Я позволила себе привести эти строки требовательного «ржевитянина» писателя Кондратьева, потому что мне хотелось бы, чтобы эта повесть, да и другие мои книги о войне за Ржев, читались ржевитянами.
— В мае 45-го в Берлине вы участвовали в поисках Гитлера, были в тот момент и на том месте, где его обнаружили мертвого, расследовали обстоятельства самоубийства.
— Я была военным переводчиком в штабе 30-ой армии (она же 10-я гвардейская позже). Эта наша армия осталась в Прибалтике, а я в составе 3-ей ударной армии, переброшенной в Польшу, прошла с ней путь от Варшавы до Берлина, до Победы, которая слагалась из многих решающих битв. В их числе протяженная, самоотверженная, героическая Ржевская битва.
Берлин пал, и сразу же мне выпало участвовать в поисках Гитлера, в обнаружении его мертвого, в проведении всех мер по опознанию его, в расследовании обстоятельств самоубийства.
Сталин запретил предать гласности исторический факт обнаружения Гитлера, и этот факт надолго стал государственной тайной. В народе тем временем распространялось, будто Гитлер скрылся. Это порождало у людей гнетущее чувство. Победа ощущалась неполной, если при всех немыслимых жертвах народа главный виновник злодеяний Гитлер где-то благоденствует.
После смерти Сталина мне удалось напечатать о том, как все было, в сравнительно кратком изложении лишь в 1964 году меня наконец — первую — допустили в секретный архив, где были все акты, протоколы и другие материалы этой эпопеи, в том числе с моей под ними подписью. Опираясь на документы, я написала книгу «Берлин, май 1945». Она вышла в 1965 году. Так мне удалось обнародовать «тайну века». Книга стала сенсацией. Ее переводили и издавали во многих странах.
У нас «Берлин, май 1945» издан 10 раз. За небольшим исключением мне удавалось публиковать под этой же обложкой рядом с «Берлином» цикл рассказов «Под Ржевом».
В 1990 году вышло 10-е издание книги маршала Жукова «Воспоминания и размышления». Впервые в этом новом издании восстановлено все, что прежде было изъято, и выделено особым шрифтом. И я узнала, что маршал Жуков поддержал мою книгу, но цензоры изъяли это место. Теперь в III-м томе его сочинений на странице 272, где Жуков говорит о самоубийстве Гитлера, в продолжении его слов восстановлено: «О том, как велось расследование, с исчерпывающей полнотой написано Еленой Ржевской…»
— Сейчас многие политики и даже писатели делают попытки переоценить значение Великой Отечественной войны, принизить роль советского народа в борьбе с фашизмом. Как вы к этому относитесь?
— Не могу согласиться. Но разговор об этом не может уложиться в рамки нашего интервью. На эту тему я высказывалась в газетах, выступала по радио. Чтобы не быть голословной, приведу цитату из моего высказывания в «Московском комсомольце»: «Отечественная война остается вершиной событий в истории нашей страны, вершиной народного подвига, спасшего родину и освободившего народы Западной Европы от нацистского порабощения… Хотя как каждая война она — трагедия. И анализировать ее провалы, бесчисленные жертвы, методы ведения войны, преступное отношение к воинам, подвергшимся пленению, конечно же, необходимо. Но безответственность, вплоть до травли своей истории, глумление, что стало для некоторой части населения нечто вроде моды, — это невежество и мародерство» («Московский комсомолец», 6 мая 1995).
— Вы носите фамилию, взятую от названия нашего города. Вы — участница Ржевской битвы, сущность которой и через 55 лет не нашла достойного отражения в военной истории, в мемуарах больших военачальников, да и вообще как-то обесценивается на государственном уровне. В чем дело?
— Ржевская битва в трудах наших историков была почти или полностью проигнорирована. В первом собрании «Истории Отечественной войны»[27] едва ли на абзац нашлось для нее упоминание.
Да, громких побед здесь не было, неудачи в наступлении были и, более того, — были окружения противником наших войск, вопреки заявленному официально, что окружения кончились в 41-м. Но нигде не было такой протяженности сражения наших армий с сильным и стойким противником, угрожающим Москве. В захваченных нами немецких приказах, которые я переводила, Ржев назывался «трамплином для повторного прыжка на Москву». И не было другого города такой жестокой судьбы в войну. Ржев — кровоточащая рана войны. Огромны, жестоки наши потери, не считаны павшие на ржевской земле на защите Москвы. В ожесточенных боях за стратегический чрезвычайно важный город Ржев смерть беспощадно косила и немцев.
«В критическую пору Сталинградской битвы ее исход решался также у Ржева», — пишет известный немецкий военный историк, бывший генерал немецкой армии Типпельскирх[28]. Здесь непрерывными атаками «русские чуть не прорвали фронт» и «три танковые и несколько пехотных дивизий», предназначенных к переброске на Сталинград, были здесь задержаны, во избежание прорыва. «Русские, сковав (у Ржева) такое большое количество немецких войск, принесли этим большую пользу своему главному фронту — Сталинградскому», — заключает немецкий историк. Заметили ли наши историки эту важнейшую заслугу армий, бившихся с врагом у Ржева? Едва ли.
Израненная ржевская земля свидетель такой самоотверженности нашего города, отстоявшего Москву от рвущегося завоевать ее врага, что сюда на поклон надо москвичам ездить.
— Скажите о ваших последних изданиях и творческих планах на ближайшее время.
— Последняя моя книга вышла в 1994 году. Она называется «Геббельс. Портрет на фоне дневника». В майские дни 1945-го я участвовала в проведении опознания также и покончивших с собой Геббельса, его жены и умерщвленных ими детей. И в обнаружении его дневников, что оказалось очень важной находкой для истории. Мюнхенский институт новой истории пригласил меня провести семинар, и мне подарили вышедшие тогда первые четыре тома дневников, что послужило толчком к написанию книги, над которой я работала свыше трех лет.
Последнее время, пользуясь счастливым свойством писателя воскрешать пережитое на бумаге, я пишу о себе, о семье, о Москве разных лет, о людях, с которыми сводила судьба.
Поздравляю всех, кто жил, кто живет в Ржеве, кто воевал на этой земле, с юбилеем освобождения города. От всей души я желаю дорогим мне ржевитянам, чтобы жизнь в претерпевшем такие муки Ржеве улучшалась, чтобы не было обездоленности нуждой и страхом от беспредела.
О самоценности жизни[29]
Думаю, никто не свободен в той или иной степени от своего времени. В ладу ли человек со своим временем, опутан ли его повелениями или в конфронтации с ним, отчуждается — все это виды сцепления со временем, и, состоя в отрицательной с ним связи, человек может испытывать еще большее, а не меньшее давление времени. Оно может быть плодотворным или бесплодным — это уже другой разговор. Полной свободы личности от времени, в котором протекает ее жизнь, вероятно, все же быть не может, как не может не быть земного притяжения. А само время — понимая под ним эпоху — далеко не однозначно, никогда не окрашено только в один цвет, и люди не делятся на носителей пороков и воителей с ними. И их отношения со временем тоже и сложнее, и богаче, и многообразней. Все это относится и к писателю как человеку своего времени, природно наделенному особой болевой восприимчивостью, интуицией. Притом одни писатели обладают даром постижения непосредственно действительности. Другим — чему мы сейчас нередко свидетели — понадобились какие-то сроки, дистанция времени, новые исторические обстоятельства, с рубежа которых они, словно впервые, увидели пережитое, пережили наново с глубоким художественным постижением. И если порой на этом этапе их произведения вступают в противоречия, а иногда и противоборство с ранее исповеданным, написанным, это не зазорно, это движение личности — ее взаимоотношения со своим временем противоречивы и нестатичны. Это нормально. Ненормально — окостенение, неподвижность.
Навязанные извне рамки дозволенности не только сковывают писателя, но и деформируют его дарование и личность, если он вынужденно, под угрозой неопубликования своего труда, соответственно дозирует мысли, характеры, осаживает воображение. Но не раз, к счастью, бывало — писатель ломал эти рамки и прорыв к свободе творчества приносил свершения, но при этом нередко автору не суждено было при жизни увидеть свой труд напечатанным.
В испытании талантом, нравственным чувством, мужеством и самоотдачей — мера творческой свободы писателя. Притязания на творческую свободу при атрофии у писателя этического самоконтроля не приносят положительных, достойных плодов, но могут обогатить нас книгами-монстрами.
У побывавшего не так давно в нашей стране Грэма Грина спросили, может ли литература влиять на общественное сознание. — Нет, ни в Англии, ни в других странах не может. У вас может. У вас писателей арестовывали. За это их надо уважать…
В наши дни заслуженной влиятельностью пользуется неустанная работа публицистики. Насущна потребность общества увидеть без шор, узнать и осмыслить пройденный страной путь, насущны факты, анализ, в особенности если он отмечен сильной, глубокой мыслью. «Былое без дум реанимирует худшие из предрассудков, плодит своего раба и достоверную неправду и — что, быть может, тревожнее всего — закрывает историческому сознанию вход в политику», — эти глубокие, мудрые мысли историка Михаила Гефтера цитировались, но и я не избегну повторить их.
Должно быть, «думы» — емче, животворней анализа: анализ — важная составная их. Публицистика по природе самого жанра, как правило, не ставит себе задачу донести атмосферу, дух, подробности и характеры обсуждаемой эпохи во всей ее полноте. И раскрытые «белые пятна» могут отчасти вновь подернуться «белыми пятнами» схематизма. Противиться этому, дополнять, под силу художественной литературе — ее герои находятся во всем контексте времени с его арсеналом преходящего и вечного. Но проза — не оперативный жанр. Дождемся книг о нашем трудном времени, не будем подталкивать писателя. Художественная правда не может быть ни сезонной, ни прагматичной. Она воздействует всем своим составом: благородством и болью, талантом и мужеством, светлой и горевой поэзией жизни. И своими заблуждениями также. Тогда правда волнует, возвышает, иногда покоряет читателя, просветляет. И не только читателя. Самого писателя — тоже, она творчески заразительна и растит его талант.