— … А барин-то наш, — говорил Петр, размахивая руками, — как налетел на них! Они и опомниться не успели! Пятерых сразу уложил!
— Какие пятерых, — перебил его Илья, — семерых! Я своими глазами видел! Они на него с мечами, а он их голыми руками раскидывал, как щенков!
— Да что ты понимаешь, — вступил Прохор, — это его как он там сказал — боевое искусство, из-за моря привезенное. Он их не просто раскидывал, он их об землю так бил, что они потом встать не могли. Захар со служивыми только рты разинули, им всего по парочке и досталось!
— А один бандит, здоровый такой, на две головы выше Егора Андреича, — подхватил Семен, — так тот с ножом кинулся. А барин как развернется, как схватит его, да как перекинет через себя! Тот кувырком полетел, башкой об дерево — хрясь! И готов!
Я не выдержал, рассмеялся. Все обернулись на меня, и я увидел, как раскраснелись лица рассказчиков, пойманных на приукрашивании.
— А что сегодня победители без ужина будут? — громко спросил я, решив сменить тему.
Женщины всплеснули руками:
— Как же так! — воскликнула Прасковья. — Сейчас мы все организуем!
И началась суета. Бабы метнулись по домам — кто за горшками с едой, кто за квасом. Мужики принялись сдвигать столы, расставлять лавки под старой яблоней во дворе. Дети носились туда-сюда, путаясь под ногами, но их никто не прогонял — такой день, всем радость.
Машка тоже не осталась в стороне — побежала в погреб, вынесла оттуда соленья, мочёные яблоки, квашеную капусту. Я наблюдал за ней — за тем, как ловко она управляется, как переговаривается с другими женщинами, как смеется, запрокидывая голову. Теперь, когда опасность миновала, она словно расцвела, засияла изнутри.
Солнце уже почти село, и небо стало темнеть. Под яблоней зажгли факелы и лампы, свет которых создавал уютный круг тепла. Столы ломились от еды — простой, деревенской, но такой вкусной, что слюнки текли. Квас пенился в кружках, медовуха благоухала пряностями.
Я сел во главе стола, и все разместились вокруг — мужики, их жены, дети. Захар со своими служивыми держались чуть в стороне — видать, профессиональная привычка. Но и им нашлось место за столом.
Кто-то затянул песню — протяжную, раздольную. Другие подхватили. Голоса сплетались, поднимались к звездному небу. Я смотрел на эти лица, освещенные теплым светом, открытые, простые, и чувствовал, как что-то внутри меня оттаивает, размягчается.
Вот она, Россия. Не в столицах, не в княжеских палатах — здесь, под яблоней, за общим столом, под общей песней. Здесь, где беда сплачивает, а радость делится на всех.
Машка сидела неподалеку, и наши глаза то и дело встречались через стол. В ее взгляде плясали отблески факелов, а на губах играла легкая улыбка.
— За барина нашего! — вдруг громко произнес Петр, поднимая кружку с квасом. — За Егора Андреича! За барина! — подхватили остальные.
Я смущенно качнул головой:
— За всех нас, — ответил я, поднимая свою кружку. — За то, что вместе мы — сила, с которой не справиться никакому врагу.
Глава 2
В какой-то момент вечера, я задумался, глядя на опустевшую тарелку перед собой, — тут же должна быть распространена репа?
Мой голос в полутьме прозвучал громче, чем я ожидал. Видать, я это сказал вслух. Головы повернулись в мою сторону, и я продолжил, уже увереннее:
— Из неё же делают много разных блюд, причём… — я порылся в памяти, вспоминая скучные уроки истории, где сонный учитель монотонно рассказывал о пищевых привычках наших предков, — вкусно же?
Степан, сидевший у края стола, вытер рукавом бороду, на которой блестели капли кваса, и усмехнулся.
— Вкусно-то вкусно, барин, — кивнул он, — да только не разгуляешься нынче.
— А сколько посадили репы? — я задал свой вопрос, не обращаясь конкретно ни к кому.
Степан вздохнул, и в этом вздохе слышалась вековая крестьянская печаль.
— В этом году немного, — он покачал головой, и свет от лучины скользнул по его лицу. — Клятый староста зажал семена. Говорил, всему свой черед, а семян на всех не хватает. — Степан сплюнул в сторону, показывая свое отношение к старосте. — Поэтому в лучшем случае хватит до Рождества. А там… — он развел руками, словно показывая пустоту, которая ждала нас после праздников.
Я задумался, машинально постукивая пальцами по деревянной столешнице. Звук получался глухой, как будто я отстукивал ритм какой-то старинной песни, которую никто уже не помнил.
— А что если… — начал я, и глаза присутствующих снова обратились ко мне. — Что если сейчас посадить репу? В достаточном количестве? А собрать перед первыми заморозками…
Фома, сидевший справа от меня, хмыкнул, но ничего не сказал. Его широкое лицо, обрамленное густой бородой, выражало скептицизм, но не откровенное неверие.
— Наоборот, хранить будет легче, — закончил я свою мысль, чувствуя, как в голове складывается план.
Я повернулся к Фоме. В его глубоко посаженных глазах отражался огонь от факела, делая взгляд пронзительным.
— Надо бы в город съездить, — сказал я ему, — обязательно купишь семена. Сколько сможешь найти.
Фома кивнул, не говоря ни слова.
Я обратился к Степану:
— И неплохо бы посадить ещё редиски. — Мысли лились потоком, — Теплицу видел, как я делал? Пара недель — и будем кушать свежую.
— Сделаем, барин, — уважительно кивнул он.
Ужин подходил к концу. Миски опустели, кувшины с квасом опорожнились. Люди начали зевать, прикрывая рты ладонями. Кто-то уже поднялся, чтобы идти спать, благодарно кивнув хозяину дома.
Я оглядел стол, и внезапная мысль кольнула меня:
— А знаете, чего не хватает? — спросил я, и головы снова повернулись ко мне. — Наливочки. Или вина.
Прохор, сидевший в дальнем углу, закашлялся от неожиданности. Его фигура затряслась в приступе смеха или кашля — трудно было различить.
— Вина, говорите? — прохрипел он, когда снова смог говорить. — Это по праздникам разве что у боярина на столе бывает.
Я кивнул, вспоминая, что из всех уроков истории, вино было упомянуто как достаточно дорогой напиток, доступный лишь знати или в особые дни.
— Но наливку-то можно сделать, — заметил я. — Ягоды есть?
— Ягоды-то есть, — медленно проговорил Степан, поглаживая бороду. — В лесу много чего растет, Бог не обидел.
— Вот и славно, — я хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть пустые миски. — Завтра и обсудим.
Люди стали расходиться. Я тоже поднялся и направился в дом.
Засыпая, я несколько раз прокручивал мысли о репе, редиске и наливке.
Но Машка не дала погрузиться в сон так легко. Она тихо проскользнула ко мне под одеяло.
— Не спишь, Егорушка? — шепнула она, и в её голосе слышалась улыбка.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в темноту. Лунный свет, проникавший через ставни, выхватывал из мрака лишь часть её лица — изгиб скулы, мягкую линию губ, блеск глаз.
— Теперь уже нет, — ответил я, чувствуя, как сердце начинает биться чаще.
— А о чем думаешь? — спросила она, наклонившись ко мне так близко, что я чувствовал тепло её дыхания.
— О репе, — честно ответил я, и она тихо рассмеялась — звук, похожий на перезвон маленьких серебряных колокольчиков.
— О репе, значит, — в её голосе слышалось притворное разочарование. — А я-то думала…
Она не закончила фразу, но её рука легла на мою грудь — теплая, мягкая и такая приятная.
Я хотел что-то ответить, но она приложила палец к моим губам.
— Не говори ничего, — шепнула она.
Машка дала уснуть только глубоко заполночь, когда звезды уже начали бледнеть на предрассветном небе. Я провалился в сон, как в глубокий колодец, с улыбкой на губах. И даже во сне чувствовал тепло её тела рядом, слышал её ровное дыхание, ощущал мягкость её волос на своем плече.
Проснулся утром с первыми лучами солнца. Комната медленно наполнялась золотистым светом, проникающим сквозь неплотно закрытые ставни. Машкино тепло грело бок, её рука обвивала мою шею. Аккуратно, стараясь не потревожить её сон, выскользнул из-под одеяла.
Но не тут-то было. Едва мои ноги коснулись прохладного деревянного пола, как Машка подскочила, словно и не спала вовсе, а только притворялась.
— Егорушка! Уже проснулся? — её голос звенел утренней свежестью, а в глазах плясали весёлые искорки. — Сейчас, миленький, сейчас я завтрак приготовлю.
Она засуетилась по избе, как маленький вихрь — тут подмела, там протёрла, загремела горшками и плошками. Длинная рубаха до пят не мешала ей ловко двигаться. Русая коса, ещё не расплетённая после ночи, раскачивалась в такт движениям, словно маятник.
— Да не хлопочи ты так, — попытался я её остановить, но куда там.
— Как же не хлопотать? — отмахнулась она, уже расставляя на столе нехитрую снедь.
Я только головой покачал, наблюдая за этим домашним танцем.
Завтрак был простым, но сытным — холодное молоко, пирог с лесными ягодами, собранными вчера детворой, мёд в деревянной плошке. Ел жадно, с аппетитом, чувствуя, как с каждым глотком в теле прибавляется сил. Машка сидела напротив, подперев подбородок ладонью, и смотрела на меня с такой нежностью, что становилось неловко.
— Что? — спросил я, вытирая рукавом молочные усы.
— Ничего, — улыбнулась она. — Глядеть на тебя люблю.
Покончив с завтраком, вышел на крыльцо. Утро обдало свежестью, запахом травы и влажной земли. Солнце уже поднялось над лесом, но ещё не успело растопить росу, и она сверкала на каждой травинке, словно россыпь мелких бриллиантов. Где-то мычала корова, скрипело колесо телеги, слышались голоса людей, начинающих свой трудовой день.
Набрав полную грудь воздуха, я крикнул, глядя в никуда:
— Степан!
Эхо разнесло имя по деревне. И не успело оно затихнуть, как из-за угла амбара вынырнула коренастая фигура. Степан шёл быстрым шагом, на ходу вытирая руки о штаны. Его появление, словно по щелчку пальцев, абсолютно меня не удивило — за время, проведённое здесь, я привык к его удивительной способности материализоваться ровно там, где нужно, и ровно тогда, когда требуется.