— Одному до станции идти дольше, — тихо сказал сторож. — Скучней… — и оглянулся на собаку.
Мягко шлепая по земле, она затрусила вслед за Саломатиным.
Таратута отошел от окна. Ну что ж, раз Саломатин не один… Пусто как-то стало, пусто. Он лег и принялся уговаривать себя уснуть. Когда он проснется, будет утро. Иначе говоря, утро наступит в тот момент, когда он уснет. Так или иначе, но оно наступит. И тогда…
Внезапно Таратута с поразительной ясностью понял, что теряет время. Резко поднялся, зажег свет и стал торопливо одеваться. «За кедами съезжу…»
ТЕАТР МИНИАТЮР(Из клеенчатой тетради)
По гигантским пустынным площадям, по белым полям города зимней ночью возвращался я обратно. Снег наполнил завихрения ветра и сделал его видимым в темноте, ветер обрел форму.
Каменным воротником сидела у меня на шее усталость, гнула к земле.
Но вот метельным облаком выросли впереди сшитые из листьев стали рабочий и крестьянка. Значит, скоро я буду дома. Ведь мы соседи.
Интересно, который сейчас час?
Не хотелось мне радовать стужу, вместе с ней заглядывать в рукав… Да и верный ли подскажут ответ две крохотные, навсегда прикованные к циферблату стрелки?
Лишь по взметенным стальным волосам исполинов, в ночной, чуть разведенной метелью черноте струилось белое время.
Медленно брел я, согнувшись под ношей дня, из каждого мгновения выходил в следующее мгновение, как из тепла на холод.
И увидел…
У подножия их, задрав головы, недвижной кучкой темнели силуэты людей. Только что приехали они из далеких чужих стран, оставили в гостинице толстые кожаные кофры и нетерпеливо выбежали на площадь…
И сразу, чуть ли не у порога, натолкнулись на них, несущихся куда-то вместе с ревущим снежным вихрем, замахнувшихся на огромную ночь вечными орудиями труда.
Задрали головы и смотрят. Всматриваются…
Выпрямившись, раздвинув в гордой улыбке оцепеневшие губы, я неторопливо прошел мимо.
Что? То-то!
Этот суровый мир — наш!
Вот человек с круглыми синими очками, подвыпив, должно быть, в компании зрячих, не заметив, что его захмелевший собеседник уже давно вышел из автобуса, продолжает рассказывать молчаливым пассажирам о том, что он видел, что видит.
Высоко задирая подбородок, часто стуча палкой по чьим-то коленям, он выходит наконец и сам.
Кто-то, оказавшись рядом, поминутно взглядывая на вход в метро, снисходительно соглашается послушать его сказку дальше.
Чего только не видел владелец синих очков!
Он видел, как нехитро, из нескольких шестерен, устроен атом…
Он любовался бархатистым цветом апрельского воздуха…
Он убедился в том, что солнечный луч имеет форму птицы…
А как, по-вашему, выглядит река? Слепец утверждает, что если взглянуть на нее с обрыва, то она похожа на длинную процессию детей, отправляющихся собирать гербарий. Идут, картаво переговариваются, а кто-то наколол ножку и плачет.
Трещиной в небе видится слепцу самолет. Маленьким юрким муравьем — слеза.
…Еще раз взглянув на метро, торопливо уходит случайный слушатель, и слепец долго машет ему вслед рукой, глядя при этом в другую сторону.
Зорко-зорко всматривается он в темное пространство перед собой синими стеклами очков и видит то, чего не хотят видеть другие.
И достал я тогда из ящика польский памятный набор, коробку с десятком маленьких разноцветных бутылочек. Слетал на кухню и вернулся с кружкой. Металл под щербатой ее эмалью светился, будто голая пятка в прорехе старого носка.
Вылил одну бутылочку, едва только дно залил в кружке. Ну-ка, и все остальные девять туда же! Эх, и крепкое же лекарство поднес я к задрожавшим губам.
Да, да! Лекарство, товарищи мои трезвые, и не более того! Полночь застала мою болезнь врасплох, хорошо еще, что польский набор оказался в этом пустом скрипучем доме.
Вы-то наверняка другое предположили, что подкралась сзади заплаканная печаль и закрыла мне глаза своими ледяными ладошками: отгадай, мол, кто это, братец?
Ошибаетесь, вовсе нет. Разве можно даже отменным вином избавиться от подобной неожиданной напасти? Красивой, но прозрачной одежде подобен хмель. Простуду свою я излечил, не кашляю, не чихаю, а все остальное — неизменно.
Он останавливал прохожих, бегал от одного к другому, извинялся и повторял:
— Нет ли у вас пилочки для ногтей? На одну минуту! Нет ли у вас ножика? Чего-нибудь такого? Острого, извините…
Широкоскулое, иссеченное морщинами лицо его, казалось, пылало — обветренное, да к тому же еще и веснушками усыпанное. Улыбающиеся губы были одного цвета с лицом.
Дыша на прохожих чуть заметным запахом пива, сбив на затылок ушанку, он смущенно повторял:
— Извините, ножика перочинного у вас нет? На одну минуту! Или пилочки для ногтей…
Один из тех, у кого он об этом спрашивал, с напряженным вниманием вглядываясь в него, отогнул полу пальто и достал из кармана пиджака затейливый, со многими лезвиями нож. В форме рыбки.
— Я сейчас!.. Одну минуту! — воскликнул скуластый и, радостно улыбаясь, побежал в самую гущу проносящихся по проспекту машин.
Взвизгнули тормоза, испуганные и в то же время разгневанные водители почти по пояс высунулись из кабин.
Владелец ножа неторопливо пошел следом за скуластым.
Тот сидел на корточках и старательно выковыривал лезвием из смолы, которой залили трещину в асфальте, блестящую, отшлифованную многими колесами и ногами копеечку.
— Понимаете, на орле она! — поднял он улыбающееся лицо. — Шел только что, гляжу — копеечка на орле. К удаче, значит… А ковырнуть нечем. Спасибо вам!
Он протянул нож, взглянув на него перед этим, потом удивленно посмотрел еще раз и, ахнув, перевел взгляд на владельца.
— Постой, постой… — произнес он растерянно и медленно поднялся.
Десятки автомашин оглушительным нестройным хором требовали обратить на себя внимание; с перекрестка, держа, словно эстафету, полосатую палочку, бежал милиционер, на обеих сторонах проспекта, понимающе кивая головами, столпились прохожие, а двое мужчин высокого роста и примерно одного возраста, обнявшись посреди шумного праздничного мира, давились неумелым, похожим на рычанье счастливым плачем.
Стал он тогда гадать, стал думать.
Невидящими глазами глядя на собеседника…
Что делать, как поступить?..
— Забавно! — вежливо поддакивал он. — И что же?
…Может, почаще забегать за плодоягодным портвейном, вяжущим губы и развязывающим язык?..
А может, купить билет на поезд, который пересечет по диагонали все его прежние решения?..
— Вот как? Неужели?..
…Или оставаться на месте, а те, кто побойчее, пусть бегут себе навстречу вращению земного шара. Обогнув его, они все равно вернутся обратно.
Или плюнуть на все, как плюют штангисты, избавляясь вместе с плевком от лишнего веса?
— Просто невероятно!..
…Все эти планы его увяли и осыпались. Жил он как прежде, стихи свои бросал писать на середине, чужие — дочитывал до конца и начинал читать заново.
Предпоследние деньги отдавал желающим, просил у них затем взаймы, но аккуратно возвращал долг.
ЗАБАВНО! И ЧТО ЖЕ?
В море мудрости предпочитал он казаться глупцом, прослыл тем не менее глупцом и в океане глупости.
ВОТ КАК? НЕУЖЕЛИ?
Он принял твердое решение никогда больше не принимать никаких решений и ни за что им не подчиняться.
В том числе и последнему…
ПРОСТО НЕВЕРОЯТНО!
А куда мы пойдем сегодня? Действительно, куда? Надо подумать. До свидания еще очень долго, и я решаю предусмотрительно разведать наш будущий замысловатый маршрут.
Сразу же, чуть ли не за спиной каменного Великана, возле которого мы назначили встречу, тускло блестит в песке некруглая лужа. Укоризненно вздохнув, я тут же превращаюсь в потный громыхающий самосвал, совершаю срочный рейс за город, к песчаному карьеру, превращаюсь там в экскаватор, высыпаю из ковша песок и, в то же мгновение снова превратившись в самосвал, на лету ловлю этот песок во вместительный свой кузов.
На темно-желтой песчаной почве зазолотела свежая заплата. Лужа засыпана.
Иду дальше. Река. А мост еще до сих пор не достроен.
Добрая половина его спешит с правого берега, как чья-то протянутая для пожатия рука. Но высокомерный левый берег здороваться не желает. Ах, так! Превращаюсь в строительное управление, звоню в центр, требую бетона и арматуры…
И вот рукопожатие состоялось. Мост прочно соединил еще недавно незнакомые друг с другом берега.
Тороплюсь дальше. В уголке неба собираются тучи. Превращаюсь в ветер. Прогоняю их.
А это парк. Но скамейки не работают, свежевыкрашены. Жарким африканским полднем присаживаюсь на каждую. Готово, краска высохла. Но брюки мои почему-то в частых голубых полосах. Превращаюсь в химчистку…
Спешу дальше. Над крутым желтым обрывом прилепилась живописная беседка. У нее словно голова закружилась… И в самом деле — какая высота, сколько не тронутого взглядом пространства!
Здесь!
Но нет… Слишком серы, заляпаны глиной, усыпаны окурками половицы. Превращаюсь в самого себя, тысячу раз, в ладонях, приношу издалека светлую воду, мою, скребу.
Медленно, устало возвращаюсь к Великану, жду смуглого вечера.
Тревога моя улеглась, сердце угомонилось. Чист и прекрасен ожидающий нас маршрут.
В метро, наперекор современным гитаристам, растягивает гармонь подвыпивший старичок.
И все вокруг улыбаются.
В самолете… Выскочив из свертка, пружинно запрыгала она, изгибая складки хромовой шеи, заголосила, запела.
И все вокруг заулыбались.
…Чтобы скоротать дорогу в неизвестные края, к месту службы, мы в складчину купили гармонь. Один из сорока, населявших теплушку, заявил, что умеет с ней обращаться, знает, где и каким пальцем необходимо нажимать.