К ночи, когда ресторан опустел — на крохотной эстраде остался только один из музыкантов, ударник, упаковывавший свои барабаны, а в зале пара седеющих завсегдатаев при одной золотоволосой даме, у них и стол-то давно уже пуст был, скатерть даже снята, — Колпаков снова подошел к окну и стал искать в желтовато-черном небе очертания крана. Знал, что на стреле должны гореть электрические лампочки. Показалось — нашел. Вот она — стрела! Раз, два, три… Шесть… Шесть или семь лампочек насчитал. Но уж больно неподвижна была стрела, так замерла, что вроде и не шевельнется никогда больше. Нет, нет, что-то не в Сашкином это духе. Пригляделся — звезды! Большая Медведица!
— Кузьма, — обратился к нему один из засидевшихся завсегдатаев, — ну что там новенького на дворе?
Колпаков не отвечал, задумался. Завсегдатаи с уважением смотрели на его широкую борцовскую спину. Единственная их дама не без усилия подавила зевок. Она ждала от этого вечера больше. Колпаков медленно оглянулся. Усмехнулся понимающе и, тут же согнав эту полуулыбку, невнятно что-то пробормотал. «Неохота вам по домам, знаю», — было написано на его лице.
— Ладно, — проговорил он громче, — сидите. Устроим сейчас… Бал официантов устроим! Тоня! Полканова! — окликнул он уже переодевшуюся, странно по этой причине преобразившуюся, неузнаваемую коллегу. — Куда? А ну, задержись! Бал официантов будет! Рафик! — повернулся он к ударнику. — Задержись, попрошу!
Тот с полной готовностью и молниеносно распаковал свою установку, расстегнул молнию на куртке и снял ее, оставшись в майке с портретом Джорджа Вашингтона на груди. Руки у него были очень волосатые, сильные. Трудовые руки. Деловито прошелся палочками по сияющим бронзой и никелем барабанам, по большому и малому; по том-басу и по хай-хету, щеточкой проволочной стеганул; бронзовой, с педальным приводом тарелкой шваркнул… Не разучился ли за последние несколько минут своему искусству? Нет, как будто не разучился. Удовлетворенный, поглядел с деловитой вопросительностью на возвращающегося из кухни Колпакова. В одной руке у того были ловко зажатые между пальцами горлышки нескольких бутылок, на ладони другой лежало блюдо с подсохшим блинком икры, красной и черной, смешанной. Горка колбасы также возвышалась на блюде — темно-коричневые с белыми точечками чешуйки. Яблоки, огурцы… В бутылках было шампанское, коньяк, водка, цинандали… Где — полбутылки, где четверть. Улыбающаяся Тоня Полканова притянула стул, уселась. Все выпили. В том числе и ударник Рафик. Этот пил стоя.
— Ну, так что тебе, Кузя, продемонстрировать? — утер он губы волосатой, могучей не по росту рукой. Похоже было, что предстоящая работенка на барабанах интересовала его куда больше, чем выпивка.
Колпаков посмотрел на золотоволосую. Бокал шампанского заметно ее приободрил. Она уже не зевала.
— Плясать умеешь?
— Умеет! — почти одновременно ответили за свою даму ее седеющие кавалеры.
— Это что? — уточнила она, поправляя самоварное золото тугих кудрей. — Потанцевать, что ли? — Холодный взгляд Колпакова привел ее в смущение. — Ах, плясать? Н-не знаю…
Колпаков медленно поднялся. И в тот же миг Рафик выдал на тамтаме выходную дробь. Ррраз! — отбил паузу бронзовой, с педальным приводом тарелкой и… И пошел, пошел выделывать, выкаблучивать, давать стружку. И под фантастический перестук этот, под ритмическое хлопанье ладош всей компании тяжело, но плавно и все быстрей-быстрей несся по танцевальному паркетному пятачку посреди зала Колпаков. Бил себя ладонями по груди, по ляжкам, смешно выворачивая ноги, щелкал по протертым до дырочек кожаным подметкам. Вприсядку пустился… «Калинка-малинка моя! Дай мне волю, жинка моя!»
— И-и-их!.. — взлетела внезапно со стула золотоволосая. Не выдержала. По-о-онеслась! И салфеткой, словно платочком, обмахивается. Головой томно так, по-лебяжьи выгибая шею, поводит, глазами искоса, недотрогой поглядывает: «Ой, медведюшка, батюшка! Ты не трожь мою коровушку!»
Антонина Полканова в круг выскочила. Мелко, глядя себе под ноги, затопотала, запричитала: «Оё-ё! Да оё-ё! Да молоко коровиё! Не гляди на красоту, гляди на здоровиё!» Седеющие завсегдатаи, наполнив и опрокинув под шумок бокалы, оставив их, мелко трясущиеся, позванивающие, как бы тоже отплясывающие на лишенном скатерти столе, пустились и себе припоминать молодость, притопывать, молодецки задрав подбородки: «Семеновна-а-а в реке скупнулася, большая рыбина к ней прикоснулася!»
А барабанщик Рафик все быстрей, быстрей ритм задает. Ноги у плясунов уже деревенеть стали, глаза выпучились, рты пересохли. Все! Откинувшись на спинку своего высокого креслица, Рафик, безжизненно уронив руки с зажатыми в них палочками, прикрыл веки. Плясуны хрипло дышали. И смотрели друг на друга с ласковой задумчивостью, даже глаза повлажнели вроде. Словно душу они друг другу только что раскрыли. Колпаков стоял у окна. И золотоволосая рядом.
— Видите? — часто дыша, он показал на желтовато-черное небо. — Большая Медведица как светит!
— Где? Вон там? Над метро? Это же кран! Огоньки на кране!..
«Кран… — не споря с ней, подумал Колпаков. — Конечно, кран. А то я сам не вижу… Эка невидаль — кран. Мне Большую Медведицу подавай, а то кран. Приходи, говорит, на кран тебя подниму. Электроплитка у меня там. Нужна мне его плитка. Как был Колобов деревней, так и остался. Ездовый. При лошадях… а в седле-то небось ни разу не сидел. Все так, на голой шкуре, да пятками босыми заместо шпор… Долго ему меня ждать придется, на крану этом…»
Потом Колпаков ехал домой. Задремал даже в метро. Из темноты подземной поезд выскакивал иногда в ночную темень земной поверхности, рельсы шли поверху. Разница небольшая, но Колпаков всякий раз оживлялся, пытаясь уловить в темных, скользящих мимо поезда небесах звезды. «Дался мне кран этот!» — чертыхался он и, закрыв глаза, снова задремывал. Вспоминал… А может, снилось ему это?
…После суда — Колобова увели в маленькую дверку — Колпаков и Зоя возвращались в общежитие, домой, вместе.
— Ты что, давно уже с ним знакома? — спросил он после долгого молчания.
— Да нет. Как раз в тот вечер. Когда я… Мне у него узнать нужно было… — произнесла она грустно. — Про одно дело…
И они снова надолго замолчали. Шли.
— Ты-то сама кем… Ну, мечтаешь — кем? — спросил вдруг Колпаков, бросив на нее быстрый взгляд.
— Вы смеяться не будете? Провизором… — И, догадавшись, что он не понял, объяснила: — Фармацевтом то есть.
Он и этого слова, по-видимому, не знал. Она засмеялась:
— Ну, аптекарем! Я еще с детства… Поехала как-то с мамой в город, в аптеку. Мама еще жива была, только болела. А я… Ребенок была, глупая… Взяла и внутрь зашла без спроса, где лекарства делают. А там чисто-чисто! И женщины все в белом, ученые, милые такие, с пробирками… — Она посмотрела, не смеется ли он, и повторила: — Чисто-чисто! Прямо блестело все!
Вот тогда-то Колпаков и высказался. Может, это и неплохо — аптекарем, да учиться надо долго, а, насколько он понял, такой возможности у нее нет, раз мать померла. Разнорабочей на стройке оставаться? В общежитии? Тоже не советует. Сам он, например, решил записаться на краткосрочные курсы официантов. Если есть желание — пусть и она туда… На первых порах они снимут комнату. Потом кооператив построят. Он очень обстоятельно, по пунктам все ей расписал, а она, кажется, не поняла.
— Значит, у вас вот какая мечта… А почему?
Колпаков недовольно пожал плечами. При чем тут мечта? У официанта, если толковый, всегда живая копейка в кармане звякает. Но он почему-то повел речь про другое, про то, что людей кормить тоже кому-то надо. А люди — разные. Приезжих много, бывалых, виды видавших. Обслужишь такого — у самого кругозор более большой станет. Так или нет?
…Домой Колпаков приехал за полночь. Маша с Иришкой уже спали. Он выгрузил из портфеля в холодильник привезенные с собой продукты. Шампиньоны. Тяжелую, как гиря, банку с ананасным соком. Прошел в свою комнату, нажал клавиш магнитофона и, не раздеваясь, прилег на кушетку. Громкость в магнитофоне он предусмотрительно сделал минимальной. Сначала пела одна хрипатая певица, потом пошла музыка. Потом… Чей-то увлеченный, запинающийся от волнения голос ему приснился. И так интересно было слушать! Даже забылся Колпаков. Где он, что с ним! Спит?.. А что, если нет?..
— Кузьма! Кузя! Ты чего это в одежде спишь? И магнитофон горит! Опять… Опять накеросинился?
Жена сердито трясла его за плечо, шлепала по щекам до тех пор, пока он не очнулся. С неожиданной, испугавшей ее порывистостью он резко поднялся. Сел. Попытался вспомнить, что же ему снилось. Нет… Никак. Не у нее же, не у жены, об этом спрашивать. «Маша, не знаешь, что мне сейчас снилось? Вроде специальность какая-то. Ну, которая по мечте…» Уткнув в пухлые бока руки, она смотрела на него, покатываясь со смеху.
— Приди в себя, грешник! Иришка сейчас прискачет, увидит…
В метро, направляясь на работу, Колпаков все оглядывался по сторонам. На эскалаторах оглядывался, на переходах. Надеялся или, скорее, опасался, что опять встретится ему Колобов. Отделится вдруг от толпы, улыбающийся, с серыми от седины вихрами, громкоголосый. Нет, на этот раз встречи не произошло. И Колпаков ощутил некоторое разочарование. Толпу, обступившую его в вагоне, обтекающую, нетерпеливо подталкивающую, он воспринимал как одного шумного, рукастого человека, деловито куда-то торопящегося, но при этом довольно бестолкового. Короче, Колобов ему мерещился. Колпаков это осознал и, рассердившись на самого себя, громко чертыхнулся. На него даже заоглядывались. А один шутник спросил: «Где?»
В треугольном скверике подсыхало в маленьком стожке сено. Колпаков остановился, пошевелил сено носком башмака. Для чего оно? Кто его есть будет? Что за звери — коровы, козы, лошади — прячутся в этом огромном, каменном, железобетонном городе? Неужто есть здесь такие, которые будут этим сенцом хрупать? Из разворошенного Колпаковым увядающего, еще влажноватого внутри стожка выполз неповоротливый толстый, полосатый шмель. Похожий на крохотного тигренка. Что ж, и то душа живая… «Уж не про это ли был мой сон? — подумал он с внезапно забившимся сердцем. — Не про деревню ли? Может, это и было мне на роду написано, при лошадях находиться, ездовым? Чистить их, сенца подбрасывать, водить к речке поить? Они воду губами пьют, морду не погружают, и ноздрями при этом пофыркивают, плавунцов отдувают…» Колпаков посмотрел в небо над домами, поискал кран. Ага, вот он. Неподвижен. Значит, ушел уже колобовский сменщик. В детсадик за дочкой побежал. А самого Колобова, значит, еще нет. Гм… Ладно. Раз так… И Колпаков двинулся по направлени