«Да, брат, — мысленно возражал он Ивану Алексеевичу, — мудрено не то, что она при тебе и вправду скоро старухой станет, а то, что до сих пор еще так хороша и свежа…» Но народ любил Наполеона, — возразил Милорадович. — Французские солдаты считали за счастье умереть за него…
Шушка, забывшись, так повернул Танин палец, что едва не вывихнул его. Девочка не выдержала, выдернула руку и, громко вскрикнув, залилась слезами.
Все это произошло так стремительно, что взрослые не сразу поняли, что случилось. Пуще всех напугался сам Шушка. Он кричал и плакал громче Тани. Иван Алексеевич бросился к нему, схватил на руки. Мальчик, который сегодня весь день с недобрым чувством думал об отце, стал вырываться, его ласки раздражали Шушку. Он отталкивал стакан с водой, который подносил ему сенатор, и, взглядывая на Таню, закатывался все громче.
— Да оставьте вы вокруг него хлопотать! — сердито сказала Луиза Ивановна. — Не баловать его надо, а заставить прощения просить!
Милорадович, усадив Таню на колени, осмотрел руку, опустил больной палец в стакан с холодной водой, а потом обвязал руку своим батистовым платком.
— Балуйте, балуйте его! — с сердцем продолжала Луиза Ивановна. — Дождетесь, он голову кому-нибудь свернет…
— Ребенок он, непреднамеренно сделал! — рассердился Иван Алексеевич. — Или не видите, Шушка сам напуган, отпоить его от испуга надо…
Господи, все они ничего не понимают! Шушка плакал не от испуга, не от стыда, а от горя. Как могло случиться, что он причинил боль человеку, который сегодня показал себя самым лучшим его другом? Да разве, попросив прощенья, он загладит свою вину?!
И, вырвавшись из рук отца, Шушка подбежал к Тане. Она тихо всхлипывала. Робко взглянув в большие карие глаза, налитые крупными прозрачными слезами, Шушка взял ее за руку. Таня руки не отняла. И тогда он наклонился и с какой-то неребяческой нежностью поцеловал ее больной палец.
В комнате воцарилось молчание. Первым опомнился Милорадович. Он ласково, по-мужски похлопал Шушку по плечу и сказал своим громким раскатистым голосом:
— Гусар, истинный гусар! Хвалю, Александр… На нынешний вечер передаю тебе свои кресты!
Ловко отколов от мундира множество блестящих. крестов на пестрых ленточках, он насыпал Шушке полную горсть регалий, которыми отмечены были его воинские доблести.
Глава седьмаяГЕНИИ В ЦЕПЯХ
В июле было решено, что в деревню нынче не поедут. «Поздно!» — сказал Иван Алексеевич. Таню забрала к себе Мария Алексеевна Хованская, Шушка снова остался один.
Лето стояло сухое и жаркое. Близился ильин день, а до сих пор не было ни одного дождя. Изредка где-то на краю неба грудились тяжелые свинцовые облака, лениво рокотал гром, но ни одна капля не упала на томящуюся от зноя и жажды землю. Солнце, родившись утром где-то в Замоскворечье, за белыми колокольнями Кремля, медленно всползало на бледное, выцветшее небо и нещадно жгло дома и людей, леса и поля короткими, без блеска, лучами. Потом медленно катилось вниз, за Триумфальные ворота, исчезало в зеленых садах Петровского. Дни проходили один за другим — понедельник похож на вторник, вторник на среду…
Однажды, во время обеда, Иван Алексеевич велел закладывать лошадей. Шушка прислушался.
— От князя Феодора Степановича письмо принесли. Просит пожаловать. Крепостной, мол, у него есть, скульптор. И скульптор этот изваял из мрамора чудо. Князь так и пишет: чудо… — В голосе Ивана Алексеевича слышалось недоверие и насмешка. Он помолчал и добавил, обращаясь к Луизе Ивановне — Его возьмите, пусть поглядит. — Он кивнул головой на Шушку. — Как-никак чудо!
У Шушки от радости даже уши порозовели.
Лошади нетерпеливо перебирали ногами, постукивая копытами о булыжную мостовую, когда Иван Алексеевич наконец показался из дверей подъезда. За ним шли Луиза Ивановна и Шушка, притихший и взволнованный, в белом пикейном костюмчике и черных лакированных туфлях.
Ехать было недалеко, к Патриаршим прудам, но Иван Алексеевич придирчиво осмотрел экипаж, осведомился, взято ли для Шушки пальто, невзирая на жару, обмотал горло шейным платком, узнал, давно ли кормлены кони, и только после этого сел в экипаж.
— Да не гони! Вези осторожно… И чтоб без тряски!
Кучер молчал. Он привык к бариновым поучениям.
Переехали Тверскую, спустились по Бронной на Спиридоновку. Золотилась пыль, жара все не могла угаснуть. Звонили к вечерне, и веселый перезвон плыл в нагретом и плотном воздухе.
Возле чугунных ворот княжеского особняка стояло несколько экипажей. Рыжие закатные отблески лежали на лакированных крыльях колясок, блестели в начищенной конской сбруе. Высокий строгий лакей принял Шушку на руки и бережно опустил на землю. С кряхтеньем вылез из коляски Иван Алексеевич и помог сойти Луизе Ивановне. Она легко шагнула на панель, длинное белое платье чуть приподнялось, и на мгновенье стала видна ее легкая ножка в сером лайковом башмачке. Иван Алексеевич недовольно поморщился.
В садовой беседке, увитой диковинными плетущимися растениями, гостей встретил радушный хозяин. Он поцеловал ручку Луизе Ивановне и погладил Шушку по беленьким мягким волосам.
— Молодец, молодец, совсем взрослый стал… — приветливо сказал он те безразличные слова, которые говорят детям, когда, в сущности, ничего не хотят сказать.
И Шушка почувствовал эту обычную фальшь взрослых, опустил глаза и посмотрел на острые носки своих туфель, покрытые легким слоем пыли; они стали тусклыми, скучными, — дорожки в саду были посыпаны белым речным песком.
— Прошу, господа, в мастерскую! — воскликнул князь, с особенным удовольствием выговаривая слово «мастерскую». — Вы увидите чудо, истинное слово, чудо!
Он прошел вперед по белой шуршащей дорожке. Гости последовали за ним.
В глубине сада был выстроен деревянный павильон со стеклянным куполом, просторный и светлый. Шушка с любопытством оглядывался. Такого он еще никогда не видел. Кадки с водой, корыта с глиной, мешки с таинственным белым порошком. На высоких вертящихся подставках загадочные фигуры, замотанные в мокрые тряпки. На стенах полки, а на полках чего только нет! Белые гипсовые маски, посуда, глиняные фигурки. Тут и гончие собаки, и лошади, и крестьянки в платках, с ведрами на коромысле, мужики в лаптях и поддевках. А вот дама в длинном, как у Луизы Ивановны, платье. Господин удобно расположился в кресле, — фигурка небольшая, а видно, что множество орденов и медалей украшает его грудь. Шушка вгляделся в лицо господина и узнал князя Феодора Степановича.
Шушка хотел было потрогать замешанную в корыте глину, но Луиза Ивановна предупредительно схватила его за руку — испугалась, что он испачкает нарядный костюм.
Хозяин, приветливо приговаривая по-французски, указывал рукой в стеклянную нишу. Шушка тоже поглядел туда и замер от неожиданности и восторга.
Что это?.. Такого гордого страдания он никогда не видел на лицах живых людей. Шушка сразу все понял: высеченный из белого мрамора, прекрасный юноша одинок и несчастен. Крупно-кудрявая голова стремительно откинута назад, в глазах выражение мечтательной решимости, затравленности, независимости. Шушка скользнул взглядом по гибкой шее юноши, по широким, могучим плечам и увидел, что цепи сковывают его прекрасное тело. Руки заложены за спину, и на них тоже цепи. Тонкие, длинные, почти еще детские пальцы напряжены, и такая сила была в них, что Шушка почувствовал: юноша разорвет цепи.
Он слышал за спиной восторженные возгласы женщин, одобрительное покашливание мужчин.
— Как живой!
— Мертвый мрамор кажется теплым!
— Как тонко, как умно!
— Что сим желал изобразить ваятель?
— Скульптура называется «Гений в цепях», — живо отозвался князь Феодор Степанович. Он самодовольно улыбнулся, потирая пухлые белые руки. Его черные глазки весело и гордо поблескивали. — В Подмосковной моей возрос сей талант! Сначала баловался, из глины лепил всякие забавы. Но я сразу понял: тут не просто баловство. Учить его приказал. Бог не велит зарывать талант в землю. Егорий мой крепостной, а мы за крепостных перед богом, как за себя, отвечаем… Егорушка, подойди сюда, не бойся… — позвал он ласково, но Шушка подумал, что так же ласково можно позвать и собаку.
— Вот он, наш герой! — Князь приветливо и величественно вытянул вперед руку. — Знакомьтесь, господа, мой Егорий!
В углу, возле стены, скромно стоял тот, чьими руками было создано все, что украшало мастерскую. Это он вырубил из холодного куска белого мрамора, привезенного из далекой Италии, гордого и страдающего человека.
И хотя Егорий, с его широким скуластым лицом и окладистой русой бородой, коренастый и широкоплечий, совсем не походил на гордого юношу, закованного в цепи, Шушке вдруг показалось, что в глазах Егория, маленьких и твердо-синих, как прозрачные камешки, застыло то же выражение гордого отчаяния, что и у рожденного им «Гения в цепях».
…Домой возвращались в сумерках, по-летнему теплых и бесконечных. Медово пахли липы в палисадниках, гасли в окнах огни, в небе загорались звезды, бледные и чистые.
— Неужели он не отпустит его на волю? — задумчиво сказала Луиза Ивановна. — Такой талант…
— Не тот человек наш друг князь Феодор Степанович, чтобы этакое сокровище из рук выпустить… — возразил Иван Алексеевич.
Шушка резко повернулся на сиденье, глаза его были широко раскрыты. «И этот не отпустит? А почему?!» Он хотел что-то спросить у отца, но в это время коляску качнуло: видно, кучер в темноте проглядел какую-то рытвину.
— А ты, братец, с вывалом решил нас сегодня прокатить! — раздраженно сказал Иван Алексеевич, и не миновать бы скандалу.
Но тут раздался решительный и нарочито звонкий голос Луизы Ивановны:
— Приехали, слава богу, а то мальчик-то наш совсем спит!
Это была неправда, Шушке вовсе не хотелось спать, но он твердо знал: со взрослыми спорить нельзя. Они всегда правы.