– Ага, – торжествующе улыбается он. – Судя по всему, маленькая мегера с локонами цвета воронова крыла вернулась.
Я провожу ногтем большого пальца вдоль нижней губы, вперед-назад, вперед-назад.
– Знаешь, Калеб… я осведомлен о том, что твоя мать думает о ней. Но абсолютно не согласен.
Я смотрю на него с очевидным изумлением. Он крайне редко расходится во мнениях с моей матерью, но когда это происходит, как правило, он оказывается прав. А еще он никогда не делится своими соображениями, если его не спрашивают напрямую. То, что сейчас он делает именно это, заставляет меня приподняться в собственном кресле.
– Я понял, что ты в ее власти, еще когда ты пригласил ее в первый раз. Когда-то у меня тоже была такая любовь.
Я вглядываюсь в его лицо. В присутствии моей матери он никогда не рассказывает о своей жизни. Они в браке уже пятнадцать лет. До нее он был женат однажды, но…
– Твоя мать, – ухмыляется он. – Она ужасна – на самом деле. Никого беспощаднее я не встречал. Но она и добра тоже. Две ее грани существуют в балансе. Думаю, встретившись с Оливией, она узнала родственную душу и нацелилась защитить тебя.
Мне тут же вспоминается наш первый совместный ужин. Я пригласил Оливию к себе домой, чтобы наконец познакомить с семьей, и, разумеется, мама превратила его в самый настоящий кошмар. В конце концов я увел Оливию посреди ужина – оскорбившись на мать так, что всерьез хотел не общаться с ней никогда больше.
– Большинству мужчин нравится опасность. Нет ничего слаще опасной женщины, – говорит он. – Заслужив право называть их своими, мы ощущаем себя более мужественными.
Он прав… возможно. Я утратил интерес к нормальным, «здоровым» женщинам вскоре после знакомства с Оливией. Это проклятье. Испробовав ее, я редко находил других женщин действительно интересными. Я без ума от ее внутренней тьмы, ее вечного сарказма, от того, как она заставляет меня сражаться за каждую улыбку, каждый поцелуй. Я знаю, какая она сильная и как упорно борется за то, что считает важным. И я обожаю то, насколько слабой ее делаю. Возможно, я ее единственная слабость. Я заслужил это место и намерен оставить его за собой. Оливия из тех женщин, о которых сочиняют песни. На моем айподе около пятидесяти композиций, напоминающих о ней.
– Она свободна?
Я вздыхаю, потирая лоб:
– Они взяли паузу. Но он показался на горизонте несколько дней назад.
– Ага, – он оглаживает бороду, и в его глазах пляшут черти.
Он единственный в семье, кто знает о том, что я сделал. Я ушел в запой после того, как Оливия бросила меня, и возле одного из баров крепко врезал копу. И позвонил Стиву, чтобы он внес за меня залог. Моей матери он ничего не рассказал, даже когда я признался, что у меня не было никакой амнезии. Он меня ни разу не укорил. Только подтвердил, что ради любви люди решаются на безумные поступки.
– Как мне быть, Стив?
– В этом я тебе не советчик, сынок. Она пробуждает в тебе и худшее, и лучшее.
Это правда, но от этого ее ничуть не легче слышать.
– Ты сказал ей о том, что чувствуешь?
Я киваю.
– Тогда остается только ждать.
– Что, если она выберет не меня?
Он усмехается, наклоняясь вперед:
– Что ж, тогда Леа…
В груди зарождается смех и вырывается наружу.
– Ужасная шутка, Стив… ужасная.
И вот так просто она возвращается к Ноа. Я знаю, потому что она не звонит и не пишет. Двигается дальше, обрекая меня висеть на волоске.
Глава 17
Гнев полыхал во мне. Я хотел убить его, медленно и мучительно, голыми руками.
Джим… он почти… не хотелось даже думать о том, что он почти сотворил. Что, если бы меня не оказалось рядом? Кому она могла бы позвонить тогда? Но я вынужденно напомнил себе, что она выживала без меня три года. Три года она утирала собственные слезы и отваживала ублюдков меткими, жалящими словами. Без меня она не разбилась. Без меня она стала даже сильнее. Не знаю, что это заставляло меня чувствовать – облегчение или досаду. Для того чтобы признать свою вину в нашем разрыве, я был слишком горд. Я заставил ее верить, что это ее вина, – тем, что не сказал больше, хотя мог, и тем, что не стал сражаться за нее. Но она ни в чем не была виновата. Ее единственный проступок – то, что она сломана сама по себе и не понимает, как выражать свои чувства. Оливия была худшим врагом самой себе. Она решала что-то о себе и саботировала свое счастье. Она нуждалась в любви, которая осталась бы на ее стороне, несмотря ни на что. Ей нужно было увидеть, что ничто не сможет лишить ее достоинства в моих глазах. Проклятье, я ненавидел себя. Но я был ребенком. Меня одарили чем-то совершенно бесценным, а я не подозревал, как правильно об этом позаботиться. Я по-прежнему не был уверен как. Но кое-что знал точно – если бы кто-то тронул ее, я бы его убил. И я собирался убить его. Заслужить прощение за все то время, что меня не было рядом, чтобы уберечь ее.
К своей машине я подошел спокойно, потому что она наблюдала. Но как только выехал из зоны ее обзора, вдавил педаль газа в пол. Она спала у меня на груди, цепляясь за меня, как ребенок. Я не спал всю ночь, разрываясь между желанием утешить ее и пылающей необходимостью выбить из него все дерьмо к чертовой матери. Едва над горизонтом забрезжило солнце, я перенес ее в постель и вернулся в гостиную, чтобы обзвонить несколько отелей. Когда она проснулась, я сообщил, что он выехал из отеля еще вечером и покинул город. На самом деле все было не так. Нахлеставшийся мудак вернулся в свой номер и теперь наверняка отсыпался после похмелья.
Я нашел его в мотеле 6. Он водил тот же «мустанг» 1969 года, что и в колледже. Я помнил его в те годы. Худощавый пацан. Из тех эмоционально андрогинных парней, что носят узкие джинсы, подводят глаза карандашом и любят обсуждать музыкальные группы. Никогда не понимал, чем он покорил Оливию. Она могла бы получить любого, если бы захотела. «Мустанг» стоял точно напротив семьдесят восьмого номера – проходя мимо него, я мог увидеть собственное отражение. Я заколотил в дверь, только позже задумавшись, что это мог быть вовсе не его номер. Раздался приглушенный голос, а затем звук, словно что-то опрокинулось. Джим распахнул дверь, явно взбешенный. От него смердело алкоголем – било в лицо, хотя я стоял в двух футах от него. Едва он понял, кто перед ним, его лицо приняло удивленное выражение, затем перетекло в любопытство… прежде чем прочно остановиться на испуге.
– Какого…
Я толкнул его внутрь, плотно прикрыв за собой дверь. В комнате воняло.
Расстегнув часы на запястье, я бросил их на кровать. И ударил его.
Его откинуло назад, так что он врезался в тумбочку, сбивая лампу. Я прижал его до того, как он мог бы подняться. Вздернул за ворот рубашки так, что он жалобно засучил ногами, тщетно пытаясь нащупать опору.
Я опустил его – но только чтобы нанести еще один удар.
– Калеб, – хныкнул он, закрывая рукой нос, из которого сквозь пальцы хлестала кровь, а вторую протягивая ко мне, ладонью вверх. – Я был пьян, мужик… Мне жаль.
– Тебе жаль? Мне насрать, жаль тебе или не жаль.
Он затряс головой.
– Дерьмо, – сказал он. – Дерьмо.
Он согнулся пополам, упершись в колени, и захохотал.
Я стиснул зубы так сильно, что они едва не превратились в пыль.
– Ты солгал ей про потерю памяти.
Он смеялся так надрывно, что едва мог говорить. Я толкнул его. Он отшатнулся, но продолжил смеяться.
– Ты такой же долбанутый, как и я, мужик. Вы оба, притворяющиеся, будто друг друга не знаете, это же сраный…
Я сгреб его за перед рубашки и швырнул прочь. Он приземлился на кровать, хохоча так, что держался за живот. Обезумев от ярости, я снова кинулся на него.
Прежде чем он посмел бы сказать хоть что-то еще, я впечатал его в стену.
– Ты ничего о нас не знаешь.
– Разве? – зашипел он. – А кто был рядом с ней, когда ты изменил ей и слинял?
– Я не слинял, – процедил я и тут же сжал челюсти.
Я не должен был ничего объяснять этому говнюку.
– Заговоришь с ней еще хоть раз – я убью тебя. Взглянешь на нее – я убью тебя. Хотя бы вздохнешь в ее сторону…
– Ты убьешь меня, – закончил он.
Он пихнул меня, но парень весил всего ничего, и я не шелохнулся.
– С того самого дня, как вы встретились, ты убивал ее, – выплюнул он. И это меня задело. Вспомнился тот момент, когда мы пересеклись в музыкальном магазине, и мне показалось, что свет погас в ее глазах. – Зачем ты вернулся? Лучше бы ты просто оставил ее в покое.
Кровь размазалась по его лицу, сальные патлы торчали во все стороны. Я смерил его равнодушным взглядом:
– Думаешь, если бы я не смог получить ее, она досталась бы тебе?
Мои слова задели его за живое. Глаза закатились в сторону, ноздри раздулись. Так он тоже влюбился в нее? Я рассмеялся, чем привел его в ярость. Он забился в моей хватке.
– Она моя, – отчеканил я в его липкое, красное лицо.
– Иди к черту.
И я ударил его опять.
Глава 18
От нее нет вестей. Сколько проходит времени? Когда тебе больно, оно всегда растягивается. Я настолько поглощен мыслями о ней, что когда коллеги зовут меня пропустить по стаканчику, я соглашаюсь, лишь бы отвлечься. Одна из них, девушка из бухгалтерского учета, упорно со мной флиртует. Заметив, что я ухожу вместе с ними, Стив вскидывает брови.
– Прими добрый совет, – говорит он, когда я захожу к нему в кабинет, чтобы попрощаться. – Если ты влюблен в женщину, не стоит связывать себя с другими женщинами.
– Принято, – сказал я. – Хотя я бы учитывал, что, скорее всего, она спит с другим мужчиной прямо сейчас, пока мы тут беседуем.
– Ты все еще думаешь, что она вернется к тебе?
– Да.
– Почему?
– Потому что она всегда возвращается.
Он кивает, словно его это объяснение вполне устраивает.
В конце концов мы оказываемся в высококлассном мартини-баре в Форт-Лодердейле. Я оставляю свой пиджак в салоне машины и расстегиваю верхние пуговицы рубашки. Одна из моих спутниц улыбается, пока мы идем к барной стойке. Кажется, ее зовут Эйжа – но пишется как Ажа.