Ночью эта железнодорожная территория освещалась слабо, зато фонарей было больше, чем в городе, где они были такими же блеклыми, еле мерцающими, но распределялись неравномерно, и он, сидя на своей табуретке, у своего окна, в своем «Прекрасном солнце», или «Золотом веке», или у себя на «Набережной туманов», как он сам называл это заведение, смотрел на них до тех пор, пока у него в сотый раз не сомкнутся глаза, которые он старался тут же открыть, потому что мысль о сне наводила на него ужас, и продолжал держать в поле зрения железнодорожное полотно с силуэтами вздернутых стрелок, словно несущих здесь сторожевую вахту, и одновременно упражнялся, научившись постепенно отрешаться от храпа, причитаний, вскриков, стонов, тяжелых вздохов из соседних комнат, в том, что у него называлось арабским словом «зикр», стараясь растянуть это занятие, насколько это было только возможным. «Зикр» предполагал среди прочего «воспоминание», но для него это означало «поминание», «поминовение». Кажется, религиозный ритуал ограничивается «поминанием Бога»? В его же случае, однако, речь шла о чистом «поминовении», ни к кому и ни к чему не относящемся. «Поминовение» усопших? Ничего, кроме поминовения как такового.
Сегодняшний вечер он проведет в недавно открывшемся ресторане, по ту сторону железнодорожных путей, по диагонали напротив закрытого уже на протяжении десяти лет здания вокзала. Ресторан назывался «Tananarivo» и предлагал, помимо нескольких стандартных французских блюд, в первую очередь блюда мадагаскарской кухни, поскольку хозяин был родом из Мадагаскара, как и его жена, мать, сестры, кузины, кузены, дети, перебравшиеся вместе с ним в Шар с берегов Индийского океана. Плакат, приглашавший посетить сегодня заведение, вывешенный и у конкурентов в «Café de l’Univers», оповещал о том, что ожидается выступление малагасийской музыкальной группы, а также певицы из Мадагаскара, бронирование столиков обязательно, «dîner dansant», ужин с танцами. Старик с утра сходил туда и забронировал столик, «на две персоны», хотя он знал, что будет один, и к тому же самым старым из всех присутствующих, а кроме того, единственным живущим в Шаре, тогда как остальные посетители будут из других мест, некоторые даже специально приедут сюда, и все они родом из Мадагаскара, женщины, украшенные гирляндами, как будто они родились где-то еще дальше, в южной части Тихого океана, на Таити или где еще. Большинство из них расселились в новых городах вокруг Парижа и ехали сюда, во всяком случае, те, кто ехал на машине, не только из ближнего Сержи-Понтуаза, но и из Сен-Кентен-ан-Ивелина или еще дальше, из районов к югу или к востоку от Парижа, из Эври, из Бонди, и всякий раз ему, сидевшему за своим столом, казалось, будто за остальными столами, гораздо большими по размеру, чем его, а в некоторых случаях и гораздо более длинными, за всеми этими столами собрались в полном составе переселившиеся из Мадагаскара в Иль-де-Франс, вон за тем столом – все малагасийцы из Сержи, а за следующим – все из Сен-Кентен-ан-Ивелина. Всякий раз? Но ведь заведение открылось-то совсем недавно, двух месяцев не прошло. Всякий раз. Потому что такого рода ужин, завершающийся танцами, устраивался здесь каждую субботу, и ему хотелось бы – да, у него еще были желания, – чтобы так оно и оставалось, по крайней мере, до зимы, и, может быть, бог даст, до следующей весны. Сегодня как раз была такая суббота, и даже в Шаре жизнь будет бить ключом, хотя нигде не найдется такого светлого теплого зала, где к тому же будут мягко покачиваться гирлянды над головами танцующих, в такт гирляндам, обвивающим их тела. Следя за этими танцующими, самозабвенно кружащимися, скользящими взрослыми, детьми и, может быть, даже одним-другим танцором преклонного возраста, он не окажется в роли зрителя, пришедшего посмотреть на выступление одного из колесящих по всему свету ансамблей, которыми положено восхищаться, за деньги. Нет, этими танцующими ему не нужно будет восхищаться как зрителю, ему не придется дарить их аплодисментами в конце, нет, вместо того чтобы сидеть пленником в зрительном зале, он будет лишь просто смотреть, радоваться, свободно, радоваться танцующим и самому себе, который смотрит и соучаствует. Он начнет играть орехами в кармане брюк, зажмет их в кулаке, не крепко, а потом протянет руку с кучкой орехов в ладони к танцующим, проносящимся мимо него, – предлагая им угоститься – и ничего, что никто не откликнется на его предложение, может быть, у них там, на Мадагаскаре, и не знают о таком угощении, даже в столице, Тананариве. Эти штуки, они вообще съедобные? «Tananarivo»: старика тянуло сюда из-за одного уже названия: звучание подобных мест завораживало его с молодости: Маракайбо и вот теперь Тананариво. На столе, на другом, в «Café de l’Univers», образовалась целая куча из расколотой им скорлупы, груды обломков, «хаос» (как называется в геологии пустыня со скальными обломками ледникового периода), наименование, не слишком совпадающее по благозвучию с названиями городов, или все же совпадающее. Только бы не заснуть! Но он все равно закемарит, потом снова и снова. И в одном из коротких снов увидит себя, старика, катающимся по кругу на детском трехколесном велосипеде.
Еще рано, до вечера далеко. И тем не менее воровке фруктов с ее спутником пора было бы уже выдвигаться в путь. Но они, как видно, все еще в Шаре, причем опять в каком-то заведении, в кебабной напротив «Café de l’Univers». Но почему они там? Из любопытства открывателей. Из одержимости духом исследования. А что там исследовать и открывать в придорожной халупе?
Задумано было иначе. Сначала предполагалось исследовать место, как будто это входило в обязанность, оказавшись в чужом месте, особенно в таком чужом, как Шар, на крайнем севере Иль-де-Франс, перед тем как отправиться неизвестно куда, оказать ему честь и войти хоть куда-нибудь, в какие-нибудь здания. Они попытались сначала попасть в церковь: закрыто, никакой информации о воскресной мессе, следующая только в сентябре, после начала школьных занятий; над запертыми на засов воротами башня, большая и широкая, как дом, как башня мукомольни, над нею вороны, галдящие как галки, словно на дворе октябрь. Булочная? Почтили вниманием. Цветочный магазин? Букеты, выставленные снаружи в гигантских количествах, как в столице: заходить не стали. Здание вокзала: окна заколочены, двери замурованы. «Tananarivo»: пахнет мадагаскарской едой, но никого не принимают, из-за вечернего мероприятия. Береговые пещеры у реки: вход перегорожен цепями. Аптека: что там может быть достопримечательного? Для исследования, равно как и для того, чтобы воздать должное этому месту, остается всего лишь кебабная, расположенная в сарае или бараке с чертами, пластмассовыми, восточного дворца, импортированного в Шар из Курдистана.
И кроме того, Алексия, воровка фруктов, после съеденных закусок, уже успела проголодаться, а когда она об этом сообщила вслух, то ее спутник тоже объявил себя голодным, как она. Но в сущности речь в первую очередь шла о том, чтобы воспользоваться пребыванием в этом чужом и оказавшемся неожиданно таким гостеприимным Шаре и по возможности оттянуть то, что должно было произойти в этот день в их истории, что бы это ни было; а может быть, это было вполне в духе воровки фруктов и ее истории, постоянное отклонение от заданной линии, – с тем чтобы потом история рассказывалась бы как раз очень прямо и стремительно? Прямо? Стремительно? Придется повториться: как знать.
Кебабная была без террасы, но дверь стояла открытой настежь, стеклярусная занавеска отодвинута в сторону, а для Алексии и Вальтера вынесли на улицу стол, занявший половину тротуара. Стол был узенький, они сидели друг против друга на пластмассовых табуретках, не мешая входившим и выходившим клиентам, которые, в отличие от них, забирали еду с собой, для дома или поезда, в дорогу. За спиной у них работал курдистанский эмигрантский канал, звук которого при их появлении был сразу уменьшен, и одновременно был задан вопрос, не хотят ли они вместо курдского французский канал; «нет», сказанное обоими, прозвучало вразнобой; сначала ее, потом молодого человека. Все равно и то, что говорилось по-курдски, невозможно было разобрать, транспортный поток на магистрали перед ними теперь, в конце рабочего дня, грохотал и громыхал беспрестанно, хотя в начале августа можно было ожидать скорее лишь спорадических всплесков. Только когда вдруг опустился находившийся в нескольких шагах шлагбаум, стало возможным различить отдельные слоги и даже целые слова этого чужого языка, среди неожиданной тишины на дороге неслись нежные, заливистые звуки, почти как стрекот кузнечиков, и это впечатление возникало не только из-за резкого перехода от оглушительного грохота, только что неистовствовавшего тут, к этой речи; какой-то голос, на курдском языке, сопровождая серии изображений всех мыслимых и немыслимых товаров, декламировал почти одни только цифры, которые, будучи к тому же вписанными в картинки, не нуждались в переводе: телевизионный канал обслуживал торговлю и вещал из Дюссельдорфа, Люксембурга или бог знает откуда.
Могло ли доставить удовольствие, после прохождения поезда и открытия шлагбаума, снова оказаться среди шума от проносящихся мимо машин? Это доставляло удовольствие и раньше; какая благодать не слышать никаких отдельных звуков, ни голоса, ни шороха, ни откашливания, ни кашля, ни чихания; ни хлопанья дверьми, ни цоканья шпилек, ни скрежета ручного тормоза, ни единого гортанного крика ворон над колокольней. Ничего, кроме одного сплошного громыханья, грохота, гула, стука, и все это на фоне рева, заполняющего собой весь город и уходящего дальше в долину, которая довольно скоро переставала быть долиной, не только долиной Виона, но длиной вообще, как Шар переставал быть конкретным Шаром, и все превращалось в гигантское безымянное подвижное шумовое пространство, которое не желало кончаться? которому и не следовало кончаться.
То, что некоторые грузовики, фуры, в первую очередь с прицепами, и особенно те, которые были невероятно большими и невероятно длинными, в этой дикой, хотя если прислушаться, и не такой уж дикой, гонке подавали сигналы, басившие как гудки океанских пароходов, воспринималось почти как помеха среди общего рева и гула; иллюзия, которая создавалась за счет таких гудков, вдали от моря, грозила разрушить благодатное впечатление от всеобщего грохота, уменьшить удовольствие от него, этого шума, который был шумом, и ничем бол