Вот еще только что они валились с ног от усталости, а теперь рванули с места, от порога к той раскинувшейся земле, как будто тут незапланированно образовалась линия старта, от которой они помчались наперегонки (при этом сведений о том, кто победил и какова была награда, не сохранилось). Пространство, внутри которого они бежали, было, как оказалось, причем не только после Иль-де-Франс, другой землей, другим регионом внутри государства, именуемого «Ля Франс», «Франция» то есть: оно представилось, – сладкая иллюзия, иллюзия, с ударением на «сладкая», – чем-то бо́льшим, значительно бо́льшим, как другая страна или просто как нечто другое. И при этом казалось – еще более сладкая иллюзия? – что вездесущее государство, французское, или вообще «государство» как таковое, было исключено из этой пустынной и одновременно пронизанной названиями местности. Государство: где хотите, где только вам захочется, но только не здесь, не сейчас, не сегодня, и, дай бог, или кто-еще, не завтра, не до наступления завтрашнего вечера, завтрашней ночи, не до желанного конца и завершения этой истории.
На одном из поворотов дороги, по-прежнему тянувшейся среди пустынного ландшафта, где никого, кроме них двоих, больше не было, воровка фруктов и ее спутник резко перешли от бега к ходьбе и шагали теперь не спеша, рядом, сохраняя дистанцию, – места на дороге хватило бы на дюжину таких, как они. Их бег не был гонкой, и никто из них не запыхался (быть может, только чуть-чуть молодой человек, не привыкший ходить пешком, но не показывавший виду). И хотя уже наступил вечер, а о ночлеге они еще не побеспокоились, они никуда не торопились.
Этот участок пути был промежуточным, между одним местом, где уже нечто произошло, и другим местом, где их ожидало следующее событие. Промежуточный участок обычно означал одно: на нем ничего не случалось, по нему полагалось просто идти. И тем не менее то, как оба они двигались теперь между двумя событийными точками, даже со стороны отнюдь не казалось простым движением вперед. Во время своего перехода они выглядели, повторяя ту старинную историю, «задумчивыми», «словно явившимися издалека». У девушки получались подчеркнуто медленные шаги, которые повторялись и у молодого человека, хотя он не старался подражать ей, но просто безо всякого принуждения усваивал их. Вместе с тем эти шаги были очень большими, необычно большими, не только для нее, для женщины. Это было вышагивание, измерение промежуточного участка движениями геометра, в сочетании с внимательным подмечанием, можно сказать, всех попадающихся на пути и вокруг него деталей. Их нельзя было пропустить ни в коем случае. Именно на таких промежуточных участках подобные детали могли подать знаки, которые помогали подготовиться к тому, что человека ждало в конечной точке путешествия, – открыться предстоящему событию. Более того, уже на этом промежуточном участке, теперь, в процессе подмечания его особенностей, в том числе и звуковых образов, событие, как результат предчувствия, могло произойти, – могло случиться в форме тихого предвосхищения. Действительно ли могло что-то произойти? Действительно ли что-то случиться? Что-то – что бы то ни было. Отсюда вывод: только никакой спешки на промежуточных участках. Горе тому, кто отдается тут чрезмерной спешке. И наоборот: блаженны те, кто осваивает эти промежуточные участки, как и промежуточные пространства, как и промежутки времени, с пользой для себя, плодотворно, что возможно только, если ты замедлишься и вберешь в себя все, что только под силу вобрать в себя человеку.
Единственное дерево у дороги: ореховое, орехи почти не видны за листвой, но проявляются постепенно, с каждым взглядом все больше и больше, и все скорлупки еще без трещин. Придорожный железный крест, черный, на светлом бетонном постаменте, в консервной банке у ног распятого завядшие полевые цветы. Поле ржи, еще не сжатое, перерезанное дорогой, из него неожиданно, с шумом, а потом с толкотней, выкатывается целое многоголовое семейство кабанов, решившее перебраться на другую половину поля, и тут же исчезает там, оставив за собой еще какое-то время колышущиеся колоски, хотя и обнаруживает свое присутствие обращенным к обоим, стоявшим на дороге и отступившим перед ними на несколько шагов, угрожающим урчанием, похожим на урчанье огромной собаки и замолкнувшим только тогда, когда наконец появился отставший кабан, не самый крупный, но и не самый мелкий из них, подросток, и пересек кабаньим галопом дорогу, проскочив перед путниками. Черепаха в траве на обочине, мертвая? нет, живая, бредет вперед, как может брести только черепаха. Вечернее затухание трелей жаворонков. Умолкание посвистов коршунов в вышине, вместо этого свистящий гудок последнего поезда в Париж, откуда-то издалека и снизу, словно из глубины какой-то впадины, не видимой с плато. Ветер летнего дня, сменившийся предвечерним и вечерним, по-прежнему теплые волны воздуха, как будто обрамленные пробивающейся пунктиром прохладой. На песочном покрытии дороги, лежащем кое-где толстым слоем, по щиколотку, видны похожие на оспины отдельные следы от дождевых капель, больших, уже пересохших, оставивших пробоины, похоже, уже много недель тому назад, в период июньских дождей.
Одно следовало за другим, и вместе с тем никаких событий. Бессобытийное измерение и шагание. Шагание в пустоте. Порожняком. Вхолостую. Но холостой ход принципиально отличается от порожнего пробега – отдельные детали, включая друг друга в свой круг, переплетаются между собой: калейдоскопический ход. Калейдоскоп ходьбы. Калейдоскоп промежуточных участков и временных промежутков. А может ли быть такой калейдоскоп еще и времяпрепровождением? Да, – почему бы и нет?
На середине пути им попалась полицейская машина, ехавшая навстречу и возвестившая о своем приближении издалека – облаком пыли, мигалкой на крыше, сиреной. Приблизившись к путникам, она сбросила скорость и стала медленно двигаться на одном уровне с ними. Они проигнорировали взгляды людей в формах. Речь шла о простом сличении с фотороботом, ничего более серьезного быть не могло. И вот уже полицейские, не сказав ни единого слова, с лицами как у манекенов в витрине, покатили дальше.
А позже еще одна встреча на промежуточном участке: пожилая женщина, сельская учительница, которая собиралась воспользоваться каникулами, чтобы написать книгу, детектив, что же еще. Она жила одна; ее мать, которая прежде жила вместе с ней, умерла уже много лет тому назад. Все общение с людьми сводилось у нее к общению со школьниками. В классе, перед ними, между ними и, главное, среди них, она чувствовала себя на своем месте. Она расцветала в толпе учеников, как будто была их соученицей. Мучения начинались на школьном дворе. Независимо от того, нужно ли ей там было присматривать за детьми или просто пройти через двор, она всякий раз не знала, куда себя девать. Даже просто проходя через двор мимо этих, ставших за пределами класса чужими, детей, она могла уже начать спотыкаться. А уж когда она поневоле оказывалась на улице, в роли обычного пешехода, среди всех этих взрослых, то тем более! В пугливости есть своя красота, и она вполне может украсить, прежде всего человека. Но в ее пугливости, проявлявшейся за пределами жилого пространства, – «за пределами стойла», как она говорила про себя, – было что-то, говоря опять же ее словами, «животное», во всяком случае, не человеческое, – это была пугливость головы, которая вместо того, чтобы украшать, обезображивала ее. Стоило кому-нибудь появиться перед ней, не важно кому, голова, помимо ее воли, тут же отворачивалась в сторону, чтобы не видеть другого. А если попавшийся на пути был так или иначе ей знаком, к примеру, по встречам в часы приема родителей, когда она каждому самым естественным образом смотрела прямо в глаза, ее пугливость головы проявлялась еще более резко: при виде идущего ей навстречу голову буквально сносило, хотя она вот только что у себя дома или в школе самым любезным образом пожимала ему руку на прощанье, стоя на пороге.
Случалось, и нередко, что у нее в доме, принадлежавшем раньше ее матери, бывали гости. Друзья у нее, правда, отсутствовали, но она с восторгом принимала визитеров. Гостеприимство – явление скорее редкое в Пикардии – составляло для стареющей учительницы чуть ли не часть религии. Ни один гость не покидал ее дома, не проникнувшись чувством, что время, проведенное у нее, за всеми этими угощениями, как внешнего, так и внутреннего свойства, было чем-то беспримерным, а ее радушие – заразительным. Но если на следующий день их пути пересекались: смотри выше. Каким бы сладкозвучным ни было приветствие, которым она встречала еще вчера столь горячо любимого соседа, ее последующая пугливость головы никуда не девалась.
Правда, к счастью для нее самой и для обитателей деревни, помимо дома и класса, имелось еще третье место, в котором это живое воплощение крайней человеческой пугливости избавлялось от навязчивой зависимости и буквально растворялось в воздухе. И этим местом была церковь, когда там совершалось таинство евхаристии, месса. Там, на протяжении всего времени священнодействия, ее голова оставалась в прямом положении, с большими глазами, удерживавшими в поле зрения всех остальных, находящихся в храме, готовыми молчаливо и радостно поприветствовать каждого легким движением опускающихся век, чтобы потом, уже по выходе из церкви, выразить все то же самое словами и присоединиться к обычной общей оживленной болтовне прихожан после мессы, болтая не меньше других и, более того, стараясь изо всех сил как можно дольше растянуть это удовольствие, – невозможно себе представить, что всю неделю до того она, стоящая сейчас в приподнятом воскресном настроении вместе со всеми этими людьми, мужчинами, женщинами, парами с детьми и прочими, сторонилась и шарахалась от них, где бы ни встречала, как последняя чужачка.
Вот только воскресные мессы служились в этой церкви все реже и реже. А сейчас, в летние месяцы, вообще не будет ни одной – ближайшая в начале учебного года, в сентябре. Школа закрыта, детей нет. И тех, кого она хотела бы пригласить к себе, тоже нет: никого, все, кого можно было бы позвать, уехали, и так будет продолжаться еще не одну неделю.