок, предпочитая тундровую бесконечность, грохот станка, ветер, ревущий в пиллерсах. Да и тогда, в Тюмени… Хоть и тянуло кинуться вслед за Жорой и Беном, улетающими в Москву, но удержался, не кинулся… И когда завидовал однофамильцу, тобольскому Фомичеву, влюбленному в ослепляющую электросварочную звезду… И когда адрес свой московский не дал Фае, когда в Базовый ей велел приезжать, именно в Базовый, — разве тогда не было ясно, что…
…На летном поле одиноко стоял какой-то вертолет. Раньше его здесь не было. Растянувшись на скамейке, подложив под голову ушанку из волчьего меха, безмятежно похрапывал новобрачный. Рядом валялись четыре бутылки. Все пустые. И символическую не уберег… Проснулся, услышав, как Фомичев вытаскивает из-под скамьи рюкзак. Вскочил на ноги.
— Что? Рейс? Куда?
— Не знаю. Но не все ли равно? Лишь бы за Полярный круг выбраться! А там…
— А! Полетели! — хлопнул новобрачный об пол волчьей ушанкой. Подобрал ее, надел. — А с бутылками пустыми что делать?
— Бутылки? Уборщица утром их подберет, сдаст.
— Верно! А я не догадался!
Направились к вертолету. Сзади, спотыкаясь — он на ходу что-то записывал, — спешил Желтоусый. Дверца оказалась приоткрытой. Они вошли. Чтобы не сквозило, дверцу за собой захлопнули. Все, не выгонишь их теперь! Новобрачный сгреб в кучу какие-то брезентовые чехлы, устроил себе удобное ложе, уселся и, нахлобучив на глаза волчью ушанку, тут же стал безмятежно похрапывать. «Где же летчики? — подумал Фомичев. — Небось спать завалились. Раньше чем через три-четыре часа их не жди». Он нерешительно заглянул в кабину. Хоть кресла летчиков были пусты, лампочки на пульте светились, стрелки на экранах великого множества приборов шевелились, дергались. Слышалось тихое, живое гудение. Фомичев вернулся к иллюминатору. Дрдрдр, — раздалось внезапно тарахтенье двигателя. И снова: дрдрдрдрд!.. Замелькали в иллюминаторах тени огромного винта. Еще одна попытка, еще… И вот тарахтенье двигателя стало постоянным, слитным. Вертолет ровно, монотонно дрожал. Фомичев и Желтоусый с удивлением смотрели друг на друга. Как же это? Летчиков-то нет! Или они здесь уже? Влезли незаметно? Через другой люк?
— А вы видели их? — выкрикнул Фомичев. — Видели?
— Нет! Нет… Он сам… Должно быть, сам…
«Сам? Как это так — сам? Хотя… Мало ли чего не бывает на свете, — говорил себе Фомичев, поглядывая на дверь в кабину летчиков, но не решаясь туда заглянуть, — мало ли чего не бывает!.. Если могла убежать бесхвостая шкурка белого песца, почему не может летать вертолет без экипажа?»
— Послушайте! — вскричал он вдруг с испугом. — А что, если это тот самый?.. Летучий голландец?! Говорят, он летает без экипажа и без пассажиров!..
— Без пассажиров? — недоверчиво переспросил Желтоусый. — Без экипажа — представить можно, но без пассажиров… Не бывает! Пассажиры всегда найдутся!
— Но говорят, что если такой, — без экипажа и без пассажиров, встретится кому-нибудь в воздухе, это…
— Но ведь наш с пассажирами!
Рев двигателей достиг торжествующей, звенящей полноты, стал вдохновенно решительным. Разлетались вокруг вертолета обрывки газет, мусор. Ушла вниз земля.
— Летим! — крикнул Фомичев.
Желтоусый чиркал в своем блокноте. Новобрачный безмятежно спал. Храп его пробивался даже сквозь могучее гудение вертолетных моторов. Обь внизу. Тундра потянулась, тундра, испещренная вопросительными загогулинами речушек, ручьев, блюдцами еще не совсем оттаявших ото льда озер, рыжими пятнами болот. Редкие леса… Горы впереди. Полярный Урал. Повернули — горы ушли влево. Высокие, снежные, туманные… Исчезли горы. Как растаяли… Тундра, тундра… Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубая тундра. Поднявшееся солнце спроецировало на земной поверхности бегущую тень вертолета. То отставала тень, то справа появлялась, то слева, то впереди бежала, в зависимости от того, куда поворачивал Летучий голландец. Новобрачный похрапывал, а Фомичев и Желтоусый смотрели в иллюминаторы. Даже переходили от одного иллюминатора к другому. Все иллюминаторы по обе стороны вертолета находились в их полном распоряжении. Желтоусый даже о блокноте позабыл. Вагон-поселок промелькнул внизу. Многоэтажный город какой-то проплыл. Сверкали полные восходящего солнца стекла окон. И тень вертолета прошлась по крышам поселковых вагончиков и по крышам молодого города, как ладонь, которой нежно провели по шелковым вихрам ребенка. Это Фомичев, это Желтоусый словно бы ладонями провели. А новобрачный лишен был этого удовольствия. Спал… Светлели по берегам речек, озер круглые плешки. Фомичев знал — буровые здесь стояли. Разведка… Разведали — и дальше, дальше… Определять границы других дремлющих в недрах океанов. А иначе сказать — будут вгонять люди в мерзлоту свои тяжелые, свинченные из труб копья, будут пробивать ими земные пласты, мамонтов уснувших тревожить. Спит себе мамонт, посапывает — и вдруг… Фомичев ясно-ясно — опять нашло! — представил себе своего могучего противника. Ну в точности большая копна сена. Глазки в густой шерсти светятся. А бивни — будто двух лебедей мамонт за щеки заложил, и вот торчат теперь шеи лебяжьи из его пасти. А хобот — изгибается весь. Вопросительный знак, а не хобот! Фомичев рассмеялся. Ему понравилось его виденье. «Ничего, симпатичный… Хочешь хлеба? — спросил Фомичев мысленно. И мысленно протянул мамонту ломоть: — На!» Перестал пятиться зверь, остановился. Втянул запах. Понимает! Шаг, другой — и вот уже коснулся человеческой ладони живой, теплый щуп…
Фомичев улыбался. Две змеи потянулись под вертолетом. Желтая — железнодорожная насыпь. Дорогу тянут… А потемней — трасса. Нефть здесь пойдет или газ? Траншеи уже готовы, трубы лежат, сваренные уже в плети. Далеко за горизонт убегали две бесконечные змеи, две линии — желтая и коричневая, два меридиана. И мчалась то по одной, то по другой не