Никто, в том числе и хозяйка дома, на нее больше не смотрел и уж тем более не разговаривал и даже не приветствовал. Она же со своей стороны поприветствовала присутствующих, вернее, попыталась: ее приветов никто не заметил, как и ее саму. Было такое ощущение, что подобного рода незамечание являлось составной частью ее колебаний, неспособности принять решение даже относительно мельчайшего дела или отказа от него, определить, какое дело делать сейчас, от какого теперь отказаться, и так далее. При этом ведь она, как только в ее жизни или жизни других случалась крайняя ситуация, когда на карту было поставлено многое, она была самой решимостью, безоглядной, принимавшей решение не раздумывая ни секунды, с пол-оборота, или, в случае отказа от действия, с полного разворота. Стать чужой для своей собственной матери, сделаться для нее, как тогда, когда она жила в сторожке привратника, неузнаваемой, таково было ее, дочери, решение. И точно так же ее решением было теперь отправиться на поиски матери (хотя, быть может, к истории больше подходили бы поиски отца, но в ее случае отца искать было не нужно). Ее решением было бросить университеты. Отправиться на Аляску, странствовать по Сибири: ее решение.
Пока же воровку фруктов все еще! можно было увидеть в Курдиманше, в деревенском анклаве, – на самой верхней точке Нового города коммуны Сержи-Понтуаз. Она сидит со своими пожитками – кажется, что вещей у нее много и все они тяжелые, и то и другое не соответствует действительности, – перед единственным баром, греясь на солнце (деревьев, дающих тень, тут уже больше нет), – и прихлебывает, медленно, медленно, словно оттягивая время, кофе или что-то еще; круассан – без масла, в силу своей привередливости она уже давно не ест масла, – из соседней булочной, уже съеден. Она одета в некое подобие камуфляжной одежды, которая здесь, на застроенной территории, почти не оставившей ни следа, ни духа от деревенских просветов, еще лучше помогала укрыться от взоров, чем на природе, среди кустов и деревьев, а воздушность ее облачения составляет, похоже, главную отличительную черту этого камуфляжа; то, что общество, собравшееся на похороны, за час до того ее не заметило, никак не было связано, надо сказать, с ее одеждой.
На высоте Курдиманша дул мягкий бриз. О, летний ветер: она чуть не пропела это во весь голос. Взгляд через плечо – дымка в Новом городе внизу, дымка, которая образовалась не от реки Уазы, а шла от уже набрякшей в недрах жары, ощущавшейся, как чудилось, уже и тут на холме. А ведь ей потом нужно туда, вниз. Странно, что при кажущемся безветрии курдиманшский бриз дул не с вершины деревни с колокольней, а скорее поднимался снизу, – восходящий ветер, который, проникнув в широкие рукава ее камуфляжа, коснулся шеи, а оттуда достал до лица, погладил его и щеки, лоб, виски, а под конец прошелся по линии корней волос.
Мобильный телефон: на дисплее утреннее приветствие от отца, от кого же еще. После этого послание, кириллицей, от женщины с сибирского рыбного рынка, которая стала воровке фруктов подругой за время ее работы помощницей там. С помощью русского словаря – удивительно опять же, чего только у нее не было с собой в багаже – она смогла кое-как прочитать несколько коротких фраз. При ее возрасте (так писала другая) у нее никогда не было подруги. Она (адресатка) первая, и единственная, и такой останется, хотя они (есть ли в русском двойственное число?) больше и не встречались. От одной мысли о ней она (пишущая) чувствует почву под ногами, которой ей так не хватало на протяжении всей жизни, тогда как вечная мерзлота в ее Сибири… У нее, над Енисеем, уже светит вечернее солнце, и «конечно, мы двое обязательно скоро встретимся». Для сидевшей тут это тоже была первая подруга. С давних пор встречавшиеся ей представительницы ее пола, сначала маленькие девочки, потом подростки, потом девушки, теперь молодые женщины, если они хоть как-то сближались, относились к ней, как правило (опять «правило»?), чуть ли не враждебно, одаривая ее бесподобно и неподражаемо злым, бесконечно злым взглядом, а некоторые из них, одна или две, так боровшиеся поначалу за дружбу с ней, превратились даже в заклятых ее врагов, объявивших ей войну не на жизнь, а на смерть. Прочтя в который раз слова из Сибири, она подумала, как было бы хорошо, если бы это письмо можно было бы сложить и сунуть в потайной кармашек ее «камуфляжа».
Читать: книгу, которая накануне по ощущению отталкивала ее. Теперь, похоже, настало время ее почитать. (Кроме того, чтение относилось к числу ее ежедневных суеверных привычек, читать, читать, не важно что, слово за словом, погружаясь в существо дела, во благо другому делу, которое сейчас важнее всего и которое таким образом обретет бо́льшую ясность и получит поддержку, в то время как она сама, быть может, «почувствует почву под ногами».)
Книга рассказывала об одном мальчике-подростке, отроке, как говорили когда-то, или все еще говорят? (Она читала только такие книги, которые рассказывали, тогда как ее родители…) Этот мальчик, выросший без матери, только с отцом, в один прекрасный день взял и сел в поезд, на котором он отправился в сторону соседней страны. Приехав к вечеру в столицу, он дошел пешком до самых ее окраин и оттуда, по канатной дороге, перед самым ее закрытием, поднялся в близлежащие горы. Выйдя на последней остановке, он пошел дальше, по горной тропе, вверх, один, до самой темноты, пока ему не попался приют для туристов, который теперь, вне сезона, был заперт. Он разбил окно и переночевал в этой хижине. На следующее утро он спустился к канатной дороге, доехал до столицы, вернулся к вокзалу и отправился на поезде домой! Когда он вечером вошел в дом отца, тот даже не заметил, что его ребенок отсутствовал день, целую ночь и еще один день.
Она закрыла книгу и некоторое время еще держала ее в руках. «Настало время»: так думала она всегда, буквально, когда наконец решение могло быть принято. Время идти, в деревню Курдиманш и дальше, в сторону Нового города коммуны Сержи, на север, через Вексенское плато в Пикардию? Время заглянуть еще к церкви на вершине холма и к лесу, если это, конечно, был лес, в котором всю ночь напролет, пробиваясь сквозь глубокий сон, кричали совы, обращаясь лично к ней, и в котором теперь – откуда такое в лесу? – без остановки голосил петух. Она поднялась, подхватив свою легкую поклажу, а до того, когда она читала, траурная процессия миновала площадь, двигаясь к кладбищу, расположенному среди бывших полей, и она, не отрывая глаз от книги, заметила, – как ей казалось, – все связанное с этим движением в направлении деревни. Чья-то рука мягко легла ей на плечо: прощальный жест хозяина курдиманшского бара. Она не дала ему убрать посуду со своего стола и собственноручно отнесла чашку с тарелкой на стойку. Когда он спросил, как ее зовут, она сказала: «Pas de nom, без имени, no name, lâ ism!», и хозяин допытываться не стал.
Церковь на вершине небольшого холма, который венчал главный холм Курдиманша, была заперта. Она опустилась на колени перед воротами и заглянула одним глазом внутрь. Неф храма, казалось, был пуст, не считая нескольких каменных обломков, относившихся когда-то к алтарю, – светлая пустота, подчеркивавшаяся к тому же ослепительно-белым, частично уже превратившимся в гипс известняком, составлявшим основу всего Вексенского плато. В дополнение к этому в ушах у нее отозвался эхом голос муэдзина, ворвавшийся в час перехода от ночи к утру, около пяти, наверное, в ее спальню, с другой стороны от церкви, за которой в унисон прозвучал первый крик петуха. Или все это лишь ее фантазия?
За церковью действительно начинался лес. Во всяком случае, она объявила таковым несколько десятков деревьев вместе с кустами. Кустарник был настолько густым, без видимых просветов, что ей пришлось продираться чуть ли не ползком, а чтобы одолеть последний, самый густой барьер, даже перевернуться на спину и так толчками двигаться вперед, волоча за собой на буксире вещмешок и сумку. А потом вдруг свободное пространство, мягкая земля, без подлеска, как в настоящем лесу, отделенном от далекого внешнего мира непроходимыми зарослями. Когда она поднялась на ноги и встала прямо, у нее возникло ощущение, будто вокруг нее – загон, не настоящий, с настоящими следами от коров и быков или даже с настоящими коровами и быками, а скорее такой загон, какой можно было увидеть в каком-нибудь старом вестерне, построенный специально для сцены в загоне, где вот-вот произойдет последнее столкновение двух заклятых врагов, уже произошло. «Дилижанс»? «Винчестер 73»? Она уже не помнила.
Непроизвольно она посмотрела вниз, ища следы борьбы. В нескольких шагах от нее небольшая, но явная ложбина. Может быть, это воронка от бомбы? Да, воронка. Воровка фруктов спустилась вниз, расположилась в ложбине, дно которой было в два раза мягче, чем земля наверху, и пожалела, что накануне препроводила в воду в месте слияния Уазы и Сены навязанную ей отцом брошюру с хроникой последней битвы в этих краях, поздним летом тысяча девятьсот сорок четвертого года, между союзниками и отступавшими, но потом вновь наступавшими солдатами Третьего рейха. Действительно пожалела? Не очень. Без всякой определенной цели она принялась перебирать прошлогоднюю листву в воронке, а вместе с нею ворошить слои прошлого десятилетия, прошлого века, – пока ее пальцы не наткнулись на что-то металлическое, на ощупь – круглое, тонкое, почти нежное, безобидное, не внушавшее никакого страха (у нее и не было страха, в отличие от отца она была не из пугливых). Она вытащила предмет; он оказался на удивление легким, даже несмотря на прилепившиеся – кольцами, наподобие колец у стволов деревьев – слои листьев, которые скорее забивали его, чем наполняли: алюминиевая миска, естественно, без следов ржавчины, дополнявшая, как в сказке, вчерашнюю находку, кружку из такого же алюминия, – только оба эти предмета относились не к сказке, а к последним дням большой войны. Как бы то ни было, она очистила миску и отправила ее в вещмешок к кружке. В тот момент, когда она осознала, что эта миска собой представляет, у нее вырвался звук, которым она часто начинала свое высказывание, независимо от того, что собиралась сказать, себе или кому-нибудь другому, и этот звук был «О!», он так и писался, особенно в начале ее писем.