Война задела своим крылом каждого, и, рассматривая становящийся строй, Уорик вспомнил об отце и порадовался налетевшему ветерку, своим порывом высушившему его глаза. Те, ушедшие, были добрыми людьми – не такими, как явившиеся им на замену.
Он смотрел, все царапая латной перчаткой по камню, на то, как вперед выехал Эдуард Йорк со своими двумя братьями и свитой из полудюжины латников-рыцарей. Ветерок гнал полотнища знамен к городу. Препоясанные мечами Эдуард и Ричард поверх доспехов были одеты в длинные сюркоты[32], разделенные на четверти славных цветов: красного, синего и золотого, со львами и французскими лилиями.
Стяги являли собой утонченную смесь гербов Йорка, Глостера и Кларенса, просчитанную, как вызов: дом Йорков, объединившийся и выступивший против него. Пожалуй, зрелище это предназначалось не столько для Ричарда Уорика, сколько для тех, кто взирал на него со стен.
Знамена самого Уорика были выставлены над его головой. Взглянув на цвета своего щита, граф удивился тому, что все они, предводители обоих войск, принадлежат к одному и тому же рыцарскому ордену. Йорк, Глостер, Кларенс, Гастингс, сам Уорик и его брат Монтегю, приближавшийся со своим войском с севера, – все они принадлежали к ордену Подвязки[33], девиз которого был вышит на всех фамильных гербах: «Honi soit qui mal y pense… Да будет плохо тому, кто плохо об этом подумает».
Глаза Уорика вновь заслезились, и он заморгал, радуясь тому, что рядом с ним никого нет и никто не может увидеть его слабость. Он был наставником Эдуарда, а потом – его брата Ричарда, когда тот жил с ним в замке Миддлхэм в качестве подопечного. Когда-то все они дружили, и графу было обидно увидеть братьев, объединившихся против него. Но хуже всего было видеть Кларенса: свежая рана ныла буквально при каждом вздохе. Уорик ощущал себя отцом, против которого восстали собственные сыновья, и боль пронзала его до самого сердца.
14
Дерри Брюер впервые в своей жизни, насколько он мог это помнить, ощутил желание дать архиепископу в зубы. Он уже чувствовал, как шевелятся и напрягаются мышцы его рук и груди. Сначала короткий прямой удар левой, а потом трость в сторону – и крюк правой. Однако Джордж Невилл был не из белого духовенства. Крепкий и раздражительный, он был возмущен не меньше самого Дерри, и начальник тайной службы прекрасно понимал, что если он позволит себе рукоприкладство, то через считаные мгновения они будут кататься по полу, как два школяра, и разбивать в кровь друг другу носы и уши. Однако самое обидное заключалось в том, что он был уже слишком стар для подобных занятий.
– Ваша милость, – попробовал он снова с преувеличенным терпением в голосе. – Мое положение позволяет мне вынести более авторитетное суждение по этому поводу. Король Генрих слишком слаб, чтобы сделать то, на чем вы настаиваете. Если б это было не так, я самолично надел бы на него лучший плащ и приказал бы выстелить улицы тростником, как вы того просите. Но он не способен на это. Он не поймет, чего вы от него хотите. Он может упасть. Он может разрыдаться… Вы меня понимаете? Негоже, чтобы его увидели слабым!
– Где Бофорт, где герцог Сомерсет? Я устал от вашей несговорчивости, – отозвался архиепископ. – Пошлите человека за Сомерсетом… Он походатайствует за меня.
– Милорда Сомерсета нет в Лондоне, ваша милость, – уже второй раз проговорил Дерри с преднамеренно ледяной ноткой в голосе. Он не стал упоминать о том, что со дня на день ожидает прибытия Маргарет и ее сына Эдуарда Ланкастера и что Сомерсет отправился на побережье для того, чтобы сопровождать их. Это известие, наверное, являлось самой тщательно хранимой тайной во всей стране.
Отсутствие объяснения придало лицу архиепископа Невилла оттенок еще более густого кларета.
– Мой брат Уорик доверяет вам, мастер Брюер. Только по этой причине я еще не призвал стражу, чтобы она убрала вас с моего пути. Я являюсь князем Церкви, сэр! И я пришел к вам с предупреждением о суровой опасности, грозящей всем нам в наше военное время, – и что же я нахожу… лакея, не пускающего меня к королю, будто я нищий и явился за подаянием? Так что позвольте мне, сэр, сказать вам это! Согласно моему взвешенному мнению, сам Лондон находится в опасности, а с ним и король Генрих. Люди должны увидеть его, мастер Брюер! Это вы понимаете? Народ в Лондоне ничего не знает о великих событиях, происходящих сейчас… совсем ничего. До лондонцев доносятся только тревожные слухи о вторжениях, о флотах, замеченных у берегов… Жив ли король? Возвратился ли Йорк? Идет ли сейчас Маргарита Анжуйская с войском на не признавший ее город, чтобы сжечь его дотла? Только сегодня утром, мастер Брюер, я слышал дюжину вариантов, в которых не было ни капли истины. Мне нужно показать Генриха его народу, чтобы успокоить людей – и да, чтобы показать им, за кого они воюют. Король – это символ, Брюер, это не простой человек.
– Ваша милость, король Генрих… ушел в себя. И пока вы не увидите его…
Дерри умолк, взвешивая свои слова. Глава тайной службы не занимал официального поста хранителя королевской двери, однако он настолько давно являлся доверенным лицом короля, что в итоге стал определять, кому давать аудиенцию, а кому – нет. Архиепископ Йорк, вполне возможно, обладал полным правом обратиться к личной охране правителя, однако Дерри вполне обоснованно полагал, что знает заранее, выполнят они его приказ или нет. Он нимало не сомневался в том, что может выставить архиепископа за дверь. Впрочем, это решение, безусловно, ударит по нему самому либо по Маргарет и ее сыну, когда они сойдут с корабля и возвратятся домой. Нельзя не считаться с Церковью. Проще всего предоставить этому священнику Невиллу то, чего он добивался, и пусть увидит сам, что напрасно потратил время на поездку в город.
С обезоруживающей собеседника сменой настроения Брюер поклонился ему:
– Ваша милость, возможно, я действительно вышел за рамки собственных полномочий. Если вы последуете за мной, я проведу вас к королю.
Архиепископ Невилл не стал тратить время на дальнейшее разговоры и последовал за Дерри, постукивая палкой, по коридору в личные королевские апартаменты. Сам Брюер назвал сегодняшний пароль своим людям, которые не пропустили бы даже его самого, если б он перепутал нужное слово. Начальник тайной службы короля вступил в приемную палату, у стен которой стояли навытяжку четыре молодца.
– Вольно, вольно, джентльмены, – непринужденно проговорил Дерри, проходя мимо них. Те, как всегда, не обратили на его слова никакого внимания.
Миновав парадные залы, они подошли к последней, небольшой дверке, которую охранял старик, способный остановить вооруженное вторжение не более, чем какое-нибудь дитя.
– Старина Сесил охраняет эту дверь уже сорок лет, – проговорил Дерри.
– Сорок два года, Брюер, – поправил его старик, неприязненно посмотрев на начальника тайной службы. Он явно не испытывал никакой симпатии к главному королевскому шпиону.
Дерри вздохнул:
– Важный пост, между прочим. Во всем королевстве не найдется более надежно хранимой двери.
– Подождите здесь, – хмыкнул Сесил. Постучав, он вошел внутрь, и Дерри немедленно последовал за ним, вызвав нескрываемое возмущение хранителя двери.
Глава шпионов воздел к небу обе руки:
– Мы уже обсуждали эту тему, мастер Фосден. Король нездоров. И если я буду дожидаться его приглашения, то проведу здесь всю ночь – и где тогда окажется королевство?
– В лучшем положении, – отрезал старик, после чего, склонив голову перед архиепископом Невиллем, тихо пробормотал: – Ваша милость… – и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
– Вздорный старый мерзавец, – не отходя от дубовой створки, проговорил Дерри – так, чтобы было слышно и снаружи. – Надо бы урезать ему жалованье.
Архиепископ Невилл уже пересекал комнату, направляясь к лежавшему в постели Генриху, длинные волосы которого темным облачком рассыпались по подушке. Кожа короля оставалась бледной, лишенной трупной желтизны, но хотя глаза его были открыты, в них не было заметно живой искорки.
Подойдя к королю, архиепископ опустился на одно колено и прикоснулся рукой к лежавшему на постели покрывалу, хотя Генрих даже не попытался ответить ему рукопожатием.
– Я – Джордж Невилл, Ваше Величество, архиепископ Йорка. Каждый день я возношу Богу молитву о вашем здоровье, – негромко произнес священнослужитель, склонив голову. – Я молю Бога, чтобы вы поправились, вышли на улицу и позволили жителям Лондона увидеть вас. Боюсь, что в противном случае в своем детском невежестве они переметнутся к Йорку. Они – простые люди, Ваше Величество.
Генри сел в постели, прислушиваясь, собрал волосы на затылке в длинный хвост, а потом позволил им снова рассыпаться по плечам. Последние несколько месяцев он питался много лучше, чем во время заточения в Тауэре, однако все равно оставался на удивление тощим, похожим на смерть, какой ее изображают на надгробиях и в склепах. Кости его проступали под рубашкой, и Дерри заметил, как надежда неспешно оставляет архиепископа.
– Если вы так говорите, ваша милость, я должен встать, – вдруг пробормотал король Генрих. – Я служу Богу и своему народу. Я встану, если должен это сделать.
Брюер кашлянул.
– Его Величество обычно соглашается, когда к нему приходят честные люди и говорят ему, что просят его подписать документ, поставить свою печать или наделить их чем-то чрезвычайно важным и безотлагательно необходимым. Однако будет жестоко пользоваться его добротой, ваша милость.
Архиепископ Невилл посмотрел на короля, потом на Дерри, потом снова на короля, и наконец, взгляд его окончательно остановился на хрупкой фигурке, сидевшей в постели и наблюдавшей за ним. Он тоже ощущал отсутствие в Генри желания и воли, поскольку слова его были обращены к Дерри в той же мере, что и к монарху:
– Тем не менее я не могу не просить. Мы стоим на перепутье дорог, Ваше Величество. Йорк возвратился в Англию… и он сломает все стены и опрокинет все башни, если его не остановить. Народ, лондонцы в страхе – и у них есть все основания бояться! Но если они увидят на своих улицах короля Генриха и знамена Ланкастеров над его головой, то поймут, что сердце города еще бьется.