Стоило мне сделать несколько шагов, как она открыла глаза. И едва поняла, кто перед ней, разразилась рыданиями. Я присел на край ее постели, и она ухватилась за меня, всхлипывая с такой страстью, что ее слезы пропитали мою футболку насквозь. Я держал ее долго, и мне хотелось бы сказать, что меня посещали глубокие, значимые мысли, но, по правде, я словно оцепенел. Что-то беспокоило меня, но я никак не мог уловить, что именно. Сказал самому себе: здесь холодно.
– Леа, – произнес я наконец, отстраняя ее от своей груди и снова устраивая на подушки. – Зачем?
Ее лицо было влажным и красным. Под глазами, точно полумесяцы, залегли темные круги. Она отвернулась.
– Ты бросил меня.
Три слова. Я едва не захлебнулся раскаянием.
Она была права.
– Леа, – сказал я. – Я не тот, кто тебе нужен. Я…
Она оборвала меня, развеивая все, что я хотел сказать, в промозглом больничном воздухе.
– Калеб, пожалуйста, вернись домой. Я беременна.
Я закрыл глаза.
Нет!
Нет!
Нет…
– Ты проглотила упаковку снотворного и попыталась убить не только себя, но и моего ребенка?
Она упорно не смотрела на меня.
– Я думала, ты бросил меня, и не хотела жить. Пожалуйста, Калеб… это ужасная глупость, теперь я это понимаю. Прости меня.
Я сам не мог понять, что чувствовал. Что-то между желанием встать и уйти от нее навсегда и желанием остаться и защитить ребенка.
– Я никогда не прощу тебя, – сказал я. – Защищать жизнь, которую ты можешь дать, – твоя ответственность. Мы могли бы все обсудить. Я всегда буду рядом, чтобы помочь.
Ее щеки порозовели.
– Ты имеешь в виду… помочь мне, пока мы разведены?
Она опустила голову, глядя на меня. В ее зрачках словно полыхнуло пламя.
Я ничего не сказал. Мы играли в гляделки, и никто не намеревался проигрывать. Именно это я и имел в виду.
– Если ты не останешься со мной, я не сохраню этого ребенка. Я не стану матерью-одиночкой.
– Ты, должно быть, шутишь.
Я и предположить не мог, что она осмелится угрожать мне этим вопросом. Слишком низко даже для нее. Я открыл рот, готовый угрожать в ответ – говорить то, о чем, скорее всего, пожалею, – но в коридоре раздался звук шагов. Бодрых, так и кричащих, что приближается доктор.
– Мне хотелось бы остаться наедине с моим лечащим врачом, чтобы обсудить варианты, – тихо сказала она.
– Леа…
Она вскинулась.
– Вон.
Я перевел взгляд с нее на того, кто, судя по всему, был доктором Летчем. Она снова побледнела, и гнев будто бы покинул ее. Прежде чем доктор мог бы ответить, Леа объявила, что я уже ухожу.
Стоя в дверном проходе, не оборачиваясь к ней, я сказал:
– Ладно, Леа. Мы сделаем это вместе.
Мне не нужно было видеть выражение ее лица, чтобы знать, что на нем отразился триумф.
Глава 24
Я должен принять решение. Откладываю его. Так всегда говорила мама – ты откладываешь решение. В детстве я поступал так постоянно, измеряя комнату шагами. Наверное, у меня так и не получилось перерасти эту привычку.
Оливия тоже принимает решение, неважно, подозревает она об этом или нет. Ноа вернется за ней, потому что она из тех женщин, к которым ты возвращаешься снова, и снова, и снова, и снова. Поэтому я буду сражаться. Вот так. Таков мой единственный план действий. И если я не получу ее, если, в конце концов, она не выберет меня, я буду тем самым парнем – тем, кто проводит жизнь в одиночестве, страдая по призраку любви. Потому что, черт возьми, я больше не хочу заменять ее дешевыми копиями: Леа, Джессики, хрен-знает-кто-еще. Нахрен. Либо Оливия – либо никто. Я беру кошелек и ключи и спускаюсь по лестнице вместо того, чтобы вызвать лифт. Иду прямиком в ее офис. Ее секретарша придерживает для меня дверь. Ступая в кабинет, я улыбаюсь и беззвучно благодарю ее. А затем говорю:
– Привет.
Оливия занята, разбирая целую гору бумаг, но, заметив меня, улыбается – искренней улыбкой, подсвечивающей глаза. И так же быстро улыбка утекает из ее взгляда, и она поджимает губы в ровную узкую линию. Что-то случилось. Я обхожу рабочий стол и прижимаю ее к себе.
– Что не так?
Целую уголок ее рта. Она не двигается ни на дюйм. Едва я отпускаю ее, она едва ли не падает во вращающееся офисное кресло и смотрит в пол.
Ладно.
Я подтаскиваю к себе стул и сажусь напротив нее. Когда она поворачивается так, чтобы перед ней был не я, а стена, до меня доходит, что происходит что-то очень, очень серьезное.
Господи, можно без очередного дерьма. Я вывез уже все дерьмо, какое только мог вывезти, и больше не выдержу.
– Почему ты так холодна со мной?
– Не думаю, что у меня получится.
– Получится что?
– Это, – рукой она показывает сначала на себя, потом на меня. – Это неправильно.
Пальцами я потираю подбородок и стискиваю зубы.
– Мы в своем роде специалисты по неправильности, разве нет?
– Калеб, прекрати. Я должна пытаться спасти свой брак, а не строить новые отношения с кем-то еще.
– Строить новые отношения с кем-то еще? – Я сбит с толку. – Мы ничего не строим. Мы были в отношениях до того, как реально вступили в отношения.
Если честно, если меня спрашивали, я говорил, что мы вместе три года, хотя технически – лишь полтора, потому что эмоционально я был с ней с того момента, когда мы встретились.
– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я.
Она открывает бутылку воды, которую держит у себя на столе, и делает глоток. Мне хочется спросить, с каких пор она начала пить воду, но я чертовски уверен, что моя недодевушка пытается разорвать наши отношения, и не комментирую.
– Потому что будет лучше для всех, если мы не будем вместе.
Я не сдерживаю обозленную усмешку.
– Лучше для кого?
Оливия зажмуривается, глубоко вздыхает. И говорит:
– Для Эстеллы.
Ощущение такое, словно кто-то сжал мои внутренние органы холодными пальцами. Оливия пьет уже не аккуратными глотками, а залпом, нервно, и лишь ее свободная рука безвольно лежит на колене.
– О чем ты, черт возьми?
Я не слышал этого имени уже очень давно. Много думал о нем, но то, как голос Оливии обтекает звуки, облекая их в это имя, напрочь выбивает из колеи.
Она тяжело дышит. И по-прежнему не смотрит на меня.
– Оливия…
– Эстелла твой ребенок, – выпаливает она. Я обескураженно смаргиваю, не в силах понять, откуда это взялось и почему она на этом настаивает.
Даже если бы доктор равнодушным тоном сообщил, что жить мне осталось лишь сутки, я не испытывал бы такой боли. Я молчу. Зацикливаюсь на трепещущих от эмоций крыльях носа.
Она поворачивается в своем кресле, врезаясь своими коленями в мои, и заглядывает мне прямо в лицо.
– Калеб. – Ее голос мягок, и все же от него трясет. – Леа пришла поговорить со мной. Она сказала, что Эстелла твоя. И она готова разрешить тест на отцовство, чтобы ты получил неоспоримые доказательства. Но только если мы с тобой не будем вместе.
Интересно, что выдержит больше боли – мой разум или мое сердце. Я мотаю головой. Леа? Была здесь?
– Она лжет.
Оливия качает головой.
– Нет. Ты можешь получить тест на отцовство, постановленный и выданный судом. Она не сможет препятствовать вашему общению с Эстеллой, если ты ее биологический отец. Но, Калеб, тебе следует хорошо подумать. Она будет использовать ее против тебя. Всегда. Это скажется на твоей малышке, а я на слишком личном опыте знаю, каково быть оружием одного родителя против другого.
Я встаю. Подхожу к окну. Думаю. Но не о том, какими способами Леа могла бы использовать Эстеллу против меня, – а о том, что Эстелла моя. Как столь важная вещь может быть правдой, а я и не подозревал об этом?
– Она была беременна еще до Эстеллы. Тогда мы брали паузу в отношениях, но в то же время один раз занялись сексом. Так или иначе, она потеряла ребенка после того, как наглоталась снотворного и ей промыли желудок. Поэтому мы и поехали в Рим. Она клялась, что хотела помириться, а меня одолевало чувство вины из-за ее сестры и выкидыша.
Выкладывая все это, я смотрю на Оливию. Она сжимает губы так крепко, что они становятся белыми, настолько от них отливает кровь.
– Калеб, когда она попала в больницу, она не была беременна. Она солгала тебе. И об этом она тоже сказала мне сама.
Я всегда гадал, что же должна была чувствовать Оливия, когда я сознался ей, что моя потеря памяти была поддельной. Жестокая правда невыразима. Она кружит тебя, словно в танце, пока ты не утрачиваешь само ощущение пространства, а затем выбивает воздух из легких точным ударом в живот. Тебе не хочется верить в нее, но правда никогда не причинила бы столько боли, если бы на каком-то уровне ты не знал, что так и есть на самом деле. Я выделяю на отрицание еще пару минут.
– У нее была кровь. Я точно видел кровь.
Отрицание – приятный спутник. Лучший друг Оливии. Мне до ломки хочется присоединиться к их общей вечеринке.
Оливия в смятении – едва ли не в опустошении. Из-за меня, ради меня.
– Ох, Калеб. Похоже, у нее просто были месячные, и она выдала их за выкидыш.
Проклятье. Черт бы всех побрал. Оливия смотрит на меня так, словно я наивный, легковерный идиот, – и так оно и есть.
Я помню, как Леа практически выгнала меня из палаты прежде, чем я мог бы перемолвиться с доктором парой слов. Помню, как я стоял в дверном проеме и обещал, что останусь с ней, но только если она сохранит моего ребенка. Она явно пыталась увести меня прочь, пока доктор не проговорился бы о том, в каком состоянии она на самом деле.
Оливии ничего не нужно говорить. Она видит, как до меня доходит.
Я уменьшаюсь. Сокращаюсь. Становлюсь маленьким и убогим. Пока мы с Леа то сходились, то расходились, Оливия влюблялась в кого-то другого. Тогда, в Риме, я мог бы просто вернуться к Оливии и избавить нас от всех этих запутанных, мучительных лет.