– Как так получилось с Эстеллой?
– После Рима мы продержались еще несколько месяцев. Леа злилась на меня, обвиняла в том, что я мало нахожусь рядом, и в этом она была права. Поэтому я снова съехал с нашей квартиры. Я был на конференции в Денвере, а она – в поездке с друзьями, когда мы вновь пересеклись. В ресторане. Я вел себя приветливо, но соблюдал дистанцию. Поздно вечером она пришла ко мне в отель. Я был довольно пьян и переспал с ней. Несколько недель спустя она позвонила и сообщила, что беременна. Я даже не задался вопросами. Просто вернулся к ней. Мне было одиноко, я был глуп и хотел ребенка.
О том, что знал, что Леа встречалась кое с кем в то время, я Оливии не говорю. Как и о том, что, когда Леа пришла ко мне, я повелся на ее уловки, потому что пытался заполнить пустоту, которую Оливия оставила внутри меня.
– И она сказала, что Эстелла не твоя? Той ночью ты сказал ей, что требуешь развод?
– Да. Она сказала, что спала с кем-то другим перед лыжным отпуском. А еще сказала, что поехала только потому, что знала, что я буду там, и хотела заставить меня поверить, будто она забеременела именно той ночью.
– Это все ложь, – говорит Оливия. – Эстелла твоя.
В уголках ее глаз блестят слезы. Она не смахивает их, и они льются по ее щекам.
– Она так и продолжит терзать вас с Эстеллой, пока я остаюсь в твоей жизни. У меня есть муж, – мягко говорит она. – Я должна уладить наши с ним отношения. Мы с тобой просто играем в семью, Калеб, но все это не настоящее. Ты несешь ответственность за свою дочь…
Все это – Оливия, Леа, Эстелла – пробуждает во мне ярость. Я резко оборачиваюсь и в два шага преодолеваю расстояние между мной и Оливией, наклоняюсь, опираясь на подлокотники ее кресла, и смотрю ей прямо в лицо. Все, чего я хочу сейчас, – найти свою дочь, но сначала главное. Буду решать проблемы по мере поступления. Мы дышим одним воздухом, когда я говорю:
– Повторяю в последний раз, так что слушай внимательно. – До меня доносится аромат ее кожи. – У тебя и у меня есть будущее. Никто не сможет разлучить нас больше никогда. Ни Ноа, ни Кэмми, ни тем более Леа, будь она проклята. Ты моя. Я понятно изъясняюсь?
Она кивает.
Я целую ее. Глубоко. И покидаю кабинет.
Глава 25
– Что с тобой?
Ладонью она скользнула по моей груди. Я поймал ее прежде, чем она достигла бы моих брюк.
– Смена часовых поясов. Устал после дороги, – сказал я, поднимаясь.
Оливия.
Она сочувственно надула губы.
Я валялся на кровати в номере отеля около десяти минут, пока она болтала с матерью по телефону. Теперь, когда они все обсудили, она явно демонстрировала свои намерения. Я отошел к окну, чтобы она не могла дотянуться до меня так просто.
– Пойду приму душ, – сказал я. Прежде чем она спросила бы, не нужна ли мне компания, я захлопнул дверь в ванную и запер ее на замок. Мне не помешало бы пробежаться, чтобы проветриться и привести мысли в порядок, но как объяснить полуночную пробежку в чужой стране склонной к самоубийству, чрезмерно эмоциональной жене? Боже, начав бежать, я бы не остановился и никогда не вернулся. Я ступил под упругие струи воды и стоял под жалящим кипятком, позволяя ему наполнить себя – глаза, нос, рот. Мне хотелось бы утопиться. Как я мог продолжать жить после того, что произошло? Леа постучала в дверь. Сказала что-то, но я не расслышал, что именно. Я не мог смотреть на нее. Не мог смотреть на себя. Как я докатился до подобного? Отринул единственное, что имело смысл. Я едва не заполучил ее – и сдался вот так просто. «Заполучил» – сказано весьма в широком смысле, ведь Оливия никому не принадлежит. Она витает в воздухе, словно испарения, вызывая противоречия, а затем исчезая. Но я всегда хотел сыграть в ее игру.
Ты должен был так поступить, говорю я самому себе. Ситуация из серии что посеешь, то и пожнешь. И я брал ответственность за свои действия. Терапия, бесконечные брачные консультации. Вина. Потребность исправить ошибки. Сомнения в правильности принятых решений. Притворная амнезия была единственным моментом, когда я отступил от собственных идеалов и сделал то, что хотел, без единой тревоги о последствиях. Я был трусом. Меня воспитали так, чтобы я делал то, что социально приемлемо.
Я стоял под горячей водой, пока она не остыла, затем высушился полотенцем и вышел из ванной. Моя жена – слава богу – уснула, даже не забравшись под одеяло. Какое облегчение: сегодня мне не нужно было играть роль. Ее рыжие волосы пламенным ореолом раскинулись по подушке. Я накинул на нее покрывало, взял бутылку вина и устроился на балконе, чтобы напиться. Когда я опустился в одно из кресел и закинул ноги на перила, еще накрапывал дождь. С Оливией мне никогда не приходилось «играть роль». Мы элементарно подходили друг другу – наши настроения, наши мысли… даже наши руки.
Однажды на старшем курсе она раздобыла куст гардении, который хотела посадить перед нашими апартаментами. Она суетилась над ним, будто над собакой, – гуглила, как правильно ухаживать за ним, делала заметки в блокнотах на спиралях. Даже дала ему имя. Кажется, Патриция. Каждый день она приседала на корточки перед входной дверью и пристально разглядывала Патрицию, проверяя, не расцвела ли она. Я наблюдал за ее выражением каждый раз, когда она возвращалась обратно, – на ее лице всегда было упрямство, полное надежды. Пока еще нет, говорила она, словно вся ее надежда на счастливую жизнь заключалась в так и не распустившемся бутоне. Это я и любил в ней: угрюмое стремление выжить, даже если все вокруг настроено против нее. Невзирая на усилия Оливии, Патриция начала медленно увядать: листья желтели и заворачивались на кончиках. Оливия могла долго смотреть на растение, и от того, как она хмурилась, между ее бровей пролегала складка; она будто бы обиженно надувала губы, так привлекательно, что так и молили их поцеловать. Зима во Флориде в тот год выдалась особенно холодная. К одному утру, когда я подъехал к ее апартаментам, Патриция была очевидно и печально мертва. Я запрыгнул в машину и помчался в магазин товаров для дома «Хоум Депо», где продавались такие же кусты. До того, как моя любовь успела бы открыть глаза, я заменил ее мертвое растение новым и здоровым, пересадив его в траву перед зданием, где она жила. Старое выбросил в мусорку и сполоснул руки в бассейне, прежде чем постучать в ее входную дверь. Она проверила гардению, едва открыв для меня дверь тем утром, и, стоило ей увидеть здоровые зеленые листья, ее глаза загорелись. Не знаю, подозревала ли она о том, что я сделал; она никогда об этом не упоминала. Я заботился о преемнице Патриции втайне от нее: подсовывал подкормку в горшок прежде, чем постучать в дверь. Мама всегда клала использованные чайные пакетики в почву вокруг своих розовых кустов. Пару раз я сделал то же самое. Как раз перед тем, как мы расстались, проклятое растение распустило цветок. Я никогда не видел ее настолько восторженной. Она выглядела так же, как когда я промахнулся ради нее.
Если бы она вернулась и встала под окнами моего отеля, я вполне серьезно спрыгнул бы с балкона, чтобы воссоединиться с ней как можно скорее. Еще не слишком поздно, сказал я самому себе. Можно выяснить, где она остановилась. Пойти к ней.
Я любил Оливию. Любил ее всеми фибрами души, но был женат на Леа. Я взял на себя обязательства перед Леа – и неважно, насколько это было глупо. Я увяз. К лучшему или к худшему. В какой-то момент я подумал, что больше так не могу, это выше моих сил, но все было в прошлом. До того, как она забеременела моим ребенком и выпила целую упаковку снотворного.
Так?
Так.
Я встряхнул бутылку вина. Она опустела наполовину.
Когда женщина вынашивает твоего ребенка в своем теле, все в мире приобретает иной оттенок. Невозможное становится чуть менее нестерпимым. Уродливое обзаводится приятным сиянием, словно нимбом. Женщина, которую невозможно простить, кажется чуть менее запятнанной и оскверненной. В своем роде как когда ты напиваешься. Я прикончил бутылку и положил ее на пол, боком, так что она откатилась в сторону и с тихим звоном ударилась о перила. Я был будто в коме, но не совсем. В мини-коме. И мне нужно было очнуться.
Я закрыл глаза – и увидел ее лицо. Открыл глаза – и увидел ее лицо. Встал, попытался сосредоточиться на дожде, на огнях города, на гребаной Испанской лестнице – и увидел ее лицо. Я должен был перестать видеть ее лицо, если хотел быть хорошим мужем для Леа. Тем, кого она заслуживала.
Так?
Так.
Мы вылетели из Рима четыре дня спустя. Нам едва хватило времени, чтобы восстановиться после смены часовых поясов, а мы уже были готовы уезжать. Не то чтобы я мог сконцентрироваться на отпуске, когда моя бывшая бродила по городу. Я искал Оливию в аэропорту, в ресторанах, в такси, разбрызгивавших воду на мои лодыжки, проезжая мимо. Она была везде и нигде. Какова вероятность, что мы окажемся на одном рейсе? Если бы она была там, я бы…
Она не была на нашем рейсе. Но я думал о ней все девять часов перелета через Атлантику. Прокручивал любимые воспоминания – дерево, кафе-мороженое, апельсиновая роща, битва на торте. Затем – дурные, по большей части о том, что она заставляла меня чувствовать, о постоянной тревоге за то, что в конце концов она уйдет от меня, и о том, как неприкрыто, почти кричаще она отказывалась признать, что любит меня. Так трагично и так по-детски. Я покосился на свою жену. Она листала журналы и пила дешевое вино из тех, что подают в самолетах. Пригубила его и поморщилась.
– Зачем заказывать то, что тебе не нравится?
– Наверное, потому что даже это лучше, чем ничего, – сказала она, глядя в окно. Красноречиво отражает ситуацию, подумал я. Открыл книгу, которую взял с собой, и уставился на чернила. На девять блаженных часов Леа оставила меня в покое. Никогда прежде я не был настолько благодарен за существование дешевого вина. Когда мы приземлились в Майами, она побежала в туалет поправить макияж, а я занял очередь в «Старбаксе». К моменту, когда мы дошли до ленты выдачи багажа, мое настроение скатилось настолько, что стало самым поганым за всю мою жизнь.