До чего же глупо.
Должно быть, Кэмми ушла в глубь дома, потому что Оливия развернулась в проходе и поблагодарила своего спутника.
– Увидимся позже, – сказала она. – Спасибо за вечер. Мне это было нужно.
Я отчетливо услышал звук поцелуя, прежде чем он вернулся в машину и уехал прочь. На пять минут я остался там же, где стоял, – часть меня кипела, другая часть разбивалась на тысячу осколков от боли, а третья чувствовала себя преданной. Но все же я собрался и постучал в дверь.
На Кэмми, открывшей ее, не было ничего, кроме растянутой футболки с Джоном Уэйном. Она держала кружку с кофе, которую едва не выронила, увидев, кто перед ней. Я забрал кружку из ее ослабевших пальцев и сделал глоток.
– Господи. Боже.
Она шагнула на улицу, прикрывая за собой дверь.
– Я хочу ее увидеть, – сказал я. – Сейчас же.
– Ты с ума сошел – заявляться сюда просто так?
– Приведи ее, – сказал я, вручая ей кофе обратно, и она уставилась на меня, будто я требовал раздобыть целый церковный орга́н.
– Нет, – сказала она, опомнившись. – Я не позволю тебе снова с ней так поступить.
– Как «так»?
– Устраивать ей твои чертовы ментальные игры, – сорвалась она. – Она в порядке. Она счастлива. Ей нужно, чтобы ее оставили в покое.
– Ей нужен я, Кэмми. Мы созданы друг для друга.
В какое-то мгновение показалось, что она даст мне пощечину, но она лишь обозленно, явно сдерживаясь, приложилась к кофе.
– Не-а, – она отняла от кружки указательный палец и ткнула им в меня. – Ты лживый изменщик и полный кусок дерьма. Она достойна большего.
Лучше бы она дала мне пощечину. Она была права по большей части. Но ради Оливии я мог стать лучше. Я мог быть тем, кого она достойна, потому что любил ее.
– Никто не полюбит ее так, как люблю ее я, – сказал я. – А теперь отойди, Кэмми, пока я сам тебя не подвинул. Потому что я войду туда, чего бы мне…
Она задумалась на мгновение, прежде чем шагнуть в сторону.
– Ладно, – сказала она.
Я открыл дверь и тут же оказался в прихожей.
Слева от меня находилась кухня и что-то напоминавшее гостиную, справа – лестничный пролет. Я направился к лестнице и уже поднялся на три ступени, когда Кэмми окликнула:
– Знаешь, она была беременна.
Я замер.
– Что?
– После вашего волшебного рандеву в лунном свете.
Я обернулся к ней. Сердце едва не вырывалось из груди. Я мысленно вернулся в ту ночь. Я не использовал презерватив. Не прервал акт. Во всем теле разлилось странное, жуткое покалывание. Она была беременна. Была… была… была…
– Была?
Кэмми сжала губы и многозначительно вскинула брови. На что она намекала? Боль медленно разливалась под ребрами и выплескивалась наружу. Почему она так поступила? Как она могла?
– Лучше бы тебе отпустить ее, – сказала она. – Между вами не просто вода утекла, между вами дерьмо и мертвецы, в которых уже копошатся могильные черви. Так что убирайся к черту из моего дома, пока я не вызвала полицию.
Ей не нужно было повторять дважды. С меня хватило. Навсегда.
Глава 22
Мы возвращаемся в отель и приводим себя в порядок к ужину. Она принимает душ первой, а когда наступает моя очередь, берется за макияж и прическу. Мы до сих пор не целовались. Наш физический контакт ограничился тем, что мы держались за руки, прогуливаясь среди торговых рядов. Я жду ее на балконе, пока она выбирает платье. Когда она выходит, сообщая, что готова, мои глаза стекленеют.
– Ты пялишься, – говорит она.
– Ага…
– Мне из-за тебя неловко.
– У меня из-за тебя встал.
Она возмущенно выдыхает.
– «Обнаженные» чувства, Герцогиня! Ты в облегающем черном платье, а я в курсе, как потрясающе быть внутри тебя.
Она выглядит еще более удивленной, чем секунду назад. Поворачивается, чтобы уйти, но я ловлю ее и притягиваю к себе.
– Ты надела это платье просто потому, что оно тебе нравится. Ты выбираешь одежду не для того, чтобы мужчины обращали на тебя внимание, – ты ненавидишь мужчин. Но твое тело настолько привлекательно, что это происходит, так или иначе. Ты идешь, и твои бедра плавно покачиваются из стороны в сторону, но ты не симулируешь такую походку, чтобы привлечь чужие взгляды, просто ты двигаешься так сама по себе – и все смотрят. Все. И когда ты слушаешь, о чем говорят люди, ты бессознательно прикусываешь губы, чуть скользя по нижней губе зубами. А когда заказываешь вино, постоянно играешь пальцами с ножкой бокала. Ты воплощение секса и даже не подозреваешь об этом. Что делает тебя еще сексуальнее. Поэтому, если у меня в голове крутятся грязные мысли, прости. Я просто под твоими чарами, как и все остальные.
Она кивает; у нее тяжелое, сбившееся дыхание. Я отпускаю ее и веду прочь из комнаты к нашему мини-фургону.
Оливия так и не утратила своего детского трепета и умения искренне восхищаться. Если она видит что-то, что не испытывала прежде, ее это завораживает, и она замирает: распахнутые глаза, приоткрытый рот.
Мы заходим в огромное фойе ресторана, держа друг друга за мизинцы, как юные влюбленные, и она тут же умолкает, озираясь. Слева от нас – стойка администратора, а впереди на два этажа вверх уходит красная стена, украшенная позолоченными зеркалами. Они обрамляют и оформляют просторный проход в ресторан, двери которого расходятся в разные направления, и Оливия вертится, стремясь ничего не упустить. Комнаты освещены красными лампами. Красным сиянием залито абсолютно все. От этого места веет бессмертной классикой и сексом.
– Дрейк, – сообщаю я высокой стройной блондинке за стойкой администратора. Она улыбается, кивает и ищет мою фамилию в списке.
Оливия отпускает мой мизинец, вместо этого оплетая руками мое предплечье. Интересно, боится ли она, – быть может, она в ужасе.
Я наклоняюсь к ней:
– Все хорошо, любовь моя?
Она кивает.
– Выглядит как красная комната боли.
Я едва не открываю рот от удивления. Моя маленькая ханжа расширила свои литературные горизонты. Почти задыхаюсь от сдерживаемого смеха, и несколько посетителей оглядываются на нас. Прищурившись на нее, я тихо спрашиваю:
– Ты читала «Пятьдесят оттенков»?
Она вспыхивает. Изумительно! Эта женщина способна краснеть.
– Все читали, – говорит она, защищаясь. А затем поднимает на меня большие глаза. – Ты?
– Было любопытно, с чего такой шум.
Она делает хлоп, хлоп, хлоп ресницами – так, как умеет только она.
– Вдохновился на новые техники? – спрашивает, опуская взгляд.
Я сжимаю ее руку:
– Хочешь проверить?
Она отворачивается, крайне смущенная.
– Калеб Дрейк, – подтверждает администратор, прерывая наше перешептывание. – Прошу за мной.
Я приподнимаю брови, глядя на нее, убеждаясь, что все хорошо, и мы следуем за администратором в заднюю часть помещения. Она ведет нас сквозь переплетения коридоров, погруженных в приятную полутьму, и приглашает в отдельную комнату, такую же декадентски-красную – красные стулья, красные стены, красные ковры. Лишь белые скатерти нарушают избыточность цвета, и это кажется благословением. Оливия занимает свое место, затем – я.
Официант подходит к нашему столику уже через несколько мгновений. Я не свожу глаз с ее лица, пока он растолковывает каждый пункт винной карты, размером сопоставимой со словарем. Она теряет нить через секунду, и я вмешиваюсь:
– Будьте добры бутылку «Бертани Амароне делла Вальполичелла Классико» две тысячи первого года.
Оливия всматривается в меню – ищет ценник. Официант уважительно кивает:
– Превосходный и редкий выбор. «Бертани» родом из Италии и выдерживается не менее двух лет. Виноград зреет в почве, состоящей из вулканического известняка, а затем высушивается до состояния изюма, в результате чего вино получается сухим и по содержанию алкоголя превосходит большую часть прочих сортов.
Когда он отдаляется от нашего столика, я улыбаюсь ей.
– Мы уже спали вместе. Тебе не нужно заказывать самое дорогое вино в ассортименте, чтобы меня впечатлить.
Я ухмыляюсь.
– Герцогиня, самое дорогое вино в этом ассортименте – с шестью нулями. Я заказал то, что мне нравится.
Она прикусывает верхнюю губу и будто бы оседает, откидываясь на спинку стула.
– Что случилось?
– Я всегда об этом мечтала – приходить в престижные рестораны, которые выращивают собственный скот и подают редкое вино. Но в итоге это выбивает меня из колеи – напоминает, что я лишь нищая бедная шваль, которая просто докопалась до хорошей работы.
Я тянусь к ее ладони.
– За исключением твоей привычки ругаться как сапожник, ты самая элегантная женщина из тех, что мне встречались.
Она улыбается слабо, мимолетно, словно ничуть мне не верит. Но ничего страшного. Остаток вечности я планирую провести, убеждая ее в том, насколько она бесценна.
Заказываю для нее стейк «Нью-Йорк стрип» – на косточке. Она пробует только мягкую мясную часть, потому что считает, что его правильно есть именно так.
– Он не такой нежный, зато вкус более насыщенный. Это стейковая версия тебя, – говорю я.
– Зачем ты постоянно сравниваешь меня то с животными, то с обувью, а теперь еще и с едой?
– Потому что я воспринимаю мир как отражение Оливии. Я сравниваю животных, обувь и еду с тобой, а не наоборот.
– Ого, – пригубляет вино она. – Плохи твои дела.
Я начинаю напевать, вольно интерпретируя U Got It Bad Ашера, и она шипит на меня, стеснительно озираясь.
– Пение – это явно не твое, лучше тебе не пытаться, – она улыбается. – Но если бы ты мог перевести слова песни на французский…
– Quand vous dites que vous les aimez, et vous savez vraiment tout ce qui sert à la matière n’ont pas d’importance pas plus…
Она вздыхает.
– На французском все звучит лучше, даже твой сип задушенной кошки.
Я смеюсь, оглаживая ее пальцы.
В штате Флорида подают воистину непревзойденные блюда. Оливия нерешительно признает, что «Нью-Йорк стрип» вкуснее филе. Когда мы заканчиваем, для нас проводят экскурсию по кухне и винному погребу – традиция в Bern’s.