сого, с виду ровного – чувствуется плато: ощущение, будто ты находишься в некоей части целой земли, при том что эта часть одновременно символизировала собой целое, являясь его центром. Не может ли подобное ощущение обнаруживаться или, как это сказать, выводиться наружу повсеместно, в определенный, не поддающийся определению момент, при известных или неизвестных обстоятельствах? Не повсеместно, но точно то тут, то там, как, например, здесь и сейчас.
Вся местность, а вместе с ней и вся земля, простиралась до горизонтов словно диск, но не совсем плоский, а, если смотреть с той точки, на которой сейчас находилась воровка фруктов, маркируя собой его центр, немного выпуклый, слегка скругляющийся по краям вдалеке, и у воровки фруктов в следующий момент возникло впечатление, будто она стоит на спине, на самом горбу, кита, вполне определенного, того самого кита, который, по преданию, проглотил докучливого глашатая несчастий, пророка Иону, брошенного в море на съедение рыбам, и в чреве которого, до того как кит его выплюнул на землю, тот провел немало дней и ночей, имея достаточно времени, чтобы подготовить свои грозные пророчества, сулящие беды Ниневии или какому другому древнему городу мира. Вместо журчания и бурления из подземелья, теперь, из чрева кита, бурчливое, мелочное ворчание и сердитые проклятья, посылаемые Ионой ввиду приближающегося конца света.
Но история воровки фруктов и ее ближних не место для всяких разных космических аллюзий. Убирайтесь прочь из этой истории, библейские образы, особенно из Ветхого Завета, те, которые допускают соотнесение с теми или иными актуальными событиями, вроде того возвещающего беды пророка, вроде конца света. Следует избегать любого соприкосновения с древними «историями», которые, как утверждается, якобы «не утратили своей актуальности и по сей день», бежать от них как от чумы или холеры. Если в истории воровки фруктов и могут появляться библейские образы, то в лучшем случае такие, которые ни тогда, ни сейчас не являются актуальными, как, например, картина, проникновенно и вместе с тем монументально изображенная Никола Пуссеном (родом из небольшого городка Лез-Андели, в Нормандии, недалеко от пикардийского Вексена), – встреча на поле во время летней жатвы Руфи и Вооза, ставших впоследствии супругами. До этой картины в данной истории еще дело не дошло и не дойдет до самого конца.
Она шла, обратив лицо к солнцу, дальше на восток, утренним часом, который уже приближался к полудню. Ветер, мягкий после дождя, дул на плоскогорье с запада, с вечерней стороны, где, впрочем, до вечера еще должен пройти целый летний день. Дорога, опять настоящая, плавно изгибалась и на сей раз вела действительно ко дворцу, к одному из многочисленных дворцов тут, в Вексене. В каждой деревне имелся свой дворец, часто спрятавшийся между хозяйственными постройками, такой еще нужно было найти. Этот же дворец стоял в гордом одиночестве, на том же месте возвышался когда-то другой дворец, возведенный Вильгельмом Завоевателем. Но и тут: прочь от истории. И тут должно было действовать правило: касаться всего исторического только издалека. Вот почему воровка фруктов обошла замок Завоевателя стороной, справа или слева, и свернула к уже убранным полям, к бездорожью, к кривящемуся пространству. В отличие от своей матери, она не слишком интересовалась дворцами, разве что только потаенными. Целый год она прожила недалеко от Версальского дворца, не испытывая ни малейшего желания посетить его. Ее отец, который в молодости, как он утверждал, «все» читал, высказался как-то по поводу дворцов и замков, заметив, что до сих пор не понимает, почему землемеру, или кем он там был, в романе Кафки так нужно было проникнуть в замок на горе и почему он вместо этого не остался внизу, в деревенском трактире. Что же касается лично ее, дворцы не привлекали воровку фруктов уже хотя бы потому, что при них, как правило, не было фруктовых садов.
Считается, что История, так называемая, та, которая пишется с прописной буквы, с «И», не может избежать маленьких историй, тех, что пишутся со строчной, с «и», в том смысле, в каком говорит жирный мясник-насильник, обращаясь к невинной девушке в одной знаменитой пьесе: «Тебе не избежать моей любви!»[47] Неужели так и есть? Неужели так было? Неужели так будет вечно? Или нет? Или все же да? Как бы то ни было: первый, кто попался воровке фруктов на воскресном пути через поля, был человек, который буквально искал своего предка, пропавшего без вести тут, в Вексене, в последние дни Второй мировой войны, более чем семь десятилетий тому назад.
Она как раз собиралась пересечь одно из кукурузных полей, которые здесь, на возвышенности, еще оставались неубранными, чуть ли не единственные из всех; убирать их будут только осенью. Кукурузные листья бешено шуршали на ветру, это неистовое шуршание, похожее чуть ли не на рев бури, ни с чем не перепутаешь. Но среди этого буйства можно было уловить другое шуршанье, отдельное, меняющее свое местоположение внутри поля, то приближающееся, то удаляющееся, то перемещающееся в одну сторону, то в другую, то вперед, то назад. Она остановилась на границе поля и приготовилась к встрече с каким-нибудь крупным животным, как тогда с отцом, перед чащей, ожидая увидеть зверя не меньше оленя, такого, каким его рисуют на дорожных знаках на обочинах в сельской местности, в прыжке. Было такое ощущение, что там, сквозь плотный строй кукурузных стеблей, выше человеческого роста, продирается тот же самый человек, вышедший из чащи в свое время, только этот, вместо лесных плодов, держал в руках аккуратно сложенные по порядку кости, берцовые или какие другие, которые он называл как-то иначе.
Но не кости в руках удивляли в этом человеке. Обращал на себя внимание свет, исходивший от него в тот момент, когда он вышел из глубины кукурузного поля, темного внутри, почти по-ночному черного, несмотря на вездесущее солнце вокруг. Эта светлая личность не несла в себе никакой опасности и продолжала излучать свет и тогда, когда мужчина, коротко поприветствовав воровку фруктов, безо всякого перехода, как будто это было совершенно естественно, принялся рассказывать о своих многолетних поисках своего пропавшего без вести отца.
Сын, военный ребенок, уже успел состариться. Но до сих пор отец являлся ему во сне. Раньше, до недавнего времени, сын искал его среди живых. Если верить снам, отец пребывал в добром здравии, вот только жил он где-то в стороне от всего, где точно – неизвестно, но определенно в здешних краях, где его видели таким же августом, как сейчас, более чем семьдесят лет тому назад. С недавних пор, правда, когда отец является во снах, он одновременно предстает другим человеком и указывает вместо конкретной могилы в конкретном месте на всю эту область, Вексен, Пикардию. Сыну казалось, будто он слышал во сне, как отец или тот другой поет низким голосом Джонни Кэша: «Нет такой могилы, которая может сковать мое тело!»
И действительно – как знать: кто возьмется утверждать, что его отца нет в живых? Разве не становится в наши времена все больше и больше тех, кто доживает до ста лет? И разве не он, его сын, которому уже перевалило за семьдесят, опубликовал в местной вексенской газете, оставляющей, перед страницами с сообщениями о забитых насмерть и сгоревших в машинах, отдельную страницу для стихотворного творчества местных жителей, свою поэму, в которой была строчка, в вольном переводе звучащая так: «Невероятное, вставай и оживись!» («Invraisemblable, mets-toi en route et deviens mobile!»[48])?
И в соответствии с этим, после того как он побросал все кости обратно, стоя спиной к кукурузному полю, одну за другой, то через правое плечо, то через левое, словно исполняя какой-то ритуал, он живо вытащил, как делал обыкновенно на протяжении десятилетий, фотографию своего отца, совсем молодого, и сунул ей под нос, в полной уверенности, что уж она-то, – «randonneuse», странница, непременно узнает пропавшего и так. Именно она, и никто другой, поможет ему найти отца. Это непременно нужно сделать. Нельзя допустить, чтобы пропавший без вести до скончания века оставался пропавшим без вести. Нет боли больнее и нет безутешнее безутешности, чем те, которые постигают тебя, горюющего о пропавшем. Горюя о пропавшем, он горевал не об отце, а о его ребенке. И ничто не взывает к небесам так громко, как взывает боль по пропавшему ребенку.
Он видел это по глазам незнакомки: она была его союзницей. Образ его отца по-настоящему запечатлелся в ее памяти. И если сейчас у него польются слезы, у нее они тоже польются. Но он не плакал. Он, правда, тяжело дышал, но это происходило от твердой уверенности (отличной от презираемой им надежды, которую он считал пустышкой). Уже почти развернувшись, чтобы продолжить свои поиски, он обнимает ее, и она принимает его объятия, без обычных в таких случаях, как он не раз с этим сталкивался на собственном опыте и как это можно увидеть по телевидению, когда показывают объятия, похлопывания по плечам, похожие на простукивание, предпринимаемое для того, чтобы выявить что-нибудь, какое-нибудь движение чувства, готового заявить о себе, как в музыкальном зачине, и «отвести» его в сторону.
Какое-то время она потом шла, двигаясь не только на восток, навстречу солнцу, но и отклоняясь в сторону, то вправо, то влево, просто пересекая местность, как получалось, и ничего особенного не происходило, о чем можно было бы рассказать, или, как гласила формула старых историй, «не случалось ничего, достойного отдельного рассказа». И вместе с тем было ясно, что и от этого бессобытийного движения вперед, когда глаз ни за что не цепляется и ничто не привлекает особого внимания, останутся картины и образы, которые отложатся где-то внутри; картины и образы, не имеющие ничего общего с обычными фотографическими снимками или зарисовками, не говоря уже о библейских историях. Это были самые обыкновенные картины местности и мест, которые просто попадались по пути, мест, которые даже толком не воспринимались, а просто проплывали мимо, походя. И то, что относилось к остаточным изображениям, которые не образовывались, если глаз специально фиксировался на ком-то или на чем-то или если что-то становилось предметом специального наблюдения, то же относилось и к образам тех мест на земле, мимо которых ты проходишь, не отмечая никаких особенностей, никаких бросающихся в глаза деталей, никаких «достойных рассказа событий». Образами они становились только потому, что человек не осознал их в текущий момент. Они возникали лишь позже, но, в отличие от остаточных изображений, не сразу, но значительно позже, много-много позже, часто по прошествии нескольких лет или десятилетий, причем не в глазах, за веками, а скорее во всем теле. Идущая сейчас по просторам, не обращающая внимания ни на что вокруг, однажды утром или вечером, скажем, лет через восемь, находясь в какой-то комнате, не важно где, согнет руку в локте и только в этот момент увидит тот железный придорожный крест, мимо которого она как раз проходит в настоящее время, образ из прошлого, настоящего и будущего одновременно. Да, как это ни странно, и образ из будущего. Она выйдет из комнаты на балкон, в доме возле «Порт-д’Орлеан», а из локтевой впадины выпорхнет и заполнит все ее существо образ водонапорной башни в Жипсёй, мимо которой она как раз проходит мимо, мыслями где-то совершенно в другом месте. Стоя на балконе, она с