м свободы, который подхватывает нас под руки, под крылья! Да: он был один на свете, но думал о себе всегда во множественном числе – «мы»: мы, оставшиеся без родителей, еще покажем вам, погодите. Мы, мы составляем мир. Мы будущие короли мира. И там, где сегодня царит несчастье, завтра, благодаря нам, избавленным от отцов и матерей, будет счастье. Мы спасители. Мы призваны – да, у нас есть предназначение – спасти мир, сегодняшний, от загнивания и краха. А вы, другие, мнимые властители мира, уже давно превратившиеся в действительности в рабов: освободите место нам, оставшимся без родителей, единственным еще свободным людям на земле! Дорогу оставшимся без родителей!
Но вот он опять стоял в ожидании на поляне посреди сумрачного леса, не столько во сне, сколько наяву, и те, кого он ждал, столь же страстно как в свое время в детстве, были не его родители, а родные, да, родные, но родные не по крови. Подобно тому, как истощились его детские сны, так истощилось и его более позднее высокомерие. Куда бы оно его завело? Наверное, не туда, где он оказался, начав на своем скутере, на «Vespe», на мопеде марки «Piaggio» (ит.), развозить по всему Новому городу заказанную по телефону еду, хотя и эта работа кое-что стала ему приносить (деньги? эту тему сейчас лучше опустим), прежде всего, как это ни странно, по ночам и зимой, в три этапа, сначала загрузка металлического ящика в ресторане и подготовка его к отправке, потом нередко очень длинные, темные, страшно холодные переезды от одной точки к другой, в специальной шерстяной шапочке, подсмотренной на миниатюре с изображением Людовика Святого, короля, а затем часто совершенно невероятный адрес клиента, причем невероятным оказывался не только адрес. Как назывался его рабочий скутер? «Aujourd’hui», «Сегодня».
А на следующее утро каждый из них пойдет своей дорогой. Так было задумано. Неужели они в последний раз сидят вот так друг против друга? Этот вопрос задавал себе и один, и другой, не испытывая никакой потребности говорить об этом вслух. Нет, они еще увидятся, в не столь отдаленном будущем, может быть, даже скоро, и не в последний раз. Хотя, с другой стороны: как знать, как знать. Какое-то время они еще сидели молча за убранным столом, каждый на своем конце, и слушали, на одной волне, как снаружи идет ночной дождь, шуршание которого с постепенно увеличивавшимися интервалами все больше грубело и одновременно усиливалось от шума транспорта на дороге, и как внутри, в гостинице, наверху, в своих личных покоях, разговаривает хозяин, очень громко, так громко, как некоторые люди разговаривают по телефону? нет, по-другому громко, и только много позже те двое, сидевшие внизу, догадались, что он разговаривал во сне, и этот разговор, во сне, он вел не с кем иным, как с собой.
Этот голос гремел на весь дом, ясный и отчетливый, но разобрать, что говорил спящий, было невозможно. И тем не менее это звучало как совершенно необыкновенная речь, не чужая, не чужеземная, а старая, издавна знакомая речь, если не сказать издревле знакомая. Непонятная? Да. Без смысла? Бессмысленная? Нет. От этого голоса, гремевшего с верхних этажей, безо всякого нажима и напряжения, без специального повышения громкости, исходила авторитетность, принципиально отличная от той, c какой делаются заявления на какой-нибудь центральной площади, и не такой, как звучит в призывах к молитве. Такого рода авторитетность проистекала от того, что казалось, будто на этом языке, звучащем тут теперь среди ночи, разговаривали задолго до появления всех других языков. Вместе с тем в голосе, говорившем на нем, не было никакой властности. Ни этот отдельный голос, ни язык, им водивший, не притязали на то, чтобы властвовать. Не слышно было никаких приказов, никаких предписаний, никаких распоряжений. Смысл, который можно было уловить, складывался скорее из сменявших друг друга деловитости и услужливости: дело в том-то и в том-то, положение такое-то и такое-то, и в соответствии с этим, насколько это будет в моих силах, будут производиться конкретные действия, причем с радостью. Откуда же тогда, звучавший в промежутках, как будто из совсем другого, несравнимо более глубокого и одновременно словно разворачивавшегося параллельно сна, и перебивавший голоса деловитости и услужливости третий голос, порывистый, совершенно невнятный, ни с каким языком не связанный, бормотанье, сквозь которое слышался то лающий смех, то скулеж, то младенческое хныканье, хныканье, которое ничем не унять и которое никогда уже невозможно будет унять?
Они проводили друг друга до дверей своих комнат, сначала он довел ее, потом она его, потом снова он. Тут настало время прощаться. Да: хотя воровка фруктов и развозчик пиццы или чего там еще сошлись только поздним утром этого дня, у каждого из них было одинаковое ощущение, что настало настоящее прощание. И каждый из них испытывал настоятельную потребность подарить что-нибудь другому на прощание. Что-то личное, от меня тебе и от тебя мне! Так ли это было нужно? Нужно! И так опять прошло какое-то время, в течение которого они ничего не делали, кроме того, что стояли друг перед другом в коридоре гостиницы, смотрели друг на друга и каждый, так или иначе, обдумывал про себя возможный подарок. Чего только не выгреб молодой человек из своих карманов: ничего не подходило, ни перочинный ножик, ни шариковая ручка с логотипом ресторана, и т.д., пока она сама не взяла у него из рук обрывок шнурка, бельевую прищепку, штопор, жестяной футлярчик. А что же она? Она попросила его дать ей пиджак, на котором была дырка от колючек из джунглей, и пообещала, что сейчас заштопает ее, а потом повесит пиджак снаружи на ручку двери.
Справившись с этим, Алексия/Алисия еще долго лежала без сна в комнатушке, которую она сама себе выбрала на эту ночь. Выбрала она ее из-за одной особенности: из-за того, что она находилась под лестницей, но не под внутренней лестницей гостиницы, а под внешней, пристроенной снаружи к старому зданию, не из дерева – из камня. Помещение под каменной внешней лестницей использовалось, наверное, когда-то как хлев, но потом было переоборудовано под гостиничный номер, с входом изнутри, запасное помещение на случай, если все прочие номера окажутся занятыми. И вот теперь, когда вся гостиница была практически пуста, она выбрала себе для ночевки именно эту каморку под лестницей. Она уже давно мечтала о том, чтобы провести какое-то время в таком помещении, хотя бы ночь. И вот такая возможность представилась. Теперь или никогда. Чего же она ожидала от этой возможности лежать в тесноте, где почти не повернуться, в комнате с одним окошком не больше крепостной бойницы? Она хотела хотя бы ночь прожить так, как, по легенде, жил Алексий, ее патрон, которому она обязана своим именем и который на протяжении долгих лет обитал в чулане под лестницей в родительском доме, не узнанный родными.
Ее комнатка не была чуланом. Она была, конечно, тесной, но она давала ощущение уюта и защищенности. Пребывание в таком невероятно крошечном помещении, в котором ты, однако, мог ворочаться, как тебе угодно, только усиливало чувство свободы и независимости, и узенькая койка подкрепляла это чувство. Комнатушка излучала чистоту, даже при отсутствии душевой.
Когда она, стоя там перед зеркалом, разглядывала себя – просто долго смотрела себе в глаза, – она осознала, что вопреки обыкновению за целый день ни разу не вспомнила ни о матери, ни об отце, ни о своем брате-подростке, который иногда ей был ближе всех остальных. Она не просто забыла думать о них в течение дня, – эти трое, даже мельком, не возникали у нее в голове. Было такое ощущение, как будто она забыла своих целиком и полностью. Как будто их никогда и не было. Мать, брат, отец выпали у нее из памяти.
И, продолжая смотреть себе в глаза, она подумала: вот и хорошо! Забыв о своих ближних, она сделала им доброе дело, благодаря этому они все почувствуют приток свежего воздуха; и все трое, мать, отец и любимый брат, самый уязвимый, наверное, из них троих, окажутся как по волшебству замкнутыми в более или менее надежный круг, по крайней мере на день, временно. В этом она была уверена. Мысль о том, что она на целый день совершенно избавилась от своих, подействовала на нее успокаивающе и, кроме того, укрепила ее в том, что касалось ее самой. Забыть семью – идея? А что такое идея? Нечто, что действовало и должно было действовать и за пределами одного дня. «Ты еще увидишь! – сказала она вполголоса своему отражению в зеркале. – Мы увидим!»
Тем не менее она не смогла удержаться от того, чтобы не посмотреть, какие новые сообщения поступили на ее мобильный, на ее «portable». Два сообщения, одно от брата, одно от отца. Брат: «Приезжай! Я должен тебе кое-что рассказать!» Отец писал, что уже поехал вперед, в Пикардию, и ожидает ее, брата и, бог или кто еще даст, их мать вечером следующего дня, он пока еще не знает точно где, потому что место, о котором он думал, уже больше не существует, или он его просто не нашел, как часто бывает с дорогими сердцу местами, или он, настоящий энтузиаст-искатель, на пути туда просто заблудился, как и положено «географу, не ориентирующемуся в пространстве», определение, которое могло бы относиться ко всей его жизни. От матери: ничего. И от подруги с берегов сибирской реки тоже ничего. Какое-нибудь послание от нее, хотя бы одно слово, сейчас было бы очень кстати, но и то, что пришло утром, еще не утратило своей силы, к тому же у нее там на далеком востоке наступил новый день.
На крючке для одежды, единственном на стене комнатушки, что-то висело, что-то из одежды, явно забытое, шарф? Нет, платок, шелковый платок. И по нему было видно, что висит он тут с недавних пор. По чему было видно? Вспомнились разные забытые предметы одежды, висящие на вешалках в барах, отелях, гостиницах: все они, как правило, висели там уже давно, очень давно. Но этот шарф, этот платок: только что забытый, день-два тому назад: забытый? Специально оставленный?
При выключенном ночнике в комнате под лестницей пахнуло вдруг знакомым запахом. Тонкий аромат проникал в ноздри, и шел он не снаружи, не от дождя или пропитанных дождем полей и не от дороги. Духи ее матери, – еле уловимый шлейф, единственный, мимолетный, коснулся ее, поднявшись откуда-то снизу, пахнуло не от кровати, от пола, с широченными половицами, уместными в каком-нибудь просторном салоне, но тут с разбегу сразу упиравшимися в плинтус. Стало быть, мать была здесь. Но не осталась на ночь, ночевала она где-то в другом месте. Для такого человека, как она, такая комнатушка под лестницей не годилась. (Или все же годилась?) И к тому же такая койка для банковской дамы, очень рослой, была явно коротковата. Или, как знать, на один-единственный раз, на одну ночь, особенную, «una notte speciale», в самый раз? Нет. Она только бегло осмотрела помещение во время своего отпуска, устроенного по собственному распоряжению – так велика была материнская власть – и официально объявленного ею «bank holidays»