Отец Сомерсета пал на поле брани возле Сент-Олбанса, у трактира под названием «Замок», до последнего вздоха защищая короля Генриха и дело Ланкастеров. Титул перешел тогда к его старшему брату – доброму человеку, не изменившему династии. Однако Йорки казнили его, и сделал это человек, которого Эдмунду рекомендовали избегать, если он не может назвать его своим союзником: Джон Невилл, лорд Монтегю, брат Уорика. Сама мысль о том, что он, Эдмунд Бофорт, может оказаться на одной стороне с этими карманниками и сукиными сынами, была отвратительной и невозможной. И тем не менее так и случилось – а он оказался герцогом, потому что его отец и брат были убиты, оказавшись на стороне проигравших.
Сомерсет ощутил шелковое прикосновение печали, подумав, что напрасно вернулся домой из Франции. Он мог бы оставаться там в мире и покое, если б не соблазнившая его новость о том, что Йорк, наконец, изгнан, что он бежал вместе со своим братом герцогом Глостером. Вернувшись в Англию, Эдмунд не удержался от слез, полагая, что жуткий и мрачный период его жизни, наконец, завершился. И что же? Вот он теперь стоит на берегу, ожидая корабль, а с ним – остатки своей надежды.
Бофорт смотрел на темнеющее море. Золотое солнце опускалось за его левым плечом, и он поворачивал голову из стороны в сторону, пытаясь что-нибудь углядеть в морской дали. И когда там что-то мелькнуло, герцог немедленно заметил эту искорку, поймавшую один из последних солнечных лучей. Была ли то медяшка на поручне или лампа из дутого стекла, сказать было трудно. Эдмунд Бофорт перекрестился и поднес к губам висевшую на его груди на цепочке монету. Она принадлежала его отцу, а потом – его брату, и прикосновение это соединяло его с безвозвратно ушедшими родными.
– Зажигайте, – приказал он своим людям. Они подняли от земли на дубовом рычаге железную корзину, плотно набитую политой маслом соломой. К корзине поднесли горящую тряпку, и над нею взвился факел, немедленно сдутый ветром футов на шесть вбок. Все, кто имел глупость смотреть на огонь, на какое-то мгновение ослепли, но Сомерсет не отводил глаз от воды и с улыбкой, наконец, разглядел военный корабль, галсами приближавшийся к берегу. На борту заметили его сигнал и были готовы увидеть его. Великое облегчение для тех, кто находится возле столь коварного, погубившего многих берега.
Бофорт призвал к себе своих капитанов и приказал им выстроить людей ровными рядами на причале. Он держал при себе сорок лучников. С луками в руках они уже стояли навытяжку, да и все остальные были вышколенными солдатами, а не сельскими мальчишками и пахарями, получившими в руки кусок острого металла. Это был почетный караул, которому предстояло доставить королеву Маргарет и принца Эдуарда Уэльского назад в Лондон. Люди Эдмунда должны были защитить эти две жизни ценой собственных, если потребуется.
Кулак Сомерсета сам собой сжался при этой мысли. Семья его уже дорого заплатила, если такие вещи вообще можно измерить. У него не было сына, что постоянно смущало герцога. И если он падет, линия его отца навсегда прервется. Он ненавидел этих Йорков, собственным честолюбием погубивших и замаравших стольких людей, заплативших великую цену, в то время как им самим не хватало духовного роста для того, чтобы просто оглянуться по сторонам и понять, что они натворили. Ощущение это сжигало Эдмунда Бофорта, едва находившего в себе силы жить.
На его глазах французский корабль поднял цвета Ланкастеров, сбросил паруса и перешел в дрейф примерно в полумиле от берега. Солнце уже закатилось, сгущалась ночная тьма, и Бофорт, напрягая зрение, со вздохом увидел, как спустили шлюпку и зашевелились белые полоски весел.
Поднималась волна, и крепнущий ветер сдувал с нее брызги. Нетрудно было представить, что видят люди с воды: черный, как уголь, берег за зажженным Эдмундом маяком – одинокой искоркой в этой тьме. Сомерсет понял, что французский капитан предпочел поставить корабль на якорь, чем рисковать, подходя к берегу. Возможно, такое решение действительно было оправданно, если учесть, кого он везет. Сомерсет дождался мгновения, позволившего ему убедиться в том, что шлюпка везет якорь, а не тех, кого ему поручено доставить и сопроводить. Он прислушался, рассчитывая услышать шумный всплеск, однако звук потерялся за воем ветра.
– Можно отдыхать, джентльмены, – обратился герцог к капитанам. – Оставьте здесь пару парней, а я возвращусь в гостиницу. Не думаю, что они станут высаживаться при такой волне. Возвращайтесь на берег к рассвету. Они высадятся завтра.
Поежившись, Бофорт перекрестился и повернулся спиной к морю. Оно могло взбеситься в любое мгновение: легкий ветерок обретал силу, и небольшая волна быстро превращалась во внушающие ужас стальные валы, своей мощью и яростью способные выбить дух из человека.
Эдуард был коронован во второй раз в Великую субботу на службе, отмеченной особой краткостью, хотя скамьи в соборе Святого Павла были набиты битком. Он принял золотой обруч, возложенный на его чело епископом Кемпом, достойным клириком, явно взволнованным и державшимся почтительно.
Церковь и прежде поддерживала Йорка и едва ли могла отказать ему в поддержке на этот раз, через считаные месяцы после того, как мирно правивший Эдуард был изгнан изменниками.
Король вышел из храма, дабы предстать перед лондонским людом, и с удовлетворением увидел, что улицы полны народа. Некоторую часть толпы составляли, конечно же, его люди, однако Ричард был доволен, и среди остальных горожан угадывались новые лица, желающие встать в строй и получить оружие.
Однако день шел, и Эдуард начал торопить всех, поминутно раздражаясь и проверяя собственные доспехи, оружие и сквайров. Он двигался и разговаривал так, словно обязан был сию секунду оказаться в пути. Его жену, сына и дочерей благополучно, живыми и здоровыми, доставили из Убежища. Генрих отправился назад в Тауэр, в прежнюю камеру, и голову Эдуарда снова увенчала корона. День удался целиком и полностью.
Теперь оставалось только обнаружить тех, кто восстал против него и изгнал их из страны, до сих пор топтавших дороги его королевства с железом в руках, не имея даже права вступить на эти дороги. С суровым видом король наконец призвал своих людей к порядку. Раздалась команда «Готовьсь!» – она пробежала по шеренгам, взволнованные происходящим лондонские мальчишки подхватили ее, и наконец стало казаться, что приказ этот потряс весь город.
Когда Эдуард водрузился на своего боевого коня, солнце на западе уже клонилось к закату. Проверив плащи и ножны, оба брата короля по обе стороны от него перебросили ноги через спины коней. Он был рад видеть их обоих возле себя.
– Мы прошли долгий путь, – обратился Эдуард к Ричарду.
– Не думаю, чтобы это был конец нашей дороги, но если и так, я знаю, что отец сейчас гордился бы тобой. Как горжусь я. – Ричард Глостер протянул королю руку, и тот, не снимая боевой перчатки, крепко пожал ее. – Бог любит широкие жесты, Эдуард.
– Надеюсь на это, – ответил король, посморев вдоль рядов своего войска, отбрасывавших длинные тени и терпеливо ожидавших, когда Мургейтские ворота вновь распахнутся перед ними. – Откройте ворота, – приказал Эдуард. – Поднимите мои знамена. На Йорк!
18
Приняв окончательное решение, Уорик почувствовал, что без колебаний может вести свое войско по Большой Северной дороге на Лондон. Если в его душе еще оставались какие-то остатки верности Эдуарду Йорку, или Ричарду Глостеру, или даже этому дураку-зятю Джорджу Кларенсу, он расплатился с ними до конца, до последней монеты, позволив им уйти от него в Ковентри. Голова его просветлела. Прошлое было вычеркнуто из памяти, в которой оставалось только то, что ждало впереди. Графом владело приятное чувство, он ощущал себя подобием корабля с перерубленным якорным канатом, вырвавшегося на свободу. Все прошлое превратилось в пепел. Он понял это.
Только дурак будет строить планы на будущее перед встречей с Эдуардом Йорком на бранном поле, так что Ричард Уорик не предавался этому занятию. Он располагал внушительным войском и вез с собой отличные пушки, отлитые в мастерских Ковентри, которые па́рами везли пони. Его войсками командовали закаленные в боях командиры – Эксетер, Оксфорд и Монтегю. Граф знал, что они не дадут Йоркам пощады, даже если те попросят об этом.
Но этого приказа он отдать не мог. При Таутоне Эдуард запретил брать пленных и отправил на смерть выживших в том великом побоище. Воспоминание это… снег и земля, куда ни глянь, залитые кровью… до сих пор терзало Уорика. Иногда это кровавое поле снилось ему, и он просыпался, неведомо от кого защищаясь руками. Он знал, что его люди без колебаний выполнят такой приказ. Убивать легче, покоряясь беспричинной жестокости… куда легче, чем сдерживать себя, повинуясь рассудку. Граф мог приказать отбросить всю сдержанность, дать себе полную волю.
Когда он проявлял кротость, когда был добрым, последствия всегда обращались против него. Когда, стоя рядом с Эдуардом, Уорик не позволил ему убить короля Генриха, Маргарет воспользовалась этим и превратила своего мужа в символ, так что вся страна восстала против Йорков. Когда Эдуард был у него, Уорика, в плену и он не отправил его на плаху, результатом этой доброты стала реставрация Йорка и его изгнание. Поговаривали даже, что старый герцог Йорк вышел из замка Сандал для того лишь, чтобы спасти отца Уорика, и в результате столь доблестного и полного мужеской дружбы поступка погиб… Головы обоих были выставлены рядом на железных пиках. Почти два десятка лет любое проявление милосердия или чувства чести приводило к несчастью. А отрицание возможности выкупа пленных, убийство обезоруженных побежденных, открытое наслаждение кровопролитием приносило победу за победой.
Ричард Уорик не мог вернуть назад те безумные мгновения, которые остановили его руку при Ковентри. Они стали платежом за прошлую верность, и былые долги оказались выплаченными сполна.
Если тень его отца все еще следит за ним – Уорик надеялся, что это не так, – дух старого графа будет доволен. Большая Северная дорога была заново отремонтирована, и, пустив рысью своего коня, Ричард наслаждался чистым воздухом.