– Да что с тобой такое? – сказала Леа. – Ты такой рассеянный всю поездку, это ужасно раздражает.
Я бросил на нее мрачный взгляд из-за стекол солнечных очков и выхватил ее поклажу с ленты, поставив на пол так жестко, что та завихляла на гребаных вращающихся колесиках. Кто вообще собирает в дорогу два огромных чемодана, хотя поездка занимает лишь пять дней?
– Мы договаривались, что ты будешь работать над ситуацией вместе со мной. Но ты не рядом со мной даже морально.
Она была права.
– Поехали домой, – сказал я, целуя ее в макушку. – Я хочу проспать двенадцать часов подряд и как минимум три раза поесть в постели.
Она приподнялась на цыпочках, целуя меня. Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы поцеловать ее в ответ – иначе она заподозрила бы неладное. Когда она застонала в мой рот, я понял, что лгал ей настолько же хорошо, насколько лгал самому себе.
Глава 26
Шины моей машины скрипят по гравию, когда я стремительно вылетаю с парковки. Как она могла? Провожу ладонью по волосам. Почему никто из них не сказал об этом раньше? Они такие жестокие, ядовитые женщины; можно было бы подумать, что они обязательно воспользовались бы подобной информацией в своих целях. Все, о чем я могу думать, ускоряясь до 95 миль в час по пути к Леа, – о маленькой девочке, что по-прежнему носит мою фамилию. О той самой, которая, как мне сказали, вовсе не моя дочь. Было ли это ложью? Если Леа солгала о том, кто отец Эстеллы, я бы убил ее собственными руками.
Эстелла, с ее прекрасными рыжими кудрями и голубыми глазами – но нос у нее был мой. Я был так в этом уверен, пока Леа не сказала, что ее отец – кто-то другой. Тогда ее нос изменился. Я думал, что мне только казалось, ведь я так сильно хотел, чтобы она была моей.
Когда я заворачиваю на подъездную дорожку, у меня пересыхает во рту. Тысячу лет назад это была моя подъездная дорожка. Моя жена жила в этом доме. Я разрушил ту реальность ради любви к призраку – к замужнему призраку.
Боже. Когда я думаю об Оливии, внутри меня разливается что-то похожее на гармонию. Покой. Она может не быть моей, но я принадлежу ей. Сражаться с этим уже бесполезно. Я просто продолжаю падать и ползти к ней, как щенок, прижимаясь животом к земле. Если мне не суждено получить Оливию Каспен, я сам обреку себя на одиночество. Она моя болезнь. И десять лет спустя я наконец осознаю, что ее не излечить другими женщинами.
Открываю дверцу машины и выхожу из салона. Внедорожник Леа припаркован на своем привычном месте. Я прохожу мимо него, к ступеням, к входной двери. Она открыта, и, переступая порог, я прикрываю ее. Оглядываюсь вокруг: гостиная завалена игрушками – Кукла с Капустной Грядки лежит на голове, возле горки из раздетых Барби. Перешагивая через трехколесный велосипед, направляюсь к кухне. И слышу свое имя.
– Калеб?
Леа стоит в дверном проеме, ведущем в кухню, с полотенцем в руках. Я изумленно смаргиваю стоящий перед глазами образ: крайне редко Леа появлялась с чем-то в руках, кроме бокала мартини. Она вытирает ладони полотенцем и бросает его на столешницу, а затем сокращает расстояние между нами.
– С тобой все нормально? Что ты здесь делаешь?
Моя грудь вздымается, не вмещая все, что я хотел бы выпустить наружу. Я стискиваю зубы так сильно, что удивительно, как они не крошатся в пыль. От Леа это не укрывается, и она вскидывает брови.
– О, – говорит она и жестом зовет в кухню. Я следую за ней и наблюдаю за тем, как она достает бутылку текилы из барного ящика, наливает две стопки, выпивает одну из них и тут же наполняет снова.
– Наши ссоры получаются лучше, когда в нас есть текила, – говорит она, вручая мне второй шот.
Я не хочу прикладываться к алкоголю. Если добавить его к дикому пламени, что уже курсирует внутри меня, это неминуемо приведет к взрыву. Я смотрю на прозрачную жидкость и подношу ее к губам. Если Леа хочет огня, я ей его устрою.
– Где Эстелла?
– Спит.
Опускаю стопку на столешницу.
Хорошо.
Подхожу к своей жене. Она вскидывается, тяжело дышит.
– Расскажи, что ты натворила.
– Я творила много, и разное, – пожимает плечами она, будто бы хладнокровно. – Что конкретно ты имеешь в виду?
– Оливия.
Ее имя переливается между нами, словно звон колокольчика, тихий, но разрывающий пространство, вскрывающий старые раны и расплескивающий кровь по стенам комнаты. Леа в бешенстве.
– Не смей произносить это имя в моем доме.
– Это мой дом, – ровно возражаю я. Леа бледнеет, проводит языком по зубам, прикрывая глаза.
– Ты знакома с Тернером?
– Да.
– И ты попросила его об одолжении – пригласить Оливию на свидание… чтобы удержать ее подальше от меня?
– Да.
Я киваю. Сердце разрывается. Облокачиваюсь о столешницу, чтобы укротить свою ярость, пока она не взорвалась и не вышла из-под контроля. Заталкиваю ее вниз, сглатываю отвращение и смотрю Леа в глаза. У нас с Оливией не было и шанса. Все это время мы уничтожали сами себя, и кое-кто еще помогал нам в этом.
– Леа, – говорю я, опуская веки. – В больнице… после того, как ты приняла те таблетки… – Мой голос срывается. Провожу ладонью по лицу. Я так устал. – Ты была беременна?
Она вскидывает подбородок, и ответ сразу же становится ясен.
О господи. Она солгала. Если она солгала о том ребенке, о чем еще она могла солгать? Я помню кровь. Кровавые разводы на белых простынях. Она сказала, что теряла ребенка, и я поверил ей. Но, скорее всего, это были лишь месячные. Сколько времени прошло с того момента до зачатия Эстеллы?
Я измеряю комнату нервными шагами, переплетая пальцы на задней стороне шеи. Снова произношу ее имя; на этот раз – в мольбе.
– Она моя, Леа? Проклятье, – безвольно роняю собственные руки. – Она моя?
Жадно наблюдаю за выражением ее лица, пока она взвешивает ответ. Явно колеблется, раскрыть ли правду или оставить все как есть. В конце концов пожимает плечами:
– Ага.
Мир погружается в тишину. Мое сердце разбивается. Восстает. И разбивается вновь.
Скорбь рассекает меня надвое, словно меч. Два года, я не видел ее два года. Свою дочь. Свою дочь.
Справа от моей руки по-прежнему стоит пустая стопка из-под текилы. Я позволяю гневу всколыхнуться, сбивая ее на пол. Та разлетается на множество мелких осколков, и Леа вздрагивает. Меня одолевает порыв встряхнуть ее, бросить на пол так же, как эту стопку, и наблюдать, как она раскалывается вдребезги из-за всего, что совершила. И я направляюсь к лестнице.
– Калеб, – она кидается ко мне, хватая меня за руку. Я выворачиваюсь, преодолевая по две ступеньки зараз.
Она зовет меня по имени, но я едва ли слышу ее. Добравшись до последней ступеньки, поворачиваю налево, в коридор. Она семенит позади меня, умоляя остановиться.
– Калеб, она спит. Ты ее испугаешь. Не надо…
Я распахиваю дверь в спальню своей дочери. Та погружена в мягкий розовый свет; ее кровать с белым балдахином стоит в углу. Аккуратно прохожу в комнату, по ковру, в котором тонут мои шаги. Ее волосы раскиданы по подушке, ослепительно-рыжие и кудрявые. Еще один шаг, и я вижу ее лицо – она чуть надувает губы во сне, словно капризничая. У нее пухлые щеки и мой нос. Опускаюсь на колени возле ее постели, чтобы не упустить ни единой ее черты, и плачу во второй раз за всю мою жизнь. Тихо, сотрясаясь в задавленных всхлипах.
Леа умолкает. Не знаю, где она, позади ли меня или нет – не то чтобы меня это волновало. Эстелла открывает глаза – постепенно, и ее ресницы трепещут, словно крылья бабочки. Для ребенка, только что разбуженного посреди ночи странным незнакомцем, она на удивление бодра и спокойна. Лежит, не двигаясь, наблюдая за мной голубыми глазами, взглядом ребенка, словно бы старшего, чем она есть.
– Почему ты плачешь?
Ее голос, чуть сиплый, как и у ее матери, поражает меня. Слезы захлестывают с новой силой.
– Папочка, почему ты плачешь?
Такое ощущение, словно кто-то окатывает меня ледяной водой. Я отстраняюсь, неожиданно трезвея. Вглядываюсь в ее растрепанные кудри, овал ее лица; она заставляет меня таять – из-за нее, ради нее.
– Откуда ты знаешь, что я твой папочка? – мягко спрашиваю ее я.
Она хмурится, поджимая свои крошечные губы, и указательным пальцем тычет в тумбочку возле кровати. Я поворачиваюсь и вижу фотографию: на ней я держу ее, еще совсем младенца.
Леа рассказывала ей обо мне? Ничего не понимаю. Не знаю, злиться ли или испытывать благодарность. Если она хотела убедить меня, что эта малютка не моя, отчего не упростить себе жизнь и не заставить ее думать так же?
– Стелла, – осторожно говорю я, – можно тебя обнять?
Мне хотелось бы притянуть ее к себе и плакать в ее волшебные рыжие локоны, но я не хочу пугать мою дочь.
Она улыбается. Когда она отвечает, ее голова склоняется в сторону, к чуть приподнятым плечам.
– Конечно, – она наклоняется вперед, раскинув руки.
Я прижимаю ее к своей груди, обнимая крепко и ласково, и целую в макушку. Я едва могу дышать. Будь на то моя воля, я бы взял ее на руки, посадил в машину и увез прочь от женщины, что мешала нам быть вместе. Но я не могу быть таким же, как Леа. Я должен поступить во благо Стеллы. Я хотел бы держать ее в своих руках всю ночь, пока она спала бы, свернувшись в калачик, и мне требуется вся сила воли, чтобы отстраниться от нее.
– Стелла, – говорю я, – теперь тебе нужно снова заснуть, но угадай что?
Она строит умилительное детское личико:
– Что?
– Я вернусь завтра, и мы отлично проведем время вдвоем.
Она восторженно хлопает в ладоши, и я борюсь с искушением унести ее прочь сегодня же ночью, до наступления утра. Но обуздываю свой энтузиазм.
– Мы поедем за мороженым, и покупать игрушки, и кормить уток, и играть в песке на пляже.
Ладошкой она случайно шлепает себя по губам от изумления:
– И все за один день?