На сей раз за этим ничего не последовало, она ограничилась одним только «О!». Может быть, она не договорила, потому что ее что-то перебило? Во всяком случае, в настоящий момент было видно, что она выпрямилась и стоит в полный рост посреди воронки. Что она там вынюхивает? Ничего не вынюхивает! Она не детектив. Она чует. Она смотрит, прислушивается, принюхивается, ощупывает, и все одновременно. В основном она, конечно, смотрит и слышит. Пока еще это игра, хотя и драматичная, как игра с жизнью и смертью. Она играет, как будто идет война. Есть два варианта, которые можно проиграть, держа в поле зрения окружающий ее со всех сторон непроходимый заслон из кустов за деревьями и вслушиваясь в него. Вариант первый: вот тут сидит, скорчившись, или лежит, почти или совсем без сознания, молча, способный исторгнуть из себя разве что еле различимый вздох или хрип, раненый, один из ее, воровки фруктов, отряда, кто-то к тому же ей очень близкий, единственный друг, «tout court»[38] единственный, короче говоря: один-единственный, и ему срочно нужна, причем сейчас и немедленно, иначе будет поздно, ее помощь; только она может его спасти, только она одна. Ну а второй вариант? Враг, противница, притаилась за кустами, нет, враги, вражеская армия, сама война, и как только она высунется из ложбины, особенно в неправильный момент, сделав неправильное движение – хотя в теперешней войне, похоже, любой момент, любое движение будет неправильным, – с ней тут же будет покончено.
Оба эти варианта, то один, то другой, попеременно, она прокручивала в голове в порядке тренировки, перебирая слой за слоем старые листья, вслушиваясь в них, до тех пор, пока только в ее представлении дело не приняло серьезный оборот. Все звуки сокровенной потаенности, потрескивание листьев, взмах, соприкосновение, смыкание, касание, взаимное поглаживание двух веток на ветру, которые регулярно олицетворяли для нее мир на земле, и даже, быть может, вечный мир, благодаря одному лишь бесконечно дружественному нашептыванию, резко превратились в ее представлении в угрожающие звуки. Потаенное нашептывало угрозы; потаенность называлась преддверием войны, непосредственно перед началом войны. И мирно-желтые потаенные солнечные огневые точки вокруг в недрах кустов продолжали выглядеть огневыми точками, только их желтизна не имела больше отношения к солнцу.
А потом дело приняло серьезный оборот не только в ее представлении? Ведь не мог же оглушительный треск в самой глубине непроходимых кустов, в самой гуще, производиться одними только ветками, даже самыми толстыми, или идти от рухнувшего на ветру ствола целого дерева? Треск перешел в грохот, неистовое громыхание, остававшееся, впрочем, в пределах данного места. Это был человек, гигантского роста, или даже множество таких, вот-вот поднимется воинственный рев, как из одной глотки. Или нет: там, в глубине кустарника, дыбился дикий зверь, тяжелый, огромный.
Она выскочила из воронки? Нет, она медленно-медленно поднялась. Она, правда, сделала шаг назад, потом еще один, чтобы выбраться наверх. Но она не отступит. Если она побежит и тем самым спасется, она, наоборот, пропадет, и все пропадет вместе с ней. Она достала складной нож, который у нее, естественно, оказался при себе, и открыла лезвие. Чудище – а это могло быть только чудище – действительно ринулось в атаку, «как в книгах», подумала она, прямо по курсу, сквозь зону кустов, на открытую лесную площадку, где она уже поджидала его.
Существо, вылетевшее к ней стрелой, оказалось петухом, крошечным, карликовым. Это он голосил при наступлении дня. Вот только, в отличие от металлических петухов на шпилях французских церквей, мирным этот петух не был. У нее едва хватило времени разглядеть в нем, распушившем в боевом танце свой хвост, бойцовского петуха, каких она знала по документальным фильмам, как он уже подлетел к ее ногам и нацелился заклевать ее. Но у него ничего не вышло, она отклонилась в сторону, потом еще, и уворачивалась от его клюва так до тех пор, пока все происходящее, по крайней мере в ее глазах, не превратилось в игру. Петух же, наоборот, на полном серьезе продолжал свои атаки, и она позволила себе хотя бы перед ним отступить, неспешно, сначала на шаг, потом еще на один, при этом мелкий забияка, как только она останавливалась, тут же с новыми силами набрасывался на нее, на последнем этапе – она уже почти выбралась из церковного леска – в сопровождении наконец-то выкарабкавшейся из кустов и державшейся на некотором расстоянии тихонько квохчущей курицы, его подзащитной, которая, в отличие от своего петуха, нисколько не пыжилась, хотя и была заметно крупнее него.
И снова пришел момент, когда «настало время…»; «теперь настало время, чтобы…». Настало время, чтобы попрощаться с Курдиманшем; оставить позади Новый город, обнимавший собою деревню, и отправиться за город, на просторы, в глубинку.
Независимо от того, шла ли дорога налево или направо, на восток или на запад: все дороги на выход из деревни вели вниз. Она спустилась вниз – это действительно был настоящий спуск – по дороге на север. На прощание, на выходе из деревни, она остановилась под одиночным деревом, в котором она уже издалека, по темным блестящим свернувшимся листьям и потрескавшемуся стволу распознала грушу. На расстоянии плодов на нем не было видно; оказавшись под ним, она посмотрела наверх и тоже сначала ничего не обнаружила, но потом все же одна груша нашлась, высоко-высоко, она болталась на фоне синего неба, фигуристая, сверху тонкая, снизу пухлая, слегка покачиваясь под летним ветром, как может болтаться и покачиваться только груша. Воровке фруктов страстно захотелось тут же взобраться по веткам до самой макушки (на большую высоту, потому что это дерево было для грушевых деревьев необычно высоким) и взять себе то, что висело там внутри кроны в обрамлении синевы небесных сфер, да, она даже сглотнула слюну от охватившего ее ностальгического возбуждения; человек алчущий никогда бы так не глотал слюну; у него до глотания слюны даже дело не дошло бы.
Она оставила все как есть, ведь она запретила себе воровать фрукты в предстоящие дни. Но и без запрета она бы ничего не стала трогать. Оставлять нетронутым было тоже приятно и могло доставлять удовольствие, и кроме того: быть источником радости; подкреплением в предпринятом начинании.
Свойственное ей прирожденное или врожденное высокомыслие охватило ее, и она попрощалась с Курдиманшем на свой лад – считая шаги, пусть и недолго, досчитав до «тринадцати», а потом, нечетное число! до «двадцати трех», и к тому же двигаясь задом наперед, не отрывая взгляда, как и в первый раз, от щита с названием места.
На заросшей полоске земли перед Новым городом паслись овцы, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении известняковыми глыбами, которые выглядывали из недр песчаного рыхлого царства земли. Из немногочисленных машин, ехавших в гору или под гору, этим уже не ранним утром, не слышно было никакой музыки, только похожие или вообще одинаковые голоса радиодикторов, сообщавших новости, в каждой машине более или менее одни и те же, в данный момент все дикторы говорили крайне серьезно и звучно, а затем перешли к другой тональности, более радостной, сигнализируя, что сейчас будет менее серьезная часть. Она не вслушивалась. Пока хотелось обойтись без новостей, причем как можно дольше.
На половине спуска, по дороге в Новый город, – знать бы, где именно, – к ней снова, как накануне вечером, стали обращаться разные заблудившиеся люди, среди них и два совсем юных курьера на скутерах – один доставщик пиццы, другой – суши, – с вопросом о том или ином адресе, и она почти во всех случаях могла хотя бы указать направление. Один из курьеров, посигналив ей гудком, напоминавшим гудение океанского лайнера, остановился потом возле нее и принялся расспрашивать дальше, не задавая при этом никаких личных вопросов, но сосредоточившись исключительно на погоде, причем на полном серьезе: «Будет сегодня вечером в конце концов гроза? Будут сегодня гром и молнии, а не просто хилые зарницы, как вчера ночью?» А потом, все еще не двигаясь с места, сидя на своем мопеде: «Опять кровавая баня, опять мясорубка. Неужели на земле никогда больше не будет мира? Мой приемный отец часто рассказывал о восьмидесятых: он пел мне песни Джонни Кэша, Джонни Холлидея, Жан-Жака Гольдмана, Мишеля Берже: “Никогда больше не будет такого человека, как Джонни Гитара…” И вот я спрашиваю вас теперь: будет когда-нибудь мир на земле? Ответьте. Когда? Когда? Какое будущее? Как дальше?»
Она не ответила, и молодой человек наклонился к ней, близко-близко, вперив в нее свой взгляд. Никогда она не видела такого настойчивого и одновременно открытого взгляда, разве что только однажды, у одного умирающего, но там открытость была другая. Открытость этого взгляда напоминала еще и открытую рану, при этом молодой человек смотрел на нее, глаза в глаза, как на исконно близкое, родное ему существо, уж не знаю почему. А потом еще один, последний вопрос: «Есть хотите?» Теперь она дала ответ – протянула руки. Конец кадра. Следующая сцена.
По мере приближения к окраинам дорога, словно в знак любезности, все более заметно извивалась, вселяя надежду, что она наконец выведет из успевшего за это время раскалиться в полуденном безветрии, особенно в зазорах между домами и жилыми башнями, Нового города. Но дорога вместо того, чтобы в конце концов пойти по прямой или плавно вывернуть на просторы, все больше и больше заворачивалась в спирали, становившиеся все более и более мелкими. И ответвления от главной дороги, которые она выбирала, чтобы избавиться от спиралей, в скором времени тоже начинали закручиваться петлями, и то же самое происходило на следующем ответвлении уже от этого ответвления, казавшегося поначалу таким многообещающим, и так далее? нет, никакого «далее», из последней, самой мелкой спирали уже было не выбраться, потому что она, как и все ответвления от главной спирали, заканчивалась тупиком, скруглившись напоследок в площадь, открывавшую путь к свободе, к движению дальше? нет, площадь была замкнута полукругом домов, служила парковкой и одновременно проходом к более низким домам, новостройкам в старом стиле, – хотя и отличном от стиля данной местности, – возведенным, так сказать, на природе, вот только в этой природной зоне не было ни одной дороги, главное, ни одной предназначенной для пешеходов, по которой можно было бы выйти отсюда, и единственное, что оставалось, – вернуться далеко назад, к главной спирали; зеленые изгороди тут были такими плотными, такими жесткими и непробиваемыми, переплетение веток таким беспросветным, колючим, что никаким ножом это было не взять, и даже ей, воровке фруктов, привыкшей преодолевать препятствия, не удавалось найти, как она ни искала, никакой лазейки.