Настолько под утро стало зябко, что если бы не Машка рядышком, да печь, которая ещё держала тепло, наверное, околел бы, подумалось мне. Я поёжился, натягивая одеяло повыше, и прижался к тёплому боку жены. Машка сонно что-то пробормотала, не просыпаясь, и повернулась ко мне, обдав тёплым дыханием шею. Так и задремал снова, в тепле и уюте, пока не услышал первых петухов.
Избу наполняла промозглая сырость — казалось, влага проникла всюду, даже сквозь бревенчатые стены. Постель, одежда, волосы — всё было чуть влажным и холодным.
Машка первым делом побежала к печи, раздувая угольки, и подбрасывала щепок, чтоб побыстрее нагнать тепло в избе. Она присела на корточки перед устьем печи и дула на тлеющие угли, пока те не начали краснеть ярче. Потом аккуратно положила несколько тонких лучинок, дождалась, пока займутся, и только потом добавила щепок покрупнее.
— Разгорается, слава Богу, — пробормотала она, отряхивая руки.
Как-то этот дождь принёс с собой холод, и всё отсырело, и было очень зябко. Даже пол под босыми ногами казался ледяным. Я быстро натянул портки, рубаху, но чувствовалось что воздух в доме был холодным, совсем не по-летнему.
— Затопи пожарче, — сказал я Машке. — Чую, день будет холодный. Как бы народ не перехворал.
Она кивнула, не отрываясь от своего занятия. Скоро печь загудела, распространяя по избе благословенное тепло, и мы принялись за утренние дела. Машка достала из подпола молоко, хлеб, творог, и мы сели завтракать.
Когда мы уже заканчивали завтрак, я отодвинул миску и потянулся за кружкой.
— Машка, — сказал я, — поставь-ка новый самовар и сделай липового чая. Профилактики ради. После такой ночи не мешает согреться изнутри.
— Сейчас, Егорушка, — отозвалась она и встала из-за стола, собирая посуду.
И тут к нам в сени кто-то постучал — тихо, но настойчиво. Мы переглянулись с Машкой — кто бы это мог быть в такую рань?
— Егор Андреевич! Мария Фоминична! — раздался приглушённый женский голос из-за двери.
— Да заходи уже, заходи, — буркнул я, узнавая по голосу Прасковью, бывшую жену старосты. — Что случилось? Что ты с самого утра пришла?
Прасковья вошла, кутаясь в большой платок. Лицо её было встревоженным, под глазами залегли тени — видно, что не спала всю ночь. Она торопливо поклонилась и заговорила, теребя край платка:
— Да лихо у меня, барин. Аксинья слегла. Жар у неё страшный, я уж и не знаю, что делать. Уже и тряпки мокрые на лоб прикладывала, и не сбивается. Вчера побегала под дождём несколько раз — за скотиной бегала, загоняла. Вот, видать, простыла, — жаловалась Прасковья, и голос её дрожал от волнения.
Я нахмурился. Аксинья была её дочерью. Худенькая, бойкая, она помогала матери по хозяйству и считалась одной из самых работящих в деревне.
— Давно жар начался? — спросил я, уже прикидывая, что можно сделать.
— К ночи уже горела вся, — ответила Прасковья. — Думала, к утру полегчает, а ей всё хуже. Мечется, бредит. Говорит, что ломит всё.
Я кивнул, быстро принимая решение. В такой ситуации действовать нужно было без промедления. Простуда может быть опасной, особенно если дать ей разойтись.
Я накинул кафтан, вышел на крыльцо и громко позвал:
— Степан! Степан, где ты там? Иди сюда скорее!
Тот буквально через несколько минут уже бежал ко мне во двор, на ходу натягивая кафтан. Видно было, что вскочил из-за стола — на бороде ещё блестели капли кваса.
— Егор Андреевич, что случилось? — спросил он, останавливаясь у крыльца и тяжело дыша от быстрого бега.
— Ты с ивы кору надрал, как я велел? — спросил я, не тратя времени на объяснения.
— Да, Егор Андреевич, уже и высохла, — кивнул Степан, сразу поняв, к чему я клоню.
— Неси сюда.
— Много? — спросил он.
— Да нет, несколько кусков, — ответил я.
И Степан развернувшись, побежал обратно к своему двору.
Он вернулся минут через пять, держа в руках узелок из холстины. Развязав его, он показал мне несколько кусков ивовой коры — сухих, серебристо-серых с внешней стороны и красновато-коричневых изнутри.
— Вот, самая лучшая, — сказал он. — Молодая, в тени сушил, как вы и говорили.
Я взял кору, внимательно осмотрел, понюхал — запах был характерный, чуть горьковатый. Кивнув, я разломил её на кусочки и положил всё это в холщовой мешочек, который достала Машка.
— Машенька, — обратился я к жене, — поставила самовар?
— Уже кипит, Егорушка, — ответила она, поглядывая на самовар.
— Хорошо. Я сейчас приготовлю отвар, а ты запоминай, чтоб знала как сделать точно такой же.
Машка кивнула, готовая внимательно слушать. Я же сходил к флигелю, где у меня были инструменты, взял небольшой деревянный молоток и вернулся в дом. Взял мешочек с корой и стал методично бить молотком по мешочку, чтобы кора превратилась в мелкую крошку.
— Видишь, Машенька, — говорил я, продолжая работу, — кору нужно измельчить как можно мельче. Тогда все её полезные свойства лучше выйдут в отвар.
Бил я аккуратно, но сильно, чтобы кора хорошо крошилась, но не превращалась в пыль. Через несколько минут открыл мешочек и показал Машке — кора превратилась в мелкие кусочки, не крупнее чечевичного зерна.
— Вот так и должно быть, — кивнул я, довольный результатом. — Теперь нужен горшок.
Машка быстро подала мне небольшой глиняный горшок, где-то на грамм семьсот — как раз такой, какой был нужен. Я высыпал крошки коры на чистую тряпицу и отмерил три полных деревянных ложки.
— Запомни, Машенька, — сказал я, ссыпая измельчённую кору в горшок, — три ложки на такой горшок, не больше и не меньше. Если положить больше — будет слишком горько, и больная не сможет пить. Если меньше — не будет толку.
Она внимательно смотрела и кивала, запоминая каждое движение. Прасковья тоже стояла рядом, не сводя глаз с моих рук.
— Теперь, — продолжил я, — нужно залить кору кипятком из самовара доверху. Только не просто залить и оставить, а именно кипящей водой, чтобы сразу началось действие.
Я поставил горшок на специальную подставку у печи — так, чтобы потом можно было легко его достать. Налил воду в горшок, стараясь, чтобы она падала ровной струёй и хорошо смачивала все крошки коры.
— Видишь, как вода сразу темнеет? — показал я Машке. — Это значит, что кора отдаёт свои силы. А теперь нужно поставить горшок в печь, чтобы отвар прокипел четверть часа. Не меньше и не больше.
Я аккуратно поставил горшок в печь, туда, где жар был ровный, но не слишком сильный.
— А пока отвар кипит, — обратился я к женщинам, — подготовьте чистую посуду для него и тряпицу, через которую будем процеживать. Тряпица должна быть из тонкого холста, чтобы отвар был чистым, без крошек.
Машка и Прасковья засуетились, доставая из сундука чистые тряпицы и перебирая их, выбирая самую подходящую. Я же достал из шкафчика маленький глиняный горшочек с мёдом.
Прошло ровно четверть часа, и я достал горшок из печи. Отвар получился тёмно-коричневым, почти как крепкий чай, и пахнул характерной горечью ивовой коры.
— Теперь, — сказал я, — нужно процедить отвар через тряпицу, чтобы в нём не осталось крошек. Делать это нужно аккуратно, не торопясь.
Я показал, как натянуть тряпицу в несколько слоёв на пустой горшок, закрепив её вокруг краёв, а потом медленно, тонкой струйкой, наливать отвар, чтобы он проходил через ткань, оставляя на ней все крошки и примеси.
— Запомни, Машенька, — говорил я, пока отвар медленно капал в чистый горшок, — такой отвар сохраняет силу до завтрашнего утра. Потом его нужно будет сделать свежий. И хранить его нужно в прохладном месте, но не на холоде.
Когда весь отвар был процежен, я перелил его в глиняный горшок, который Машка специально приготовила. Отвар остыл как раз до нужной температуры — тёплый, но не обжигающий.
— Вот, Прасковья, — сказал я, передавая ей горшок, — поить Аксинью нужно так: по три-четыре глоточка за один раз, потом минут через десять-пятнадцать — второй раз. Горькая получится, так что можно в кружку налить и ложечку мёда добавить, — я протянул ей и горшочек с мёдом. — Через полчаса температура должна спасть, да и ломота в мышцах пройти.
Прасковья приняла горшок и мёд с таким благоговением, словно это было не лекарство, а какое-то сокровище.
— А если не поможет? — спросила она тревожно.
— Поможет, — уверенно ответил я. — Но если вдруг жар не спадёт к обеду, пришлёшь кого-нибудь сказать. Тогда другое средство попробуем.
Прасковья низко поклонилась, бормоча слова благодарности, и поспешила домой, прижимая к груди горшок с отваром и мёд. Машка проводила её до ворот, а потом вернулась ко мне.
— Всё запомнила? — спросил я её, вытирая руки о полотенце.
— Всё, Егорушка, — кивнула она. — И про три ложки коры, и про четверть часа кипения, и про то, как поить нужно.
— Вот и хорошо, — улыбнулся я. — Потому что, боюсь, не последний раз нам придётся этот отвар готовить. После такой непогоды многие могут слечь.
Машка озабоченно кивнула и задумчиво посмотрела на оставшуюся кору.
— А много ещё такой коры у Степана?
— Должно хватить, — ответил я. — А если что, пошлём ещё надрать. Ивы у нас вдоль реки много растёт.
Я вернулся в избу, которая за это время хорошо прогрелась от печи. Самовар кипел вовсю, и Машка, вернувшись следом за мной, заварила липовый чай, как я и просил изначально.
— Выпей, Егорушка, — сказала она, подавая мне чашку с душистым напитком. — Сам же говорил — профилактики ради.
Я улыбнулся и взял чашку, вдыхая аромат липового цвета. День только начинался, и впереди было много дел. Нужно было проверить, как там река после дождя, не подтопило ли лесопилку — заглянуть не мешало бы. Но пока можно было посидеть в тепле, попивая чай и слушая, как потрескивают дрова в печи.
— Как думаешь, поможет Аксинье отвар? — спросила Машка, присаживаясь рядом со своей чашкой.
— Должен помочь, — кивнул я. — Ивовая кора — сильное средство от жара и ломоты. В ней есть… — я запнулся, чуть не сказав «салицилаты», но вовремя спохватился, — есть особая сила, которая борется с болезнью. Недаром же в старину всегда её использовали.