делает шаг вправо, и вот уже та светлая волна, с пенистыми пузырьками на поверхности ручья под названием Ревейон, сразу за деревней Рейи, не доходя деревни Делинкур, увиденная ею только что здесь и сейчас, заискрится потом, захватывая целиком и полностью, в виде образа, явившегося из-под пяток той самой женщины, стоящей там на балконе, или откуда еще. Она опустит голову и увидит уже давно пустой крольчатник в деревушке Тюмбрель, осленка, который топчется в полном одиночестве под каким-то деревом, недалеко от местечка Валангужар, ласточкино гнездо под крышей церкви в Монжаву. Она раскинет руки и увидит бывшую усадьбу Сары Бернар на «Бют де Рон», самой высокой точке Вексенского плато, а через окошко – книжные полки, где среди прочего впоследствии обнаружится томик стихов Антонио Мочадо под названием «Soledades», «Одиночества». Она встанет на цыпочки и заметит прачечную на окраине Шомон-ан-Вексена, все стиральные машины с открытыми дверцами и пустые, кроме одной, в барабане которой бултыхается, слева направо и справа налево, синий ком, явно рабочая одежда, – вращается, вращался, будет вращаться. И подобные образы, остаточные изображения, давних лет и десятилетий, допусти она их только к себе, всякий раз, в отличие от ежечасных и ежедневных остаточных изображений, означали бы: «Продолжать играть дальше. Игра не окончена. Ты в игре, моя дорогая, все еще».
Она шагала по плато не просто наобум, но двигаясь по спирали, кольца которой все расширялись и расширялись, словно повторяли тут на земле круги, которые прочерчивали в небе облетавшие друг друга, одновременно постоянно то удаляясь, то сближаясь, находившиеся в непрерывном движении коршуны. На одной из этих ее спиралей, совпавшей с полевой тропинкой, ее обогнал какой-то велосипедист на желтом велосипеде, который она приняла сначала за почтовый. Но какие могут быть почтовые велосипеды в воскресенье? Оказывается, могут – на велосипеде ехала почтальонша в форменной одежде и фуражке с большим козырьком.
Путница посторонилась и поприветствовала женщину, та же сошла с велосипеда и, отвечая на немой вопрос, рассказала, что ее муж, настоящий «facteur», почтальон, уже неделю как болеет, – ничего серьезного, обычный летний грипп, – и она его замещает, только вот раньше никак собраться не могла, не было времени, так что приходится работать в воскреcенье. Все эти официальные ведомственные послания и формуляры налоговых деклараций, которыми были битком набитые ее две почтовые сумки, висевшие по бокам тяжелым грузом, из-за чего было трудно крутить педали, тем более по колдобистым сельским дорогам, а если еще учесть большие расстояния между деревнями, то и вовсе мука, – можно ли было назвать эти бумаги «письмами» или скорее просто «почтой»? Правда, открытки тоже имелись, немногочисленные, несколько штук, отправлены все здешними, немногочисленными, теми, кто – лето, пора урожая, – могли позволить себе поехать куда-нибудь в отпуск, большинство в таких местах, которые на открытках не встретишь, на открытки ведь попадают все больше туристические места, где-нибудь подальше, а то так просто парижские картинки – Сакре-Кёр, Нотр-Дам, Эйфелева башня, художественные приветы, можно ничего не писать. Почти все открытки были изнутри страны, что огорчало помощницу-почтальоншу, они с мужем собирали марки, исключительно заграничные. С другой стороны, внутрифранцузские открытки часто приходили без штемпелей, так что марки можно было отклеить и снова пустить в ход. Только в три вексенские деревни поступила почта из других стран и даже из других частей света, и во всех трех случаях на открытках яркие марки, не сравнить с французскими, и к тому же раза в три больше, особенно из тех стран, о которых она в жизни не слышала (она обязательно попросит получателей, и от имени своего мужа, отклеить эти марки, осторожно, желательно над паром). Одна, из «Королевства Лесото», была отправлена в Монвиль, вторая, из «Республики Косово», каковая, судя по марке – однотонной, ярко-красной, имевшей форму государственного флага с двуглавым орлом – только что отметила первый год своего существования («с…»), пойдет на хутор Монтерлан, недалеко от замка под названием «Мариво», а третья, с маркой, на которой изображены две схлестнувшиеся команды регбистов, послана с одного из островов Фиджи, недавно обретшего независимость, название написано непонятными буквами (если это вообще буквы), и адресована завсегдатаям бара «Chez Pepone» в Лавильтертре; «Pepone» с одним «p».
Почтальонша продолжила затем свой путь и, обогнав путешественницу, двигалась от деревни к деревне по таким же спиралям, словно показывая незнакомке дорогу. Всякий раз, когда она останавливалась перед каким-нибудь домом, казалось, будто она поджидает путницу; будто она прокладывает для нее маршрут, по кусочкам, один фрагмент спирали за другим. Это впечатление, впрочем, было обманчивым, потому что «factrice», «почтарша», останавливалась лишь для того, чтобы бросить отправления в почтовый ящик, преимущественно ведомственные формуляры, требования, угрозы, предупреждения, – и тут вездесущее государство, отсутствие которого здесь, в сельской местности, столь радовавшее сердце, оказалось иллюзией, – при этом ей меньше всего хотелось столкнуться нос к носу с кем-нибудь из обитателей дома или хутора, кому предназначалась эта почта, доставленная к тому же в воскресенье.
На протяжении всего пути случалось, что чужеземная странница, шедшая пешком, обгоняла здешнюю почтаршу, велосипед который был виден прислоненным то у одного дома, то у другого, потом велосипедистка обгоняла путницу, потом опять путница ее… и так далее, и так далее, от одной деревни, от одной епархии, как говорилось когда-то, к другой. Обе они не обменялись за это время ни словом, ни взглядом. И тем не менее было ясно, что они как-то сплотились в дороге и между ними образовалось некое единство, неведомое доселе ни той ни другой, в каком-то отношении уникальное. Такая общность поднимала настроение, хотя почтальонша, порой с трудом крутившая педали, изрядно злилась на это обманчивое плоскогорье с его многочисленными, еле заметными глазу подъемами, эту «faux plat», «псевдоравнину», которой страшились велосипедисты, даже те, кто участвовал в «Тур де Франс». И тем не менее: она и молодая путница, спираль за спиралью, сплачивались все больше, образуя дуэт. И почтальонше вспомнилось, как она, давным-давно, в молодости, путешествовала автостопом по Шотландии и очутилась однажды ночью в одной из привокзальных гостиниц, – ах, эти привокзальные гостиницы, внедренные в вокзалы! – в Глазго или в каком-то другом месте, где из окон ее комнатушки под крышей было видно станционное почтовое отделение – ах, все эти вокзальные почтовые отделения в больших городах! – и как она много часов подряд наблюдала за происходившим в ярко освещенном среди ночи зале, где целая армия мужчин, пожилых, – она видела, как поблескивают лысины, – в длинных серых халатах, сортировала почту, которая, в этом она была уверена, была совсем не такой, как ее теперешняя почта. А путнице, обогнавшей как раз почтальоншу или, наоборот, отставшей от нее, вспомнился, в свою очередь, тот велосипед, такой же желтый, почтовый велосипед, который уже не меньше года день и ночь стоял притороченным к металлическому ограждению возле входа в метро «Порт-д’Орлеан» и который она видела там еще три дня назад, неужели с тех пор прошло так мало времени? после ее возвращения из Сибири, желтый велосипед, почтовый велосипед, только без заднего колеса, или переднего? – и как он там стоял, этот одноколесный почтово-желтый велосипед, стоял и стоял, со своей красно-зелено-серо-сине-черной проржавевшей цепью, распоротым седлом и заблокированными педалями. Но почему при этом он своим видом так укреплял, сообщая надежную уверенность? Только из-за своего цвета? Из-за неизбывной желтизны?
На прощание – опять очередное прощание – помощница-почтарша спросила незнакомку, нет ли у нее какого письма или хотя бы открытки на отправку; завтра же почта пойдет из Шомон-ан-Вексена. Это прозвучало скорее как просьба, а не как вопрос. И надо же, у путницы оказалось готовое письмо, написанное на ходу, – в минуты остановок, – по ходу дела, с адресом, написанным латиницей и кириллицей, с наклеенной маркой и этикеткой «авиапочта». Провожая взглядом почтаршу, которая в действительности была уже почти старушкой, седоволосой, она представила ее себе в окружении ее детей, все как один малыши, почти новорожденные.
Затем участок пути, на котором в истории воровки фруктов не происходило – как звучала старая формула? – ничего «достойного рассказа» или, во всяком случае, ничего такого, что, происходя, само собой складывалось в рассказ. Но разве до сих пор события рассказывались сами по себе? Нет. А следующие далее события, они будут рассказываться сами по себе? Нет, нет и нет. События, о которых рассказывается здесь в этой истории, становятся таковыми только благодаря рассказчику. Без него не обойтись. Я, читатель, как-нибудь переживу без историй, которые рассказываются сами по себе.
Вот так, двигаясь по расширяющейся спирали, воровка фруктов приблизилась неспешно к северо-восточной окраине плато, у подножия которого, возле крутого склона, располагался Шомон, единственный город в пикардийской части Вексена. На узкой дороге, шедшей по кромке плато, очень мало машин, но зато все они неслись на бешеной скорости, как будто они преследовали кого-то или, наоборот, сами спасались от преследования. Они производили впечатление гораздо более быстрых, чем самолеты в небе, которых при этом было значительно больше и которые стартовали один за другим из находившегося поблизости, если смотреть по прямой, аэропорта в Бове, специализировавшегося на полетах в туристические места и в дальние страны, не охваченные крупными аэропортами и большими авиакомпаниями. На протяжении какого-то времени, между деревней Лианкур-Сен-Пьер и хутором Ле Вивре, взгляду открывалась панорама, к северо-востоку от кромки плато, далеко за пределами Бове с его собором и аэропортом. Она остановилась на обочине, и ей представилось, будто она, через все границы Европы, видит совсем другое пространство, и перед ее взором потом действительно предстал Урал, а за ним вся Сибирь; и ни единого самолета не было там теперь в вышине, только сибирский орел, орлан-белохвост. Никаких металлических крыльев, направляющих корпус вниз или вверх над горизонтом земли, но гигантский размах совсем других крыльев, не сопоставимый ни с каким другим. Приблизившись, орел, однако, снова превратился в самолет, скорее мелкий по своим размерам, но зато пилот, там наверху, явно приметил ее и теперь смотрел на нее, исключительно на нее, молодую женщину, стоявшую внизу и не сводившую глаз с его машины: он помахал ей крыльями, сначала левым, потом правым, и пусть это было опять только в ее воображении.