Несмотря на то что был еще самый разгар дня, который будет продолжаться не один час, судя по календарю, показывавшему начало августа, долинные леса, и без того мрачные, становились еще темнее по мере приближения к истокам реки. Ей даже почудилось, будто одинокая трель дрозда вот только что сгустилась до трели соловья, – не хватало только первой летучей мыши (о ласточке, не говоря уже о ласточках во множественном числе, среди всех этих клочков, лоскутьев, охвостьев мха не могло быть и речи). Все плотнее и плотнее вставали заросли, все больше сухостоя, заполонившего собою все вокруг, так что в этой части долины вместо солнечного света царил свет солнечного затмения. Единственное дерево, стоявшее в одиночестве, выросло таким высоким, что солнце зацепилось за его макушку и теперь висело огромным шаром, дуб (явление редкое в речной долине). Оба они, она и он, одновременно остановились и посмотрели наверх, на залитую светом крону дуба в недосягаемых небесных высотах.
Выйти из тьмы лесов, вдвоем, на залитую солнцем территорию, поросшую травой, без деревьев, где их встретил день, настоящий летний день, было большим облегчением, и они оба дружно вздохнули, громко, в унисон. Это произошло там, где пустынные пространства неожиданно сменились маленькими садиками под открытым небом, почти у самого Шара, бывшего небольшого городка на берегу Виона, который ныне, в окружении все расползающейся вширь долины, превратился в поселение неопределенного свойства, утратившее все признаки города, равно как и признаки находившейся здесь некогда деревни, но излучавшее благодаря почти полному отсутствию новостроек весьма солидный возраст.
Не сговариваясь, они попятились и сделали несколько шагов назад – он приблизительно девять, она – тринадцать, или наоборот, – чтобы попрощаться с лесами, – пока же, без всяких слов, было ясно одно: вечером, хотя еще будет по-летнему светло, они выдвинутся в сторону истоков реки, где под конец, если верить картам, у них уже не будет ни мостков, ни мостов, не говоря уже о дорогах; и даже хоть какие-то возможности пройти, на свой страх и риск, не были отмечены мелким пунктиром.
В настоящий же момент: существовало только сейчас! Воздух на просторах между и за небольшими садиками, вписанными в эту саванну и отделенными друг от друга обширными участками, поросшими травой, а в садиках по преимуществу овощи и корнеплоды, артишоки и картофель. Последний наводил на мысль, что он тут в этом пейзаже выглядит каким-то анахронизмом: во времена той сцены, которая разыгрывалась у них на глазах, картофель еще вовсе не разводили в Европе, и сказал об этом не кто иной, как молодой человек: «Картофель в эту картинку попал по ошибке – сэр Уолтер Рэли, который привез его из Америки морем, пребывал тогда еще на планете нерожденных!» После чего провожатый воровки фруктов сразу обрел, для этой истории, имя, которое сохранится за ним на все время действия эпизода с обоими персонажами: «Уолтер», через «У», похожее отчасти на «птичку», «галочку», что походило к его облику, или лучше «Вальтер». «Вальтер» и «Алексия».
Вальтер и Алексия шли на север по направлению к старому Шару, теперь все время рядом, по низине без деревьев, где было достаточно места не для одной только пары путников. Но они двигались не как пара, соблюдая скорее непроизвольную, совершенно естественную дистанцию – более естественной дистанции трудно себе представить.
Если бы не железнодорожные пути, которые постепенно разрослись до станционного парка, все эти представшие перед ними декорации могли бы обрамлять какое-нибудь действо, относящееся совсем к другой эпохе, давно прошедшей по обычному летоисчислению. Это впечатление складывалось не только из-за колокольни в Шаре, которая возвышалась теперь, как некогда, восемьсот, потом семьсот лет тому назад, потом полтысячелетия тому назад, под голубым небом (она возвышалась бы и под серым, желтым, красным), – и точно так же теперь, как и много веков тому назад, по всей речной долине были разбросаны домишки из известнякового и гипсового камня, вместе с немалым количеством полуруин и руин, которые как будто изначально уже были руинами, разве что чуть сдвинутыми, слегка, по отношению к своему первоначальному месту в общей картине местности. «Теперь и так же, как столетия тому назад?» «Так же. Точно так же».
Это совмещение в едином образе дня сегодняшнего и далекого прошлого выразительнее всего подчеркивалось скальными стенами, которые почти вертикально и в некоторых местах без всякой растительности, голые, особенно по одну сторону реки, где были «классические крутые берега» (отец), резко спускались с Вексенского плато вниз, в долину.
Дома, руины, колокольня и светло-серые гипсово-известняковые крутые прибрежные стены, – последние на два-три условных этажа выше, чем все местные строения, включая колокольню, – были сделаны из одного и того же материала, разросшиеся, устоявшиеся, все это, вместе взятое, включая скальные плиты и утесы, равно как и местность у их ног, излучало некую упорядоченность, подчеркивавшую бросавшуюся в глаза на первый взгляд хаотичную разбросанность домов, и сообщало окружающему свою правильность, подчиняя правилам, исчислявшимся не одними только тысячелетиями и распространявшимися так же, точно так же, на рельсы и весь, теперь, кстати говоря, целиком заржавевший, кроме двух пар рельсов посередине, станционный парк, как и на реку с ее многочисленными рукавами и отводными каналами, сейчас, сейчас и сейчас. «Сейчас это сейчас» могло означать и нечто совершенно другое, а «некогда» вовсе не обязательно должно быть «прошедшим». О, эти черноватые плети, вьющиеся по гипсовым утесам, по плитняку колокольни, по неотесанным камням стен домов, по оградкам вдоль дорожек, ведущих в поселок. О, эти пещеры там и тут, внизу, в скалах, где стоят припаркованные машины и тракторы рядом с отслужившими свое телегами.
Алексия приблизилась, все той же ровной походкой, к своему спутнику и, возле щита перед въездом в Шар, взяла его за руку. Теперь она была ведущей. При этом она вложила ему что-то в ладонь, что он без долгих размышлений отправил в рот. И вот он уже откусил от яблока, груши, персика, абрикоса, – нет, вряд ли абрикоса, их время уже давно прошло, – с громким хрустом. Персик, который хрустит на зубах? Да, бывает и такое. Его она, каким-то образом, стащила в одном из маленьких садов, но по своему обыкновению, так открыто, что никому бы в голову не пришло считать это воровством, и уже тем более Вальтеру. И «естественно», если опять воспользоваться вольной интерпретацией Вольфрама, она украла не один только этот фрукт; другой, или другие, воровка фруктов, как всегда, приберегла для себя.
Они сделали небольшой крюк, чтобы попасть к мельницам Шара, двигаясь вдоль одного из быстро текущих каналов Виона, который тут, в отличие от долинных дельт, с шумом нес свои воды, чуть ли не с грохотом. Уже издалека доносился запах не только свеженамолотой муки, но и свежеиспеченного хлеба. На обширной территории мукомольни в одном из дворов располагалась пекарня. Многие мельницы на протяжении столетий работали от воды, подававшейся из небольшой реки. Мельница Шара была последней, во всяком случае, единственной сохранившейся мельницей такого рода; зато ее старинные постройки и новые дополнительные сооружения занимали полдолины.
Обычно этот хлеб из местной мукомольни поставлялся только в рестораны и на особые рынки. В простые магазины он не поступал. Но Алексия не просто мечтала, не просто хотела этого хлеба с мукомольни, она была одержима мыслью о нем, ей непременно нужно было заполучить его, хотя бы один. Пекарня была открыта, но никто к ним не вышел, и они стояли теперь в одиночестве среди тысяч разных хлебов, заполнявших полки до самого потолка и стеллаж за прилавком, за которым никого не было, – хорошо, что хоть прилавок имелся. Вальтер невозмутимым молчаливым взглядом изъявил готовность перепрыгнуть через барьер и прихватить один из хлебов. Алексия, также молча, покачала головой: воровка фруктов – да! Но воровка хлеба? Ни за что! Но какая красота все эти хлебные улицы, тракты, расположенные друг под другом, убегающие куда-то вдаль, чтобы сойтись в одной точке в глубине пространства.
Наконец появился кто-то, выйдя из другого помещения и направившись к ним, уже издалека качая головой. Но приблизившись и увидев ее, как она стоит, удерживая в поле зрения весь хлеб, он выдал ей один и пожелал счастливого пути, обоим; такая пара ему уже давно не встречалась, а может быть, вообще встретилась впервые?
Центр населенного пункта? Площадь перед церковью? Перед мэрией? Никаких примет центра, государства тоже, которое тут, в виде исключения, проявляло сдержанность, почти пристыженное (а было бы неплохо – пристыженная государственная система). Огороженный переход через железнодорожные пути был объявлен без долгих размышлений центром. Там гуляет холодный воздух, как, кстати говоря, повсюду в Шаре, находящемся на отшибе, здесь же, между открытыми железнодорожными шлагбаумами, еще более холодный, хотя на фоне безветренного летнего тепла всего лишь струйка воздуха, воздух заброшенности и исключенности. Железнодорожное полотно было как-то, наверное, огорожено. От шлагбаума осталась бетонная тумба, на ней плакат с фотографией, очередной, давний, уже пожелтевший от времени, фотография молодого человека, с датой смерти и точным указанием дня и часа. Алексия непроизвольно перекрестилась, поравнявшись с фотографией самоубийцы, – если, конечно, он был таковым, – и одновременно с ней то же самое сделал ее спутник, который и сам не знал, как это у него получилось. Вальтер явно еще ни разу в жизни не крестился. Но, осеняя себя крестным знамением, он делал это так, как будто умел креститься с незапамятных времен. Взгляд, брошенный затем через плечо, отметил шлагбаум, разделяющий всю картинку пополам, не только как нечто несообразное времени, но скорее как ошибку в картине местности; как изобразительную помеху, как инородное тело.
Позже она пригласила молодого человека «на бокальчик» в единственный ко времени действия истории бар Шара, в «Café de l’Univers» по ту ст