— С дежурства, Степан Андреевич? Ну как, прихватил сегодня карасиков?
— Попусту съездил… Моторочка тут вечером возле тони хвостом вильнула…
— Как золотая рыбка, — засмеялся Фильченков и вынул сигареты. — Теперь хвостами вилять научились. Особенно женское племя… Покурим за компанию.
— Покурим, Валентин Павлович, — согласился Степан, угощаясь сигаретой. — Ушла та моторка… Знатный ход имеет.
— Не зря, видно.
— Конечно, не зря, — подтвердил Одинцов, глубоко затягиваясь, чтобы прогнать дремотную пустоту в голове. — Попусту ночь проваландался.
— Я вот тоже чуть не до утра сидел над отчетом, — сказал Фильченков, зевнул, обдав Степана легким запашком водки и копченой тарани, и похлопал жесткой ладонью по рту. — Баланс никак не сходился. Один проклятущий рублик влез в неположенную строку и путал всю бухгалтерию…
«Часа три бы сейчас поспать… Нет, лучше — четыре», — думал Одинцов, с трудом одолевая сухую тяжесть в напухших веках.
Фильченков принялся длинно и скучно рассказывать, почему не сходился баланс. Перебить его Степан по деликатности характера не решался. Фильченков, не в пример другим маячинцам, и поздоровается всегда первым с инспектором рыбнадзора, про житье, про работу расспросит, про свои дела расскажет. Нравилось Степану и то, что Валентин Павлович не одобрял браконьерства, хотя и советовал Одинцову не брать быка за рога, а сначала к его норову примериться. Работа, мол, у инспектора деликатная, и здешние рыбаки — люди с характером. Не всякого из них строгостями одолеешь, надо к ним потоньше примеряться.
По просьбе Степана, Фильченков выступил на товарищеском суде по делу Бреева общественным обвинителем.
Бреев на суд пришел под хмельком, вины в злостном браконьерстве не признал, а рассуждения Фильченкова слушал с кривой, непонятной Одинцову усмешечкой.
— За одного осетра семь шкур с человека хотите спустить, — зло отругивался Бреев. — Весной по икре пешком ходили, дохлых мальков на полях лопатами сгребали…
Председательствующий стучал карандашом по графину, но Бреев не хотел униматься.
— Ты мне теперь рот не затыкай! — бестолково и растерянно размахивая длинными руками, ярился он. — Раз вытащили сюда, я вам всю правду напрямик выложу. Шампанское пьем, а на спичках думаем сэкономить.
— Верно говорит Василий! — поддержали Бреева из зала.
Стук председательского карандаша о графин терялся в нарастающем шуме.
— Вконец скоро рыбу изведем. Она что, тварь бессловесная, мрет себе потихонечку… На рыбе ведь мы держимся. Что нам без нее в Маячинке делать?
— Ты, Бреев, по существу говори. Объясняй, что тебя касается.
— А меня все касается. От моего осетра рыба в реке не переведется, а вот беды я боюсь.
— На большие дела начальство есть… — твердо перебил его Фильченков. — Наша власть за ними смотрит. Ловко ты вопрос от себя отворачиваешь. Послушать еще — и окажется, что империалисты виноваты в том, что ты незаконника на тоне хапанул. Грамотные стали, все на высокие проблемы переворотить умеем. Нет, ты в первую очередь себя в чистоте соблюдай. С каждого свой спрос, и вина у каждого не общая, а личная.
Бреев взглянул на бухгалтера странно заблестевшими глазами, но, наткнувшись на ответный строгий взгляд Фильченкова, вяло махнул рукой и сел на место.
Валентин Павлович повернулся к Одинцову, сидевшему обок председательского стола.
— Спрос с каждого должен быть за его вину. На других нечего переворачивать, как это Бреев хочет сделать… Только у меня такое есть соображение. Суд наш товарищеским называется, и это забывать нельзя. По-людски к промашкам подходить надо. Где можно, и простить человеку ошибку…
— Тогда в рыбный надзор надо, Валентин Павлович, не инспекторов назначать, а монахов. Они грехи отпускают, — кинул Одинцов реплику.
— Зря ты так, Степан Андреевич, — возразил укоризненным голосом Фильченков. — Кроме инструкции надо еще и придерживаться, что душа подсказывает. Душевность у людей всегда в большой цене…
Бреев при таких словах непонятно хмыкнул и крутнул вихрастой головой. Одинцов пожалел о некстати вырвавшихся у него словах. Если разобраться, то насчет душевности бухгалтер верно сказал.
На Степана не раз накатывали порывы веры в человеческое добро и справедливость. Но случалось в том обманываться. Это всегда расстраивало, заставляло замыкаться, уходить в себя, становиться колючим и нелюдимым. Может быть, потому, что Степан хорошо знал себя. Понимал, что обман не истребит в нем эту веру и через малое время она очередной раз выплеснет наружу. Но жизнь упрямо учила относиться строже к таким наивным порывам, и теперь Степан чаще и без нужды растопыривал во все стороны колючки.
Фильченкова поддержал бригадир ловецкой бригады Шерстобитов.
— Насчет власти тут говорили. Я так понимаю: на власть надейся, но и сам не плошай. И за малым делом, и за большим глаз требуется. Потому в первую очередь самим мараться нельзя. Учти, Бреев, пакостничать под носом не позволим. Сами изловим, хуже будет. Три раза окунем, а два вытащим. Дадим водицы хлебнуть не в то горло — и сразу очухаешься…
В зале теперь поддерживали репликами Шерстобитова, а Бреев сидел потухший, уткнув в пол глаза.
— Ты, товарищ Одинцов, тоже в этом деле с одного боку зашел. Ты ему в нос злостное браконьерство тычешь. Баловал бы он по тоням, давно дом под железом держал. Крыша у нас — примета верная… Малявка, он Бреев, вобла бестолковая, а ты инспектор, руки расставил, будто белорыбицу ухватил… Правильно здесь говорили, что рыбу изводим и виноватого не сыщешь. Нынешний год станции опять воду недодали… Не от того у нас иной раз душа кровью обливается, что осетренка на уху выдернут такие, как Бреев. Все мы здесь одной веревочкой связаны, и хорохоришься ты, инспектор, по-пустому. Без нас ты ноль без палочки. Василия за дело ты наказал, и правильно, что он срам при народе принял. Но не в нем главный вопрос, инспектор. Большие хищники по тоням орудуют, икру берут. Три дня назад к нам в невод опять располосованная севрюга угодила.
— Кто же полосует?
— Знал бы, не стал покрывать, — твердо ответил Шерстобитов. — Нам такие еще больше, чем тебе, поперек горла стоят.
Одинцов поверил, что Шерстобитов не знает, кто разбойничает на тонях. Но в зале сидело человек двести, к из них наверняка кое-кому были известны фамилии матерых браконьеров. Однако никто не встал и не назвал ни одной. Так, как Бреев упрямо не говорил, кто продал ему снасть.
У Степана было ощущение, что вместе с Бреевым обвиноватили и его. «С одного боку зашел…» — мысленно повторил Одинцов слова Шерстобитова и разозлился. Тоже ведь к всепрощенью инспектора подталкивает. Мол, других ищи, а наши вроде неразумных шалунов. Нет уж, этого вы от Одинцова не дождетесь. Со всех боков он будет заходить. И крупных ворюг поймает, и Бреева отучит браконьерничать.
После суда, помнится, Степан заскочил в чайную. Купил на ужин пяток пирожков с повидлом и булку, бывшую французскую, а теперь городскую. Пышнотелая буфетчица с ледянистыми глазами, которую в Маячинке все величали Клавушкой, не глядя кинула сдачу на клеенку, липкую от пролитого пива. Когда Степан попросил завернуть пирожки, буфетчица поджала губы и заявила, что нет бумаги.
— На протоколы, сказывают, всю извели, — добавила она и повернулась спиной к инспектору Одинцову.
«Гуртом наваливаются, — подумал тогда Степан. — Нашла коса на камень… Теперь либо камню расколоться, либо косе не быть…»
— …Бухгалтерия — наука тонкая. Каждую копейку нужно учитывать, все в полном ажуре держать…
Рокочущий басок Фильченкова перебил воспоминания Степана о недавнем суде.
— Каждый расход уметь в нужную строку поместить, чтобы закон не нарушить и положительному итогу в балансе помочь…
Слушать Фильченкова было уже невмоготу. Докуренная сигарета огнисто цапнула за палец, на мгновение прогнала сонную одурь. Прикидывая, куда ловчей швырнуть окурок, Степан повернулся. Глаза скользнули в дальний конец протоки и удивленно застыли. За знакомыми рыбацкими бударками стояла моторная лодка. Крашенная в свинцовый цвет, с подбористо срезанным носом. Наметанный инспекторский глаз высмотрел объемистый ящик с двумя замками на крышке и короткие брусья, привинченные к бортам.
«Ого!» — удивился Одинцов, сообразив по величине ящика, что там находится автомобильный, сил на сорок, а то и побольше, мотор, что на брусьях при нужде можно пристроить пару подвесок, и тогда ход у лодки будет вровень с «метеором».
— Хорошая посудинка? — услышал Степан голос Фильченкова. Перехватив взгляд инспектора, он тоже смотрел на моторку.
— Подходящая… Чья же такая будет?
— Моего племяша, — охотно ответил Валентин Павлович. — Вчера вечером в гости из города прикатил. За полчаса, говорит, до Маячинки домчал. Добрый ход мужик уважает. И впрямь, не моторка у него, а чистый самолет… Ему фасонить можно. По торговой части в начальстве ходит. Не то что мы с тобой, Степан Андреевич, — мелкота на ровном месте. Может, ко мне заглянем. С племяшем познакомлю…
— Нет, домой пойду… Извини, Валентин Павлович, глаза у меня слипаются.
— Понимаю. Иди, отдыхай… Зря ты нашим народом брезгуешь, товарищ инспектор. Умненько да ладом человек всегда больше достичь может.
Неуютно ворочаясь на жесткой кровати, Степан отгонял надоедливых мух и тоскливо смотрел в окно, расчерченное частыми, словно решетка, переплетами. Вдобавок ко всему от бессонной ночи, проведенной на воде, начала разгораться в левой половине живота знакомая сосущая боль.
«Неужели опять прихватит?» — встревожился Степан. Сунув руку под майку, он принялся гладить живот, успокаивая боль, как не во время проснувшегося младенца.
Мысли невольно возвращались к моторке, примеченной в дальнем конце протоки. Чем больше Степан думал о ней, тем больше она казалась похожей на ту, вчерашнюю, ускользнувшую за камыши от инспекторского катерка. Каким образом моторка прошла незамеченной в Маячинку? Степан же всю ночь не сомкнул глаз. По пальцам мог сосчитать всех, кто прошел по реке. Мог голову на плаху положить, что этой моторки не было. Миновать глаз Степана она не могла. Не по воздуху же сюда прилетела…