Ее путешествие в Пикардию, в Вексен, не относилось к числу ее дальних вояжей. При ближайшем рассмотрении (на карте или где еще) это даже и «путешествием» назвать было нельзя, скорее поездкой, потому что на машине или поезде вполне можно было обернуться за один день, из Парижа туда и обратно; многие живущие в Пикардии совершают такие поездки из-за работы, только в обратном направлении, утром в столицу, вечером назад. Хотя и для них это было делом нешуточным.
«И для них»? Означало ли это, что и для воровки фруктов предстоящая поездка обещала быть делом нешуточным? Да, именно это имелось в виду. С ее точки зрения, то, что ей обещалось, не предполагало никаких шуток. Она знала, еще до отъезда, что это даже станет ее первым настоящим путешествием, из разряда тех, о которых где-то было написано, что по ним узнается, в чем «заключается собственный стиль». Она знала это и хотела этого. И, в отличие от матери, которая тогда, отправляясь на поиски своей дочери, мечтала о том, чтобы это было последним ее путешествием, воровка фруктов мечтала теперь, чтобы оно, это путешествие, было бы для нее не последним. Да, это путешествие обещало многое. Хорошее? Плохое? Просто обещало.
Девушка еще ни разу в жизни не бывала в Пикардии. Или скажем так: возможно, она бывала там во времена своего бродяжничества, но в памяти ничего не сохранилось от тех краев. Разве что только название, которое, бог его ведает почему, казалось ей приятным по своему звучанию или просто звучным, отличавшимся от таких названий, как, например, «Нормандия», «Кот-д’Азур», «Эльзас», «Бретань». И хотя она не связывала с этим названием никаких рыцарей или рыцарских замков, в нем слышалось ей, особенно когда она повторяла его громко вслух, что-то рыцарское, что-то, как говорили, «галантное».
Не было никакого сомнения в том, что мать, после того как она стремительно покинула начальственный кабинет в своем банке, должна обнаружиться в Пикардии, причем «ровно» в пикардийской части Вексенского плато. («Ровно» и «точно», прежде самые частотные слова в ее речи, теперь совершенно исчезли из ее лексикона.) Не было никакого сомнения в этом потому, что Вексен был единственной местностью, которую банковская дама еще принимала в расчет, а еще потому, что это нашептало воровке фруктов ее суеверие. А может быть, она бросила спичку на карту? Развела костерок из бумаги и развеяла золу на ветру? – Как вам будет угодно. Что вам больше нравится.
Перед началом своей одиночной экспедиции воровка фруктов встретилась с отцом в ресторане «Mollard» против вокзала Сен-Лазар. После многомесячного пребывания на сибирских реках ей бросилось теперь в глаза, как отец постарел, – вернее, что он уже выглядел таким старым задолго до ее путешествия, но только сейчас она обратила на это внимание. Впрочем, это ее нисколько не напугало. Скорее понравилось. Как ей вообще с незапамятных времен все нравилось в отце и точно так же в матери, и, может быть, даже еще в большей степени, в ее брате, который был на десятилетие моложе ее.
Отец, как всегда в темном, правда, местами испорченном мелкими зацепками, как от терновых колючек, костюме от Диора, с платочком в нагрудном кармане, в английских туфлях, начищенных до блеска, но изрядно, впрочем, растрескавшихся, со стоптанными каблуками, прежде чем сказать: «Россия! Интересно послушать!», поведал, не без волнения, краснея по ходу рассказа, о том, как он шел от кладбища на Монмартре, возле которого он жил, уже давно в одиночестве, по Будапештской улице, где от каждой парадной ему улыбались проститутки, молча, старые шлюхи, почти древние старухи, с соответствующей раскраской, подчеркивающей их нежелание молодиться, и эти тихие улыбки, которыми светились их окаймленные черным глаза, говорили о том, что они ничего от него не ждут, ничего не хотят, да и вообще, похоже, ни от кого уже ничего не ждут и не хотят.
Когда же она потом начала рассказывать о России, было видно, что он ловит каждое ее слово и, склонившись к ней, буквально считывает все по губам и потому повторяет за ней, отзываясь эхом, целые концовки фраз. В свое время, когда она была еще ребенком, он точно так же держал себя с ней, повторяя и удваивая ее движения и жесты. Это особенно бросалось в глаза, превращаясь чуть ли не в гротескную пантомиму, если с его ребенком что-то случалось, какая-нибудь неприятность, беда, или если ему причинялась, пусть неизбежная, боль. Если ребенок от усталости начинал клевать носом, то и у отца, без всякого его намерения, совершенно непроизвольно, точно так же свешивалась голова. Если ребенок пускался в рев оттого, что схватился рукой за крапиву, то почти одновременно, то есть не так, как отзывается настоящее эхо, из груди взрослого вырывался крик боли. А если игла медицинского шприца вонзалась в подушечку детского пальца, то отец вздрагивал в десять, а то и в двенадцать раз сильнее, чем его крошечная дочь.
Удивительно, хотя, может быть, и нет, что именно этот человек стал для нее потом таким авторитетом. Возможно, это объяснялось присущим ей чувством семейственности, таким же глубоким и всепроникающим, как присущее ей чувство места, но проникающим еще и в прошлое и обусловившим свойственное ей почитание (не культ) предков, о которых она знала только по рассказам или по обрывочным воспоминаниям других. Но почему из всего клана только этот человек, ее отец, стал для нее единственным авторитетом, вообще единственным авторитетом, единственным на всем белом свете? На этот вопрос нет ответа. Так было, и все. Как было, так и было.
Как и теперь, когда она спросила, что ей заказать тут в «Mollard», признание за отцом авторитета, единственно значимого для нее, составляло по временам часть игры. Но в некоторых случаях она относилась к этому с полной серьезностью, ей нужен был этот авторитет; она нуждалась в нем, словно от него зависела если не вся жизнь, то, по крайней мере, этот день, и последующий, и вообще, в принципе, последствия. Сегодня и был именно такой серьезный случай. Было нечто, что ее занимало. Ее занимали последствия.
Подобно тому, как отец, слушая русские рассказы дочери, не сводил глаз с ее губ, так и она не отрывала взгляда от его губ, когда речь зашла о причине их встречи. Она ни разу не перебила его ни одним вопросом, предоставив ему возможность свободно говорить, и все только смотрела на него большими и на удивление доверчивыми глазами, даже тогда, когда он запинался и, как часто у него бывало, терял нить разговора, и даже тогда, когда он, по своему давнему обыкновению, вдруг начинал нести какую-нибудь ерунду или в чем-то явно ошибался, что она тут же замечала, но никогда его не поправляла: даже в этом, даже в этой ерунде, которая вдруг выскакивала из него, в его ошибках, фактических и логических, которые не так уж редко проскальзывали у него, все же что-то есть, верила воровка фруктов, что-то, чему она должна следовать, непременно держась за каждое слово. А всякие отвлечения или постоянную отвлеченность, готовность отвлечься, свойственную ее отцу во время разговоров, – одна из его характерных черт, – она доверчиво воспринимала, о чем свидетельствовали не только ее большие глаза, но и напряженно раздутые ноздри, как часть преподносимых ей уроков дня или уроков жизни. Стоило отцу, к примеру, устремить взор к мозаикам начала прошлого века на стенах или на потолке, ко всем этим цветам, павлинам и прочим красотам, она послушно следовала за его взглядом, ожидая обнаружить в разноцветном, с проблесками золота и серебра, мозаичном сверкании отеческое наставление. И только на одну мозаику над их головами она взглянула совершенно самостоятельно, по собственной воле: на ту, где была представлена гирлянда фруктов, вся составленная из разных плодов. Она не просто смотрела, – она смотрела влюбленными глазами на эти как будто настоящие блестящие яблоки, закинув по-особому голову, как умела только она: чуть склонив ее вбок и подняв лицо кверху, словно к макушкам деревьев.
Относительно ее плана отправиться на поиски матери и связанной с этим предстоящей поездки в глубь страны, «во французские дебри», как он это называл, считая себя географом и историком одновременно, отец, между закусками и основным блюдом, а потом между основным блюдом и кофе, отпускал время от времени замечания, в которые дочь внимательно вслушивалась, относясь к ним, хотя они этого и не предполагали, как к необходимым для этого путешествия ориентирам и обязательным к исполнению указаниям. (Во время еды старик не произносил ни слова, он никогда, сколько она его помнила, не умел делать два дела сразу.)
«Твой Исаак Бабель тоже был, кажется, в Вексене, сто лет назад, и в одной из своих книг, уже не помню в какой, рассказывает о деревнях, в которых вдоль дорог можно увидеть одни сплошные высокие каменные стены без окон вместо домов, деревни, напоминающие крепости времен Столетней войны… Пикардийский сыр ложится камнем в желудке, но если взять несколько маленьких кусочков и добавить в тесто, то это придает пирогам совершенно особый вкус… При встречах с мужчинами всегда надевай очки, желательно с толстыми стеклами, как у женщин из голливудских фильмов… без этого твои глаза, как кто-то, не знаю точно кто, предрекал сразу после твоего рождения, “сведут их всех с ума”… Если ты опять интересуешься перьями хищных птиц: перья канюка ты, как правило, можешь найти где-нибудь на краю леса, особенно там, где много густых кустов, – и вот когда они туда залетают или вылетают оттуда, не важно, за добычей или просто так, они частенько, в полете, теряют одно из своих перьев, с крыльев, то есть сбрасывают не по собственной воле, и всегда только одно, но зато самое роскошное из всего оперенья; орлиное перо, очень длинное, может, если тебе посчастливится, лежать в чистом поле, скорее вдали от всякого леса, и тоже в одном экземпляре; а вот что легко можно добыть, так это целые соколиные крылья, искать нужно по преимуществу в небольших, но зато тесно засаженных лесах, где соколы, то ли в погоне за добычей, то ли в любовном угаре, мчатся близко к земле, а главное – по горизонтали, и как слепые, может, по молодости или по старости? врезаются со всего размаху в ствол дерева; ястребы же тебе могут попасться и целыми, когда будешь там в Пикардии собирать перья, вместе с мертвыми фазанами, и сами мертвые, и те, кого они атаковали где-нибудь на пашне, тоже мертвы; и даже целые крылья соек – какая синева нежных перышек у основания крыла! из-за которой их растаскивают на украшение шляп в альпийских землях – будут тебе там буквально падать