Оливия хочет мне врезать. Она смотрит на мои волосы, затем на мою бороду и в конце концов на мою грудь, прежде чем вернуться к моему лицу. И трезвеет – внезапно, в тот же миг. Я вижу, как в ней зарождается осознание, куда и к кому она пришла и что это была очень плохая идея. С места мы срываемся одновременно: она – к двери, я – туда же, отрезая пути отступления.
Она сохраняет дистанцию, поджимает губы. Во взгляде, таком ярком от сурьмы, – сомнения.
Я говорю:
– Твой ход.
Ее горло сжимается, когда она сглатывает собственные мысли, сглатывает десять лет нас. Говорит:
– Ладно… ладно! – и обходит диван, занимая глубокое кресло. Мы возвращаемся к игре в кошки-мышки, и мне это нравится. К такому я привык.
Присаживаюсь на диванчик, не сводя с нее глаз. Она крутит обручальное кольцо, но останавливается, поняв, что от меня это не укрылось. Сложно удержаться от смеха, когда она приподнимает изножье кресла и откидывается на спинку так, словно это ее законное место.
– У тебя есть кола?
Достаю бутылку из холодильника. Сам я колу не пью, но в холодильнике держу всегда. Может быть, для нее, для Оливии. Не знаю. Она открывает ее, пьет крупными глотками, прижимая горлышко бутылки к губам. Жжение ей по вкусу.
Допивая, она вытирает рот тыльной стороной ладони и смотрит на меня так, будто я змей. Но единственная змея здесь она.
– Может, нам попробовать стать друзьями?
Я развожу руками, словно понятия не имею, что она имеет в виду. Все я понимаю, конечно. Мы не способны быть вдали друг от друга, так какая еще альтернатива нам доступна? Она икает из-за газировки и огрызается:
– Знаешь, я не встречала никого, кто мог бы сказать так много, даже не открывая при этом рта.
Я усмехаюсь. Если не прерывать ее, она выдаст гораздо больше, чем собиралась.
– Я ненавижу себя. С тем же успехом я могла бы вернуть на улицу гребаную Кейси Энтони.
– А где Ноа?
– В Германии.
Я вскидываю брови:
– То есть его не было в стране, когда выносили приговор?
– Заткнись. Мы не знали, сколько времени у присяжных займет обсуждение.
Я расслабляюсь на диване, закидывая руку на спинку:
– Вам бы праздновать.
По ее лицу, стоически-нейтральному, ручьем текут слезы: даже в таком состоянии она пытается не терять самообладания.
Я не шевелюсь. Мне бы хотелось утешить ее, но, если дотронусь до нее, остановиться будет крайне сложно.
– Помнишь тот случай в колледже, когда ты разрыдалась из-за того, что боялась провалить тест, а профессор испугался, что у тебя припадок?
Она смеется коротко, но искренне. Я успокаиваюсь, говорю как можно мягче:
– Ты выполнила свою работу, Герцогиня. И выполнила ее хорошо.
Она кивает и поднимается. Наше время подходит к концу.
– Калеб… я…
Я отрицательно качаю головой. Не хочу, чтобы она произносила вслух, как ей жаль, что она пришла, и что этого больше не повторится.
Провожаю ее до выхода.
– Наверное, я должна извиниться за то, что произошло с Леа, – она смотрит на меня сквозь ресницы, слипшиеся из-за потекшей туши. На любой другой женщине это выглядело бы неряшливо, однако на Оливии – чистый секс.
– Я бы тебе все равно не поверил.
Улыбка светится в ее глазах, плавно перетекая на ее губы.
– Приходи к нам на ужин. Ноа хотел бы с тобой познакомиться. – Должно быть, мои сомнения слишком очевидны, потому что она снова смеется. – Он отличный парень. Правда. Приводи подружку.
Я провожу ладонью по лицу и отрицательно мотаю головой:
– Ужин в компании твоего мужа не входит в мой список того, что надо успеть сделать перед смертью.
– Перспектива защищать твою жену в суде в мой список тоже не входила.
– Ауч, – болезненно морщусь я.
– Тогда до следующего вторника? В семь часов.
Она подмигивает и чуть ли не выскакивает прочь из моей квартиры. Я не даю своего согласия, но она знает, что я приду.
Черт возьми. Какую же власть она имеет надо мной.
Глава 2
Я звоню своей спутнице на вечер. Она как всегда опаздывает. Последние три месяца мы встречались дважды в неделю – мне самому было удивительно, насколько приятной оказалась ее компания, особенно после истории с Леа. Какое-то время мне не хотелось иметь с женщинами ничего общего, но, судя по всему, я несколько от них зависим.
Мы договорились встретиться у Оливии, а не ехать вместе. Адрес я высылаю сообщением, параллельно оформляя бороду в аккуратную эспаньолку. Под стать Джеймсу Дину, надеваю синие джинсы и белую рубашку. Полоска кожи, где раньше полагалось быть обручальному кольцу, до сих пор чересчур светлая на фоне загара. В первый месяц после развода я постоянно тянулся к нему и спохватывался, пугаясь, будто потерял его. Болезненная правда заставляла давиться, словно сквозь вату, забивающую горло: я действительно кое-что потерял, только не кольцо, а целый брак, и исключительно по своей вине. «Навеки» превратилось в пять лет, а «пока смерть не разлучит вас» – в непримиримые разногласия. Я все еще скучаю по нашей жизни или, быть может, по самой идее супружества. Мама не раз говорила, что я создан быть чьим-то мужем. Пока я жду лифт к ее квартире, я оглаживаю пустое место на пальце, предназначенное для кольца, которого давно уже нет.
Она так и не переехала из этих апартаментов. Я приходил сюда лишь однажды, во время суда над Леа. Квартира в три раза больше моей, с окнами от пола до потолка и панорамным видом на океан. Бесстыдное хвастовство: океан Оливии даже не нравится. Она едва ли хоть раз окунала в воду ноги. Квартира располагается на самом последнем этаже. Раздается звон, оповещающий, что лифт прибыл, двери открываются, и я судорожно сжимаю бутылку вина. Соседей по лестничной площадке у нее нет.
Осматриваю коридор, пристально, будто проводя инвентаризацию: пара теннисных туфель – его, какое-то растение – его, табличка с надписью «Вон отсюда!» на двери – ее. Все это вызывает смутные опасения. Нужно вести себя как хороший мальчик – никаких заигрываний, никаких прикосновений, никаких раздеваний взглядом. Надо просто сосредоточиться на моей спутнице. Вряд ли это будет так уж сложно. Улыбаюсь, представляя, как отреагирует Оливия. Дверь открывается прежде, чем я успеваю потянуться к звонку. Появившийся мужчина заполняет собой все пространство. Мы столбенеем друг перед другом на добрые десять секунд, так что оба испытываем замешательство. Она забыла сообщить ему, что я приглашен? Но затем он зачесывает ладонью чуть влажные волосы, и его выражение приобретает улыбчивую доброжелательность:
– Калеб.
Я тоже его оцениваю. Немного ниже меня, но плотнее – хорошо сложен. Коротко стриженные темные волосы, припорошенные сединой на висках. Ему не дашь больше тридцати пяти, хотя частный сыщик упоминал, что ему тридцать девять. Он еврей, и, хотя по внешнему виду об этом не догадаешься, подвеска со звездой Давида намекает на его происхождение весьма прозрачно. В целом он вполне привлекателен.
Он предлагает руку для рукопожатия:
– Ноа.
Я принимаю ее с усмешкой. Ирония того, что этими руками мы оба касались его жены, вдохновляет на дерзость.
– Она попросила убрать обувь, – он поднимает те самые теннисные туфли, на которые я обратил внимание. – Только не говори ей, что я не успел и ты их увидел. В плане порядка она сущая нацистка.
Шутливая колкость, что ее собственный муж с еврейским наследием называет ее нацисткой, на редкость удачна – и я следую за ним внутрь. Фойе отличается от того, каким оно было в прошлый мой визит сюда. Холодные сочетания белого и черного сменились теплыми цветами; деревянные полосы, коврики и милые безделушки привносят домашний уют. Оливия вылетает из кухни, суетливо стягивая с пояса фартук, и я честно стараюсь не поперхнуться жалящей завистью.
Она обнимает меня, откидывая фартук куда-то в сторону. На мгновение уверенность, с какой она идет ко мне навстречу, ощущается правильной. Но затем, вместо того чтобы растаять в моих руках, она напрягается, как струна, и вопреки всему это ужасно меня расстраивает. Когда она рядом, я вечно расплываюсь в улыбке, а теперь вынужден сдерживать ее. Ноа наблюдает за нами, и я вручаю ей вино.
– Привет, Ге… Оливия. Я не знал, что вы планируете к ужину, поэтому взял красное.
– Мальбек, – усмехается она, обращаясь к Ноа. – Твое любимое.
Она смотрит на него с неподдельной симпатией. Интересно, смотрел ли я так же на Леа, и если да, то как Оливия выносила это все те месяцы, пока продолжалось судебное дело?
– На ужин будет ягненок, – говорит она, – так что красное идеально подойдет.
Звенит дверной звонок, и это ободряет. Оливия оборачивается на меня, пытаясь угадать, что я задумал. Позволяю себе медленно улыбнуться: я собираюсь наконец-то получить ответы, только и всего. Она либо чувствует то же самое, что и я, либо нет. Ноа удаляется поприветствовать гостью, и мы остаемся наедине. Она замирает, почти цепенеет в ожидании того, что я вот-вот натворю. Голос спутницы раздается позади меня. Взгляд Оливии скользит к ней – Ноа загораживает обзор, поэтому она чуть отступает в сторону, и я получаю то, что хотел. Оливия – потрясенная, Оливия – обезоруженная, Оливия – в бешенстве. Ее лицо лишается красок, и она тянется к ключицам, к простому бриллиантовому кулону на цепочке. Ноа встает рядом со мной, и я улыбаюсь Джессике. Джессике Александер. Говорю:
– Джесс, ты наверняка помнишь Оливию.
Она кивает и искренне, чуть ли не сияя, улыбается чернокудрой злодейке, которая когда-то выбила ее из моей жизни, словно шар для боулинга. Говорит:
– Привет, незнакомка! – и заключает Оливию в неожиданные объятия. – Давно не виделись.
Джессика Александер нашла меня в фейсбуке[1]. Она написала, что вернулась в Майами, и предложила что-нибудь выпить вместе. Я был пьян, когда открыл то сообщение, и послал в ответ свой номер. На следующий день мы встретились в баре Луи. Она ничуть не изменилась: те же длинные волосы, длинные ноги и короткая юбка. Вспомнился мой вкус во времена колледжа, который ничуть не разочаровал, как, впрочем, и ее характер – на удивление еще более милый и славный, чем я помнил. После двух гадюк, которых я любил, я очень нуждался в милом и славном. О ребенке никто из нас не обмолвился, но Эстеллу я утаивать не стал. Насколько я понял, она понятия не имела, что Оливия сыграла роль в нашем расставании. После этого мы часто виделись, но друг с другом еще не спали.