Но Старк продолжал идти вперед. У него не было выбора.
Стоять, Старк.
И Старк почувствовал, как его шеи коснулся холодный металл дула.
Брось оружие, или умрешь.
Джимбо знал, что Старк не бросит револьверы. Только не сейчас. Слишком долго он шел по следу, и вот, наконец, отыскал врага. Ну и что с того, что револьвер Круза — он ведь уверен, что отыскал Круза — упирается ему в затылок? Ну и что с того, если ему придется сейчас умереть? Он пришел сюда в поисках смерти. Либо она достанется Крузу — либо ему.
Не будь дураком, бросай оружие, — сказал Джимбо. Он говорил то, что произнес бы сейчас Круз. — Я ж тебе сейчас башку продырявлю.
Старк поступил именно так, как и ожидал Джимбо. Он нырнул вбок, развернулся в падении и выстрелил, даже не успев толком прицелиться. Джимбо ни на миг не упускал его из виду. Сердце его билось ровно, рука была тверда, и чувства не мешали целиться. Он немного переместил дуло, чтоб не зацепить Старка, и выстрелил за полсекунды до того, как пуля сорок четвертого калибра вошла ему в грудь.
Джимбо!
На сей раз этот возглас вырвался не у Горо, а у Кими. Она в ужасе подхватилась и бросилась к Джимбо. Остальные дети помчались следом; Горо по-прежнему зажимал рот ладонью. Но когда Старк встал, дети остановились и попадали на колени, почтительно кланяясь. Самураи князя Гэндзи сказали в деревне, что этот чужеземец — знатный господин, и к нему нужно относиться с почтением. И потому дети, плача и цепляясь друг за дружку, припали к земле.
Джимбо не видел ничего, кроме неба, и ничего не чувствовал. Он даже подумал было, что уже покинул свою телесную оболочку, что еще миг, и его сознание вновь растворится в пустоте. Но тут он увидел Старка.
Старк стоял над Крузом. У него было такое чувство, словно он всю свою жизнь разыскивал этого человека. И вот теперь нашел. И застрелил. Взгляд, устремленный на Старка, был ясен и чист. На лице лежащего не отражалось ни малейшей боли.
Джимбо хотел было сказать Старку, что его семья не страдала, что он застрелил их сразу, как увидел, и они сразу же поумирали. Так он хотел сказать, но пуля пробила ему сердце и правое легкое, и у него не было сил говорить. Что ж, оно и к лучшему. Эта ложь была бы милостью для него, а не для Старка. Старк не желал слушать его. Он хотел отомстить, и он своего добился. И получил то, что ему было нужно. Джимбо пожелал Старку, чтоб с ним была милость Господня, и сострадание Будды, и благоволение десяти тысяч богов. Джимбо улыбнулся бы, но он знал, что Старк неправильно его поймет, и потому улыбнулся лишь в душе.
Старк прицелился в глаза Крузу и выстрелил — три раза из одного револьвера и четыре из другого. Он стрелял бы и дальше, будь у него патроны. Но после четвертого выстрела раздался лишь сухой щелчок курка, сработавшего вхолостую. Когда Старк наконец перестал жать на курки, перед ним лежал труп с кровавой мешаниной на месте лица. Старк спрятал револьвер сорок четвертого калибра в кобуру, револьвер поменьше сунул за пояс, и ушел.
Пока он не скрылся из глаз, дети так и лежали, прижавшись лбами к земле. А потом подхватились и бросились к Джимбо. И застыли на миг, увидев, что от него осталось.
Не остановился лишь Горо. Он рухнул на колени рядом с Джимбо и принялся, крича и стеная, обнимать труп, словно стараясь удержать то, чего не было более.
Кими опустилась рядом с Горо и обняла его за плечи. Девочка с упрямой решимостью смотрела на изуродованное лицо — и видела Джимбо таким, каким он был прежде.
Не плачь, Горо, — сказала Кими, хотя и по ее лицу струились слезы. — Это уже не Джимбо. Джимбо ушел в Сухавати, Чистую землю. А когда мы отправимся туда, он нас встретит, и нам не будет страшно. Там, в Сухавати, все будет замечательно.
Кими искренне в это верила, потому что так сказал Джимбо, а он всегда говорил правду. Она верила — но пока что она находилась не в Чистой земле, а здесь, в этом мире, полном печали и страха, и здесь все было совсем не замечательно.
Джимбо умер.
Кими и Горо сидели обнявшись и плакали.
Старк вскочил на коня. Он слышал доносящийся из-за монастырских стен детский плач. Слышал, но ничего не ощущал.
Ему не стало лучше.
Ему не стало хуже.
Все было так же, как и прежде. То есть, никак.
Он ударил коня пятками в бока, и тот стронулся с места.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…
ЧАСТЬ VНовый год. (Первое новолуние после зимнего солнцестояния, шестнадцатый год правления императора Комэй)
ГЛАВА 16«Тихий журавль»
Когда князь Якуо лежал на смертном ложе, к нему явился отец Виерра. Отец Виерра спросил князя, о чем он сожалеет больше всего.
Князь Якуо улыбнулся.
Отец Виерра был настойчив — всякий христианский священник настойчив в подобных вопросах. Он спросил, о чем князь сожалеет больше: о чем-то сделанном или о чем-то несделанном.
Князь Якуо ответил на это, что сожаление — эликсир для поэтов. Он же всю жизнь был суровым, лишенным утонченности воином, и таким уж и умрет.
Отец Виерра, видя, что князь Якуо улыбается, спросил: уж не сожалеет ли он, что стал воином, а не поэтом?
Князь Якуо по-прежнему улыбался, но ничего не ответил.
Пока отец Виерра задавал вопросы, князь Якуо вступил на Чистую землю.
Подумать только, целый год прошел! — сказала Эмилия. — Даже не верится.
Больше года, — поправил ее Гэндзи. — Вы прибыли на ваш Новый год, то есть, тремя неделями раньше.
Ой, а ведь и правда, — согласилась Эмилия, улыбнувшись собственной забывчивости. — Как-то я и не обратила на это внимания.
Неудивительно, — заметила Хэйко. — Вы ведь отдали столько сил и внимания рождественскому представлению для детей.
Если б Зефания мог это видеть, он бы порадовался, — сказал Старк. — Столько многообещающих юных христиан…
Они сидели в большой комнате, выходящей во внутренний дворик «Тихого журавля». Дворец был восстановлен со скурпулезной точностью; казалось, будто каждое дерево, каждый куст, каждый камень в саду выглядит точно так же, как и прежде. Изменился лишь северный угол — там теперь высилась островерхая крыша, увенчанная небольшим белым крестом. Архитекторы Гэндзи блестяще справились со своей задачей. Они выполнили все пожелания Эмилии, и одновременно с этим не стали выставлять церковь на обозрение любопытствующих. Во дворце крест был виден почти отовсюду — и совершенно не был виден из-за его пределов. Этому помогло умелое расположение стен и деревьев с особенно густыми кронами.
Церковь не использовалась ни для богослужений, ни для проповедей в обычном смысле этого слова. Из Эмилии был неважный проповедник. Слишком уж застенчивой она была — а проповедник, несущий единственно истинную веру, должен быть уверен в себе. Эмилия же за последний год повидала слишком много милосердия, сострадания, самоотверженности, верности и прочих христианских добродетелей со стороны неверующих, чтобы и дальше верить, что чья-то исключительность и вправду соответствовала Божьему замыслу. «Пути Господни неисповедимы, — сказала себе Эмилия и мысленно добавила: — Аминь».
Так что вместо того, чтобы проповедовать, Эмилия устроила воскресную школу для детей. Их родители, зачастую исповедовавшие и буддизм, и синтоизм, явно не имели ничего против наставлений еще одной религии. Как один человек может исповедовать три религии одновременно, Эмилия не понимала; на ее взгляд, это было еще одной неизъяснимой загадкой Японии.
Всяческие истории и притчи, которые Эмилия рассказывала, а Хэйко переводила, очень нравились маленьким слушателям, и их постепенно становилось все больше. Постепенно кое-кто из матерей тоже стал задерживаться и слушать. Мужчины, правда, пока не приходили. Гэндзи предлагал помочь, но Эмилия ему не разрешила. Если он придет в воскресную школу, то его вассалы, руководствуясь долгом, последуют примеру князя. А за ними потянутся их жены, наложницы и дети — тоже из долга перед Гэндзи, а не из стремления побольше узнать о Боге.
Все самураи, которых знала Эмилия, были последователями секты дзен, религии без молитв, — да и вообще без каких-либо догм, насколько она могла судить, — серьезные, суровые и немногословные. А может, это даже и не было религией? Когда Эмилия обратилась за разъяснениями к Гэндзи, тот просто рассмеялся.
«Здесь особенно и нечего объяснять. Я просто играю в это. Я слишком ленив, чтобы заниматься этим всерьез».
«А чем заниматься-то?»
Гэндзи, как заправский акробат, уселся в позу лотоса и закрыл глаза.
«И что же вы делаете? Мне кажется, будто ничего».
«Я позволяю уйти», — сказал Гэндзи.
«Позволяете уйти? Чему?»
«Сперва — напряжению тела. Потом — мыслям. А потом — всему остальному».
«И что же в конце? Результат-то какой?»
«Сразу видно, что вы — человек Запада, — сказал Гэндзи. — Вы всегда думаете о результате. В конце — середина. Ты сидишь. Ты позволяешь уйти».
«А когда все ушло, что дальше?»
«Ты позволяешь уйти ощущению, что все ушло».
«Ничего не понимаю».
Гэндзи улыбнулся и выпрямил ноги. «Старый Дзенгэн сказал бы, что это хорошее начало. Из меня пример неважный. Я, в лучшем случае, избавляюсь от напряжения тела, да и то далеко не всегда. Когда преподобный настоятель Токукэн спустится с гор, он все вам объяснит, куда лучше, чем я. Он был лучшим учеником старого Дзенгэна. Хотя на него лучше особенно не рассчитывать. Вдруг он достигнет такой ясности, что уже не сможет говорить?»
«Вы иногда говорите такие глупости… — заметила Эмилия. — Чем больше ясность, тем точнее объяснение, и тем проще слушателю его понять. Для этого Господь и наделил нас даром речи».
«Дзенгэн однажды сказал мне: «Величайшая ясность в глубоком молчании». На самом деле, именно из-за этих слов Токукэн и ушел в горы. Услышал их и на следующий день ушел».
«А когда это случилось?»