Наконец, преодолев все преграды и выложив почти все деньги, я добрался до печи. За ней, как я надеялся, ждала Машенька. Обойдя печь, я увидел… Пелагею, наряженную в сарафан и кокошник.
— А невеста-то улетела! — объявила она, прыснув со смеху. — Ищи ветра в поле!
Я в изнеможении прислонился к косяку. Шутки шутками, но всему есть предел.
— Где моя Машка? — спросил я уже без всякого юмора.
— Да вон она, в саду твоя Маша, — сжалилась Пелагея. — Мы её наряжаем потихоньку, а ты тут мучаешься.
Я выглянул в окно и действительно увидел свою Машеньку в окружении женщин. Она была уже в свадебном наряде — белом сарафане с вышивкой, с венком из полевых цветов на голове. Даже издалека было видно, как она прекрасна.
После обеда начался сам обряд. Нас благословили родители Маши — её отец — Фома, чинно передал мне руку дочери, а мать — Пелагея, всё утирала слёзы кружевным платочком.
Потом был обряд смены прически невесты — девичью косу Маши расплели и заплели по-новому, уложив вокруг головы короной, как полагается замужней женщине. Машенька всё это время сидела тихо, только иногда бросала на меня взгляды из-под опущенных ресниц.
Затем начались бесконечные хождения вокруг стола, обсыпание зерном — «чтобы жизнь была сытная», обливание медовой водой — «чтобы жизнь была сладкая», перепрыгивание через различные предметы — от веника до специально разожжённого костерка — «чтобы все беды перепрыгнули».
К середине дня, когда солнце уже стояло в зените, а мы с Машей успели не меньше двадцати раз что-то обойти, через что-то перепрыгнуть и что-то трижды повторить, я начал потихоньку внедрять свой план по сворачиванию этого бесконечного действа.
— А теперь, Фома, — сказал я, отведя его в сторону, — не пора ли нам перейти к застолью? Гости уже томятся, да и мы с Марией устали немного.
— Как же так, барин, — всплеснул руками Фома, — а обряд «выкупа постели»? А «поиски ярма супружеского»? А «связывание рук на ночь»?
Я вздохнул и достал из кармана увесистый кошель.
— Думаю, эти монеты помогут нам пропустить некоторые… менее важные обряды.
Фома взвесил кошель на ладони, хитро прищурился:
— Ну, может, и впрямь не стоит молодых мучить. Они ж не крепостные, чай, всё по своей воле делают.
Так после обеда все традиции стали по-тихоньку сворачиваться не без моей помощи. Да и Машенька уже от всего этого я видел, что устала. Её лицо, раскрасневшееся от беготни и смущения, выражало лёгкую усталость, хотя глаза блестели счастьем.
Когда гости уже расселись за столами, мы с Машей наконец-то смогли присесть рядом и перевести дух.
— Ну что, жена моя, — шепнул я ей на ухо, — выдержала испытание третьей свадьбой?
Она лукаво улыбнулась:
— А ты думал, я слабая? Вот прадед мой рассказывал, что в его времена свадьбы по неделе гуляли, и каждый день — новые обряды.
— Слава богу, что те времена прошли, — искренне ответил я, и мы оба рассмеялись.
Когда с традициями было покончено, я решил, что сегодняшний день будет выходным, хотя мужики на меня посматривали и явно хотели о чем-то рассказать. Да только не на того напали. После трех свадеб подряд моя голова напоминала раскалённый котёл, в котором варились остатки мыслей вперемешку со звоном колоколов и отголосками песен, что не смолкали последние дни. Нет уж, какие могут быть дела? Сегодня только отдых.
Когда стало смеркаться, гости нехотя разошлись, а мы с Машкой остались одни. Где-то в ветвях яблони чирикали воробьи, на крыльце дремала наша кошка Бусинка, а из-за забора доносились приглушённые голоса деревенских.
Я поцеловал Машеньку — сначала нежно, едва касаясь губ, а потом всё крепче, чувствуя, как она отвечает мне с неожиданной страстью. Её руки обвились вокруг моей шеи, и я понял, что пора перебираться в дом.
— Идём, — шепнул я, беря её за руку, — ночь уже.
В доме было тихо, свечи в светелке были зажжены, постель расстелена. Я закрыл дверь и повернулся к Машеньке.
Она стояла посреди комнаты, освещённая мягким светом свечей, и смотрела на меня так, что перехватывало дыхание. В её глазах читалось всё — и любовь, и нежность, и то самое желание, которое не выразишь словами.
Я подошёл к ней, провёл рукой по волосам, распуская тугую косу. Русые пряди рассыпались по плечам, и я зарылся в них пальцами, вдыхая её запах.
— Ты прекрасна, — прошептал я, целуя её в висок, в щёку, в уголок губ.
Машенька прильнула ко мне, отвечая на поцелуи. Её руки, поначалу робкие, становились всё смелее, и вскоре мы оба забыли обо всём на свете, кроме друг друга.
Ночь окутала нас своим покрывалом, даря минуты близости и нежности, о которых не расскажешь словами. Это была наша ночь — полная открытий и признаний, шёпотов и вздохов, тихого смеха и сладких поцелуев.
Мы уснули на рассвете, обнявшись, как два усталых путника, нашедших наконец свой дом. И этим домом были мы сами — друг для друга.
А утром у калитки меня уже ждали, переминаясь с ноги на ногу, мужики — Петька, Илья, Степан да Прохор. Я заметил их, выглянув в окно, и тихо выругался себе под нос. Машенька ещё спала, и мне не хотелось её будить.
Быстро одевшись и умывшись, я вышел к мужикам. По их лицам было видно, что дело не терпит отлагательств — все четверо выглядели взволнованными и нетерпеливыми.
— Ну, жалуйтесь. — Сказал я, подойдя к ним. Те переглянулись, явно не понимая, о чём я.
— Жалуйтесь, говорю, — повторил я, скрестив руки на груди. — Наверняка ведь что-то стряслось в моё отсутствие? Крыша обвалилась? Волки кур перетаскали? Медведь на пасеку забрёл?
Петька почесал затылок, а Илья и вовсе растерянно заморгал.
— Да нет, барин, всё хорошо, — пробормотал наконец Петька. — Чего нам жаловаться-то?
— Ну и хорошо! — Хмыкнул я.
— Конечно, хорошо, — кивнул Илья. — Разве ж плохо, когда всё ладится?
— Ну, тогда рассказывайте, — улыбнулся я, не в силах больше сдерживать смех.
Те поняли шутку юмора и стали наперебой рассказывать, что в деревне всё хорошо. Говорили так быстро и сбивчиво, что приходилось их останавливать и просить повторить. Впрочем, я был рад их энтузиазму — значит, действительно дела шли неплохо.
— Дом семье Алексея поставили, — докладывал Петька, раздуваясь от гордости, словно это он лично срубил каждое бревно. — Крепкий, добротный. На века!
— Он уже и внутри всё сделал, — подхватил Илья, — и топчаны, и полки, и печь уже топит — всё там хорошо. Жена его, уже и занавески повесила, и половики постелила. Обжились, в общем.
А Петька, не дожидаясь моих расспросов, начал рассказывать про лесопилку.
— Доски пилим справно, — говорил он, размахивая руками, словно сам работал пилой. — Лес рубится как надо, складируем всё по вашей науке.
— А как там Семён? — спросил я. — Справляется?
— Ещё как! — закивал Петька. — Семён справляется с изготовлением патоша, вместе со светильным газом обрабатываем и песок, и глину — выбираем металл.
Я мысленно поправил его — не «патоша», а «поташа», но не стал перебивать. Главное — суть они уловили правильно.
— Потом, пока он стекло плавит, я приловчился металл обрабатывать на том же жару, — продолжал Петька, явно гордясь своими достижениями. — Уже и серпы сделал, и косы новые, и ножи хозяйкам, и даже топоры для лесорубов.
— Вот это ты здорово придумал, — похвалил я, радуясь, что моя затея с лесопилкой и стекольной мастерской приносит такие плоды. — Молодец, Пётр!
Петька просиял от похвалы, но потом его лицо слегка похмурело:
— Только вот незадача вышла на прошлой неделе… Вал заклинило, который в сторону кузни идёт.
Я нахмурился. Вал — важнейшая часть нашего механизма. Если он вышел из строя, это могло остановить всю работу.
— И что же вы сделали? — спросил я, готовясь услышать о долгом простое.
— Пришлось быстро колесо подымать да восстанавливать, — ответил Петька. — День потеряли, не больше. Смазки, видать, мало оказалось, но заменили часть вала — вставили новое бревно, проверили на холостом ходу — работает. Потом уже запустили на водяном колесе — всё работает, так что не переживайте.
Я хмыкнул:
— Не знал бы — не переживал. А теперь нужно думать, как такие моменты исключить, ну да ладно, придумаем что-то.
В голове уже крутились мысли о том, как усовершенствовать механизм, сделать его более надёжным. Может, добавить дополнительную смазку? Или заменить деревянный вал в местах где стыки на куски из мореного дуба? Хотя для этого нужно сначала доставить этот самый дуб да обработать его…
— Что там со стеклом? — спросил я, отгоняя технические мысли на потом.
— Семён каждый день делает по два стекла, — с гордостью сообщил Илья. — Такие ровные, прозрачные — загляденье! Мы их пока складываем в сарае, как вы велели, на мягкую солому, чтоб не побились.
— Кстати, Егор Андреевич, — вмешался Петька, — раму я без вас вставлять не стал, но сделал. Даже две. По вашему чертежу.
— Молодцы, — кивнул я. — А как там насчёт бутылок?
— Бутылок? — переспросил Петька, и лицо его расплылось в хитрой улыбке.
— Да, бутылок, — повторил я с надеждой. — Помнишь, я просил Семёна попробовать?
Петька кивнул, зазывая меня куда-то рукой. Я недоуменно смотрел на него, а тот повёл меня к моему же флигелю. Я шёл за ним, не понимая, что он хочет показать. Мы обогнули дом, прошли через двор и оказались у задней двери флигеля, которой я почти не пользовался.
— Вот, — сказал Петька, распахивая дверь с таким торжественным видом, словно за ней скрывались как минимум царские сокровища.
Я заглянул внутрь и замер от удивления. В полутёмной комнатушке, освещённой лишь узким окошком под потолком, стояли деревянные ящики. Не просто ящики, а именно те самые, которые я рисовал Семёну — сколоченные из дерева, с ячейками под бутылки. И полтора ящика по десять бутылок каждый были уже заполнены!
— Вот так Семён, — выдохнул я, не веря своим глазам.
Я осторожно достал одну бутылку и осмотрел её со всех сторон. Затем поднял её, посмотрел на просвет — почти прозрачная, ровная, можно сказать — идеальная. Горлышко — сантиметров четыре-пять, как я и просил. Дно ровное, без видимых пузырей и дефектов.