А позже, в другом конце зала, запускается музыкальный автомат, переливающийся цветами электрической радуги. На сей раз ни один звук не проникает наружу; там один сплошной гул, по вертикали – от водопада, низвергающегося из небесной черноты, по горизонтали – от легковых автомобилей и грузовиков. Но внутри помещения можно увидеть танцующих перед музыкальным автоматом, сначала двоих, двигавшихся на расстоянии друг от друга, потом троих, при этом женщина, неожиданно совсем молоденькая, втянув в круг мужчину, того, что был постарше, держит теперь его за локти и показывает, как танцевать. Это явно не блюз, под который они потом танцуют, старик, постепенно уловивший ритм, молодой человек, просто переминающийся с ноги на ногу, в роли тихого наблюдателя. Хотя в данном месте это выглядит как продолжение «Дороги Блюза», так сказать, как ее узловая точка. Но ведь блюз, с его, с одной стороны, подчеркнутой, с другой стороны, ненавязчивой, еле проступающей и уж тем более не возвещающей о себе громким топотом, – блюз с его монотонностью ни к кому не обращенных жалоб не годится для танцев, даже если это «Summertime Blues», «Летний Блюз». Или все же годится? Танец из глубины тяжелого сердца, тяжеловесный. А может быть, вообще сидячий танец, танец в положении сидя, сообразно блюзовому пению, которое звучит особенно страстно, когда певец просто сидит, на каком-нибудь колченогом стуле или даже и вовсе на трехногом стуле? Сидячий певец, исполняющий блюз, и соответствующий ему сидячий танцор?
Если судить по молодому человеку, который отошел в сторону, сел на табурет возле барной стойки и сидел там почти неподвижно, только слегка раскачиваясь, вперед-назад, вперед-назад, музыкальный автомат действительно мог играть блюз. А вот девушка, девочка, и мужчина, положив руки на плечи друг другу, танцевали под такую музыку, в такт такой музыке, которая определенно не могла быть жалобно-печальной, определенно не могла быть блюзом. Они танцевали с воодушевлением, в танце этих двоих, свободно перемещавшихся по всему залу, было что-то такое от хоровода, хоровода, в который как будто включены и другие, множество похожих пар, и кажется, будто ты чувствуешь их присутствие, выписывающих такие же круги, спирали, сферы. Но этот парный танец выглядит не только вдохновенным, но и драматичным, и ни один певец не задает этим двоим ни тона, ни ритма, только инструменты, или нет, только один-единственный инструмент, маленький, быстро играющий, – скрипка?
Так и есть: они танцуют под скрипку, потому что они, два члена одной большой семьи, находятся в опасности, а вместе с ними и все семейство, весь клан. Они танцуют под скрипку из фильма Джона Форда «Гроздья гнева», в котором мать и сын, оказавшись в кольце смертельных врагов, точно так же танцуют, чтобы защитить друг друга. И за мать тут танцует девушка? А за сына, – в фильме Генри Фонда, – старый хозяин? Именно так. А девушка тут, которая в этом танце ведет (и как!), защищает, не важно от каких врагов, этого мужчину? Этих мужчин? Так и есть. Так было. Так, наверное, было.
Угрожавшая опасность исходила не извне. Она исходила от молодого человека, который вот только что еще исполнял свой сидячий танец, раскачиваясь на месте, вперед-назад, под музыку своего блюза. Но постепенно он перестал раскачиваться, резко выпрямил спину и начал озираться, всякий раз вертя головой с неподвижными глазами, как вертят головой, озираясь, совы. С чего он начнет? В каком направлении, на кого или на что он бросится, готовый к насилию? На что он накинется в следующую секунду, чтобы уничтожить?
Воровка фруктов знала, что происходит с молодым человеком. Откуда она это знала? Из своих снов, и вообще. Он давно уже хотел расквитаться с миром, с этим миром. И вот теперь настал момент исчезнуть из него навсегда. Удалить себя. Пора мне убираться отсюда. В рай или хотя бы в то светлое место, где Евфрат и Тигр вытекают из рая? Никакого светлого места, ничего, кроме черноты перед глазами и внутри них, – убраться отсюда в вечность, и поскорее, аминь.
А вот чего она еще пока не знала: попытается ли он погубить вместе с собой кого-нибудь еще? Уничтожив себя, уничтожить и ее? ее партнера по хороводу? Всех троих, одним махом? И вот она уже исподволь оглядывает зал в поисках какого-нибудь оружия: на стенах ни сабель, ни мечей, ничего похожего, разве что тени от них в воображении или призраки, угадываемые как в бреду в мерцающих очертаниях языков пламени в камине.
Но потом она поняла: он хотел уйти из этого мира один. Она и хозяин, «гостиничный патрон», они, быть может, еще и существовали где-то, как-то, но не для него. Никто другой больше в счет не шел. Или так: ни на кого другого молодой человек больше рассчитывать не мог. Не было никого, кто был бы за него или против него. Для меня, рядом со мной, у меня под рукой больше никого нет и никогда не было. Где же они все, мне подобные?! так кричал я про себя с давних пор. Куда они подевались, мерзавцы, канальи, трусы, свиньи, висельники, – все мои? Мне скоро исполнится двадцать один – или уже исполнилось? забыл свой собственный возраст… а до меня только сейчас дошло: этих моих, мне подобных, не существует, нигде, – и здесь их нет, даже здесь. Какой я был дурак. Глупый как ночь. Дурак дураком.
И тут она поняла еще кое-что: он медлит. На протяжении еще нескольких взглядов он будет медлить. Он, несомненно, вот-вот совершит задуманное по отношению к себе, после чего навсегда останется лежать тут на полу. Но пока еще он пребывал в нерешительности. В любом случае он не хотел, чтобы все произошло незаметно, где-то в стороне, где-то на улице, под покровом дождливой ночи, ему нужно было, чтобы эта сцена разыгралась здесь, при свете, у всех на глазах, под барабанный бой и звуки труб. И пусть у него будет всего лишь два зрителя: смертоубийство должно было быть явлено миру. Зал «Auberge de Dieppe» тянулся вглубь и упирался в неоштукатуренную стену из крупных каменных глыб – достаточно места для разбега, чтобы проломить себе череп. Или вот еще огонь, полыхающий в камине, можно взять со стола оставленную бутылку с оливковым маслом и облить себя…
И вот уже воровка фруктов сдернула молодого человека с табурета и вовлекла его в танец. Он сам не знал, как это произошло, но когда он заглянул в глаза другим, он все понял. Ему хотелось плакать. Наконец-то ему захотелось именно этого, только этого. Он не заплакал. Ему хватило того, что у него возникло такое желание. Ему захотелось поцеловать даме руку, обе руки. Он не стал целовать эти руки. Ему хватило того, что у него возникло такое желание. Они танцевали теперь втроем, обхватившись, и забыли о том, что только что было, забыли и о промоченных во время прогулки под проливным дождем ногах в башмаках, которые все еще были сырыми.
Хозяин разрешил обоим самостоятельно выбрать себе комнаты на верхних этажах, а сам удалился. До того он подбросил еще пару полешек в камин. Его постояльцы еще долго сидели у огня, от тепла которого обувь сохла быстрее. Молодой человек спросил воровку фруктов, как она узнала, что с ним было. Она ответила: «Я знала». Он удивился, но не полученному ответу, а тому, как он сейчас осознал, что за все время совместного путешествия у них впервые получилось нечто вроде диалога. Ему нестерпимо хотелось присоединить к своей следующей фразе ее имя, имя, которое она дала себе на прошедший день, но он так устал, что оговорился и вместо «Алексия» сказал «Алисия», она же на это ответила, что если ей понадобится на следующее утро и следующий день имя, то лучшего не найти, оно будто создано для того, чтобы выкрикивать его на просторах.
Ей не стоило особого труда догадаться, что он сирота. Она не просто догадалась, она знала это; поняла с первого взгляда, когда увидела его на скутере, на повороте улицы в Новом городе коммуны Сержи-Понтуаз, с металлическим или алюминиевым ящиком на багажнике, казавшимся по сравнению с ним гигантским и гораздо более тяжелым, чем он сам, будто нависавшим над ним, со всеми этими пиццами, суши или чем там еще, что он развозил. Лишь бы этот чудовищный ящик или сундук не вылетел когда-нибудь из креплений при резком торможении и не ударил бы его со всего размаху в затылок, и не сломал бы ему шею!
То, что он не знал ни матери, ни отца, было для него до недавнего времени его главной бедой. Только во сне он встречался с родителями. Вернее, он и во сне не встречался с ними: он всякий раз только ждал встречи с ними, сон за сном, ночь за ночью. И всегда он стоял на поляне посреди огромного леса, и к нему приходила, неведомым образом, не через слух и совершенно беззвучно, весть, прямо из воздуха, принесенная ветром, весть о том, что вот прямо сейчас из леса выйдут к нему отец и мать, именно к нему, их ребенку. И всякий раз даже указывалось точное место, откуда они выйдут на поляну, из темного пространства между двумя особенно высокими, особенно прямыми, вытянутыми к небу деревьями (по правилам сна это всегда были сосны). Вот так он и стоял, во сне уже давно не ребенок или подросток, но человек без возраста, среди травы по пояс на поляне, воплощенное ожидание. И внутри у него было одно сплошное неслыханное ликование. Сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости. Наконец-то они придут и будут тут, вот сейчас, сейчас, сейчас… И по сей день, когда он рассказывает об этом, внутри у него вздымается волной тот образ – образ пространства между соснами, которое всякий раз оставалось пустым.
Впоследствии он постепенно перестал так горевать по родителям. Со временем они перестали существовать и в его снах. Он перестал испытывать горькую жалость, не по отношению к ним, но к себе. Поначалу это доставляло ему страдание. Он чувствовал свою вину за то, что прекратил свои поиски отца и матери, и днем, и ночью, во сне. Потом настал период, когда он чуть ли не гордился тем, что у него нет родителей. Эта гордость превратилась со временем в высокомерие и заносчивость. Не имея родных, молодой человек считал себя избранным, особенным, отличающимся от всех этих миллионов людей, связанных со своими семействами тесными узами, которые душат их как удавки. Разве это может сравниться со свободой, нас, оставшихся без отца и матери, наслаждающихся небывалым ветро