Даня больше не перебивала рассказ. Одетая в глухой темный свитер, она сидела рядом с Натальей Александровной.
— И опять осталась я с ребятишками одна. Ума у меня, слава богу, прибавилось, и смекнула я: надо ближе к людям прибиваться. В колхоз вступила, и помогу мне сразу дали. Полмешка жита выписали, картошки и пуд соленых щук. Избенку какую ни на есть помогли сгоношить из Антипова амбара. Ну, а работы я никогда не боялась. С первой весны меня на красну доску вывесили, и стало помаленьку житье поправляться… Я ведь, девушки, еще третий раз замуж вышла. По сю пору с ним живу, с анчуткой рогатым, статуем окаянным, с шалавой неугомонной.
Ругательные слова баба Варушка произнесла совсем не зло. У глаз ее шевельнулись морщинки, и улыбка сбежалась на сухом лице. Началась она у висков, спустилась по дряблым щекам, углубив на них яминки, потом раздвинула губы, показав полдесятка уцелевших зубов.
— Когда же вы третий раз замуж вышли? — спросила Наталья Александровна.
Баба Варушка задержала на ней взгляд.
— Да уж в твоих годах… Такая у меня на пятом десятке получилась история.
«Первая смена приглашается на завтрак», — прозвучало из динамика.
— Охти мне, опять я вас заговорила, — всполошилась баба Варушка. — Радио это понаделали, нигде не ухоронишься. У нас теперь бабы на ферму с транзисторами ходят. Манька Малашиха своих коров к музыке приучила. А поперву-то в диковину радио было. У нас на порядке Липатиха живет, годов уж восемьдесят теперь ей. Провели Липатихе тогда радио. Черну тарелку повесили в переднем углу. Когда оно первый раз заговорило, Липатиха, глупа голова, подумала, что оно взаболь с ней разговаривает. Она, значит, радиву и отвечает. Я бы говорит, голубеюшко, с тобой побеседовала, да мне надо житники в печь садить, а деда тоже дома нет, утянулся перемет ставить… Гляди-ко, каки темны люди были…
«Первая смена приглашается на завтрак»…
— Да идем мы, идем. Вот ведь настырное. Слова не даешь людям сказать, — рассердилась баба Варушка на пластмассовый динамик.
«Иван Сусанин» шел по Свири.
Разбегающиеся струи вязались под берегами, заплескивали на камни и крутили стекленеющие воронки. Было мрачновато от мешанины валунов, неясных теней и дичины тальников. Ветер приносил терпкий черемуховый дух, и восковые скорлупки скоротечных цветов сеялись на воду.
На душе у Натальи Александровны смутно. Хотя берега оставались берегами и вывалы скал теми же знакомыми с давних пор каменными проплешинами, и река, приняв в объятья трехпалубный теплоход, так же, как и прежде, ровно и упруго катила воду.
Все было так и вместе с тем не так.
В памяти лежали другие берега. Искореженные, опаленные, вздыбленные взрывами, испятнанные оспинами воронок. К воде тянулись рогатки с колючей проволокой, щели траншей и ходов сообщения. Меж валунами таились дзоты, целились стволы пулеметов и «собак» — скорострельных, сухо лающих при выстрелах, пушек. В укрытиях сидели дозоры и хоронились снайперы. Каждая, чудом уцелевшая, изувеченная, сосна именовалась ориентиром, и мин в траве пряталось побольше, чем грибов в урожайный год.
Даже небо, голубеющее на весь окоем, в которое сейчас можно было долго и безбоязненно смотреть, не походило на то, давнее.
Здешнее небо Наталья Александровна знала хмурым, задернутым облаками, сеявшими снег или неуютные дожди, от которых лубенели шинели и прохватывал тягучий, неутихающий озноб. Когда же облака расступались, в небе сразу начинали кружить «юнкерсы» и «фокке-вульфы», вылезала глазастая, примечающая каждое движение «рама». При ясном небе все живое забивалось в щели, укрытия, пряталось по землянкам и тоскливо ждало, когда кончится визг бомб, татакание очередей, гудение бомбардировщиков и гулкие хлопки зениток.
Воспоминания отгораживали Наталью Александровну от людей, и она все острее ощущала среди шумных туристов одиночество и боялась его. Подолгу выстаивая на верхней палубе и потирая мерзнущие руки, она неотступно думала об одном и том же. Далекое время неторопливо разматывалось в памяти, спрятаться, уйти от этого внутреннего движения было некуда.
Каменистые у истоков берега Свири в нижнем течении переходили в болотистые поймы и торфяники. Весной окопы заливала вода, летом поедом ели комары и мошка, а осенью поливали тягучие, как бессонница, дожди. Потом морозы схватывали землю, и она становилась твердой, как кость. Вымороженный снег остро скрипел под ногами. Солдатам, привыкшим к потаенным шагам, этот скрип казался пугающе громким.
Командование, готовившее наступательную операцию, беспокоила плотина гидроузла. За ней находилось водохранилище, а управление шандорными затворами было в руках противника. Стоило ему открыть затворы — и по реке хлынул бы водяной вал, затопил наступающие батальоны, орудия, боевую технику, порвал понтонные мосты и в щепки разнес паромы.
Егеря поставили на пути к плотине и шандорным затворам надежные заслоны. Тонны воды, подпертые плотиной, заменяли не одну дивизию. А их у противника на третьем году войны оставалось не густо.
Плотину пытались разбить бомбами, пробовали пускать в нее торпеды с легких катеров. Но все было безуспешно. Тогда к ней стали одна за другой направляться группы разведчиков и саперов, нагруженных взрывчаткой.
Ни один человек, отправившийся к гидроузлу, не возвратился назад. В окопах поползли слухи о шпионах и о всем прочем, что вылезает в минуты неудач и беспомощности. Тем более что в дивизионных тылах не раз ловили диверсантов, одетых в нашу форму.
Хоть и не часто, Наташе и Мите удавалось встречаться. Улучив свободный часок, Митя тут же прибегал в батальон. Лейтенант Крохмалева, понятливо улыбаясь, давала увольнительную старшему сержанту Сиверцевой.
В мороз Наташа и Митя забирались в землянку. Митя щедро топил печку мерзлым осинником, и они с ногами сидели на ложе батальонных медичек, смотрели на огонь и разговаривали. Нараспев, как сказители читают былины, Митя декламировал Пушкина, неизвестного Наташе Гельдерлина, Есенина и Кольцова. Летом они уходили в лес. Брели по ольшанику с узкими ржавыми листьями, по сырым тропам мимо замаскированных батарей, линий связи и фанерных указок с надписями «хозяйств». Яростно пели комары, и стволы автоматов цеплялись за ветки. Когда Мите случалось нечаянно прикоснуться к Наташе, он начинал говорить сдавленным голосом и оттопыренные уши его розовели, как у взрослеющего мальчишки. Он и в самом деле был таким. На войну Дмитрий Волохов ушел в семнадцать лет. Шесть месяцев скороспелых пехотных курсов, фронт, тяжелое ранение и снова фронт. Наверное, ему и целоваться с девушками не довелось. Эта мысль радовала и немного смущала Наташу. Ей казалось, что в таких делах она взрослее, хотя с Митей они были одногодки и целовалась Наташа только со знакомым десятиклассником. Ей нравилось, что случайные прикосновения тревожат Митю. И она отчаянно трусила, потому что от этих прикосновений у нее кружилась голова и по спине пробегали щекочущие мурашки.
Перед уходом на спецзадание младшему лейтенанту Волохову удалось вырваться к Наташе. Он сказал ей, что отправляется с разведгруппой.
Наташа догадалась, что Митя идет к плотине.
Они сидели недалеко от санпункта на поваленной взрывом сосне. Рядом по тропе ходили солдаты. Но Наташа обняла Митю и стала целовать его в шершавые, заветренные губы.
— Ты должен вернуться. Ты обязательно должен вернуться, — шептала она, припадая к гимнастерке, под которой громко тукало сердце. — Я тебя прошу… Ты слышишь? Я умоляю тебя вернуться, Митя!
Младший лейтенант растерянно гладил ее по спине. Кроме матери, его еще никто так страстно не просил вернуться.
Разведгруппа ушла, и через двое суток с нею оборвалась связь.
Наталья Александровна хорошо помнила тот день с низкими тучами и скользким дождем, когда на левом фланге полка вспыхнула всполошная стрельба. Раскидисто застрочил на финском берегу пулемет. Затем вступил второй, третий. Рокотнули автоматы, и сухо затрещали винтовочные выстрелы. Потом в воздухе скрипуче, словно рвали парусину, завыли мины.
В санпункт притащили командира пятой роты, старшего лейтенанта Огаркова. Шальной осколок располосовал ему живот. Военфельдшер Крохмалева перевязала рану и распорядилась:
— Сиверцева, бери повозку и немедленно старшего лейтенанта в медсанбат. Нужна срочная операция.
В медсанбате Наташа узнала причину неожиданной стрельбы.
— С той стороны один перебрался, — сказала ей знакомая медсестра. — В финском мундире, документов никаких, а автомат немецкий. Худущий! Ну прямо скелетина… Как он только реку переплыл!
У Наташи похолодели кончики пальцев.
— Где он?
— Вон в той палатке… Ты чего, Наташка? Что с тобой?
Наташа не ответила. Она чуть не бегом заторопилась к небольшой палатке, стоящей поодаль, на краю медсанбата. Возле палатки прохаживался часовой. Он строго окликнул Наташу.
— Мне только посмотреть, товарищ ефрейтор… Одним глазком взглянуть. Я даже внутрь заходить не буду, честное слово… Пожалуйста, товарищ ефрейтор!
— Не положено, сестричка. Не имею права.
В это время к палатке подошел пожилой капитан со шрамом на щеке. Он спросил Наташу, кто она и почему оказалась в медсанбате? С минуту подумал и приказал автоматчику:
— Пропустите товарища старшего сержанта.
В полумраке душной, наглухо зашторенной палатки Наташа увидела на носилках костлявого, незнакомо длинного человека в финском сером френче, в подкованных ботинках и брезентовых гетрах на медных пряжках. Голова его была замотана бинтом, левая рука уложена в проволочную шину. Закрытые глаза и тонкий нос со знакомой горбинкой.
Сердце разнобойно и загнанно торкнулось где-то под самым горлом: «Митя!»
Наташа кинулась к носилкам, встала на колени, с ужасом ожидая, что пальцы почувствуют смертельный холод, протянула руку.
Жив! Живой Митя!.. Живой…
От радости она обессилела и качнулась из стороны в сторону, словно под ударом ветра. Капитан со шрамом на щеке поддержал ее, и это помогло Наташе взять себя в руки.